Призраки прошлого

Голова до сих пор гудит. Дима жадными глотками опустошает вторую бутылку пива. После концерта пить хочется адски, и это едва ли утоляет его жажду. Перед собой он видит полный клуб фанатов, скандирующих "Окси" и "Шокк" поочерёдно и подпевающих каждой песне. Хоть это и не первый концерт, но эмоции каждый раз необыкновенные, по-своему особенные. В их небольшом совместном туре осталось пару городов, и это не может не радовать: эти ощущения удастся испытать ещё несколько раз. Хинтер кидает пустую ёмкость в мусорку, где уже лежит несколько ранее выпитых Мироном бутылок, быстро собирает свои вещи, захватывает рюкзак друга и выходит из небольшой комнаты клуба. Фёдоров курит, облокотившись спиной о бетонную стену. Глаза закрыты, лицо расслаблено, а изо рта медленно вылетают колечки дыма. Вывеска клуба горит красным цветом, и он отражается на лице Мирона, подчёркивая орлиный нос и впавшие скулы. Дима невольно засматривается, сразу на подрагивающие длинные ресницы, а затем на обветренные губы, которые искусаны до крови. Ему кажется, что он перепил, потому что к паху начинает приливать кровь, а мысли в голове путаются. Шум мотора отвлекает обоих, и теперь они смотрят в сторону дороги, где остановилось такси. — Погнали, я забрал твои вещи, — сообщает Хинтер, встряхивая головой и направляясь к машине. Фёдоров хочет сказать, что не мешало бы отлить, но решает, что дорога их будет недолгая, и идет следом. Полпути они едут молча, каждый глубоко погружен в свои мысли. Таксист, дядька лет пятидесяти, пытается разговорить их, но вскоре понимает, что это бесполезно, и только делает звук радио погромче, полностью фокусируя зрение на дороге. Очертания домов и деревьев то и дело мелькают в темноте сгущающейся ночи, и Мирон завороженно смотрит в окно. Дима также старается сконцентрироваться на мелькающих силуэтах, но взгляд неустанно возвращается к человеку, сидящему рядом. Резкая встряска заставляет обоих выскользнуть из бездны мыслей. Они наезжают на кочку, и Мирон понимает, что его мочевой пузырь переполнен. Выпитая ранее жидкость теперь безжалостно давит на мочевой пузырь, норовясь выйти. Он ёрзает, сжимает ноги, пытаясь избавиться от неприятных ощущений, и до Димы доходит, в чем дело. В его не совсем ясную от выпитого алкоголя голову приходит идея, от которой бугорок на джинсах становится явно заметен, а яйца поджимаются от предвкушения. Убедившись, что водитель на них не смотрит, Хинтер подсаживается ближе, как бы случайно задевая промежность Мирона. Тот сводит ноги ещё ближе, и, кажется, тихо шипит через стиснутые зубы. Ему трудно понять, что задумал Хинтер, но нездоровый блеск в глазах и ехидная ухмылка пугают и не предвещают ничего хорошего. Он старается отодвинуться ближе к окну, увеличить расстояние между телами. "Где там, блять, этот отель?" — раздражённо думает Фёдоров. Тяжелая рука ложится на низ живота. Он приподнимается, откликаясь на касание, но так становится только хуже, ноющая тяжесть в мочевом пузыре нарастает. Рука ныряет под байку, медленно поглаживает горячую кожу, не спускаясь ниже. По телу Фёдорова проходят мурашки, и на лице появляется наслаждение. Оно быстро сменяется тревогой, когда на живот начинают давить. Сначала несильно, постепенно нажимая больше и больше. Мирон дёргается, пытается вырваться, но Хинтер держит крепкой хваткой. Он шепчет "перестань", смотрит на Диму, и с ужасом осознает, что того возбуждает созерцание беспомощного Фёдорова в своих руках. Мирон из последних сил старается сдерживаться, но рука нажимает слишком сильно, и мочевой пузырь не выдерживает, в одно мгновение позволяя горячей струе разлиться темным пятном на джинсах и обивке сидений. Хинтер убирает руку, победно изображая полупьяную улыбку. Мирону хочется провалиться сквозь землю. Он отворачивается и смотрит вниз, не позволяя Диме прочитать его эмоции. Рукой он пытается прикрыть мокрую ткань джинс, но пятно продолжает растекаться, увеличиваясь в размерах. За окном он видит мигающие фонари, которые освещают салон машины, и вывеску отеля, в котором они остановились. Фёдоров матерится от осознания того, как не вовремя всё происходит, и быстро выскакивает из машины, как только она останавливается, убегая от презрительно смотрящего на него таксиста. Хинтер выскакивает из автомобиля следом, кидая водителю купюру; не спеша следует за Мироном, не пытаясь догнать его, поднимается на нужный этаж. У двери уже копошится сконфуженное тело, все так же прячущее взгляд, пытающееся прикрыться, съёжившееся, оборачивающееся на малейший шорох. Ключ никак не хочет слушаться в дрожащих руках, промазывая каждый раз, когда Фёдоров пытается просунуть его в замочную скважину. Жалость проскальзывает в сознании Димы, и он ускоряет шаг, слыша движение на лестнице. — Дай ключ, Миро, — повелительным тоном просит Хинтер, опуская татуированные руки на дрожащие пальцы, сжимая их и забирая ключ. Когда они, наконец, попадают в номер, Мирон тут же оказывается плотно прижат к стене. Он чувствует себя неуютно, хочется поскорее скинуть с себя мокрые вещи и остаться наедине с собой. - Пусти, блять, — злостно, с ненавистью в глазах шипит Фёдоров, отпихивая от себя нависающее тело. Он старается выбраться из крепкой хватки Хинтера, не глядя замахивается рукой и попадает куда-то в лицо. Удар оказывается не сильный, но он оглушает Диму больше неожиданностью, чем болевым ощущением, и Мирон, пользуясь моментом, выскальзывает из ослабевшей на секунду хватки, запираясь в ванной. Весь следующий день Мирон старается не смотреть в сторону Димы. Старается даже не находиться в одной комнате, хотя это сложно: между концертами перерыв в два дня и они вынуждены оставаться в этой гостинице. Их прибыль от концертов была невелика, поэтому им приходилось ютиться в одной комнате. Конечно, это была ложь. Оба понимали, что нехватка денег - лишь прикрытие для остальных членов команды, что при желании можно было забронировать хоть четыре одноместных номера. Но никто не смел этого делать. Мирону нравилось засыпать в объятиях Димы. Нравилось, когда тот, не совсем трезвый, гладил по коротко состриженным волосам и в шутку называл "лялей". Нравилось, когда бритый хер толкался в горло, оставляя едва заметные трещины на губах, которые потом больно щипали при любой попытке раскрыть рот. Нравилось даже тогда, когда анус разрывало от ощущения горячего пульсирующего органа внутри, а доступ к кислороду был перекрыт кожаным ремнём. Сейчас же Фёдоров ничего не может с собой поделать: ему противно от себя и от того, из-за кого это произошло. Опухшие от слез глаза при дневном свете выделяются на слишком бледном лице, напоминая о событиях прошлой ночи, и за это он ненавидит себя ещё больше. Попытки Хинтера заговорить пресекаются сразу же: стоит только Мирону услышать любой звук, издаваемый Димой, как он уходит в другую комнату, закрывая за собой дверь поплотнее. К вечеру он понимает, что оставаться в номере — невыносимо, и уходит, оставляя Хинтера наедине со своими мыслями. Возвращается Мирон далеко за полночь. Расфокусированный от выпитого алкоголя взгляд останавливается на тусклом свете, тянущемся из спальни. Удивление застывает на лице, осознание того, что Дима не ложился спать без него немного греет душу, хотя злость все никак не отступает. На путающихся ногах он плетется в спальню, опираясь руками о стены, чтобы не упасть. Хинтер сидит на кровати, в руках у него ручка и почти исписанный листик, и Фёдоров, наверное, впервые видит его таким сосредоточенным. Будто не замечая чужого присутствия, Дима продолжает что-то увлечённо писать. Слова появляются быстро, рваным движением руки, и так же быстро зачёркиваются. Некоторые, особо непонравившиеся слова превращаются в тёмно-синие пятна. Теперь Мирону кажется, что его специально игнорируют. Он уже хочет плюнуть на всё и уйти допивать принесённую с собой бутылку виски, как листик откладывается на прикроватную тумбочку, а два покрасневших от плохого освещения глаза устремляются на него. Под этим пристальным взглядом сразу становится как-то не по себе, но оба не в силах разорвать зрительный контакт. Фёдоров знает, что ругать за алкоголь Дима не будет — сам такой же, однако всё равно готовится оправдываться. Ноги его не держат, и он больно шлепается на пол, чуть не разбивая бутылку. Хинтер шипит под нос тихое "Блять", и поднимается с кровати, оказываясь рядом с Мироном. Он пытается поднять пьяное тело, но ставшие неожиданно сильными руки сидящего на полу тянут на себя, и ему ничего не остаётся делать, кроме того, как опуститься возле уже плохо соображающего Фёдорова и взять бутылку из его рук. Он делает пару глотков и чувствует, как янтарная жидкость растекается по горлу, отдавая теплом где-то в груди. — Ты мудак, — слышит он пьяное ругательство в свой адрес. Губы искривляются в усмешке. — Зачем ты это сделал? — все тем же пьяным голосом спрашивают у Димы, и он слышит в нем затаившуюся обиду. — Мне была интересна твоя реакция, — честно отвечает на вопрос. — И как? Понравилось? — не перестает задавать вопросы Фёдоров. — Да не особо, — признается честно. — Я вообще не понимаю, нахуя ты так психанул из-за этого. Мирон долго молчит, обдумывая слова, хочет сказать что-то, но не решается. Хинтеру уже кажется, что он заснул, однако через пару минут несвязная речь доносится до него. Слова путаются, язык заплетается, но рассказ не прерывается. Дима внимательно вслушивается, пытаясь собрать в единый текст набор пьяных фраз, и у него удается. Он не прерывает монолог, время от времени поднося бутылку к губам. Фёдоров придвигается всё ближе и ближе, сначала кладет голову на плечо сидящего рядом, а потом и вовсе попадает в объятья крепких рук, которые смыкаются, будто образуя кокон вокруг переходящего на всхлипы тела. В ушах начинают шуметь отголоски прошлого. Слова неровным почерком вырисовываются на бумаге. Мирон старается, выводит каждую букву, вспоминает что-то из того, что учил дома пару дней назад. Позывы мочевого пузыря сильно отвлекают, но он старается не подавать виду, лишь несильно сводит ноги под партой. Это последний урок и, хоть он начался пару минут назад, должен пройти быстро. Сосед по парте, которого заставила сесть рядом с Мироном учительница — сам бы он не сел, — копошится, мотает головой из стороны в сторону, пытаясь найти, где можно списать. На соседа по парте он даже не обращает внимания, делая вид, что его не существует. Фёдорову это только на руку — он привык быть пустым местом для своих одноклассников. Пусть лучше так, чем терпеть унижения, которые сыплются на голову бедного мальчишки почти ежедневно, стоит ему только сделать что-то не так. Его недолюбливают буквально все в этом классе, кто-то даже яро ненавидит, не скрывая этого. Вот у него в тетради оказывается исписано пол страницы, и он радуется, ведь у соседа, в чью сторону он посмел глянуть мельком, написана только одна строчка. Радуется он недолго, пока спазм не скручивает его живот, и он понимает, что больше так не протянет. Отпроситься в туалет — слишком страшно, ведь тогда на него уставится весь класс. Мирон не помнит, в какой момент перестает контролировать свое тело. Он помнит лишь лицо соседа, который смотрит секунду в испуганные глаза сидящего рядом, потом переводит взгляд на мокрые штаны и насмешливо оповещает всему классу об этом. Издевательский хохот раздаётся в кабинете, кто-то тыкает пальцем, кто-то кидается обидной фразой, и каждый смотрит на Фёдорова. Пелена слез закрывает глаза, и он выбегает из класса, не понимая даже, как ему это удается, и наощупь бежит в туалет, запираясь в одной из кабинок и давая волю слезам. Большие солёные капли катятся по щекам, капают на и без того мокрые штаны, а в ушах всё так же стоит хохот одноклассников. Дальше всё как в тумане: вот к нему подходит учительница, говорит наигранно ласковым голосом, пытаясь вытянуть мальчишку из кабинки, вот приезжает отец, явно недовольный тем, что его отрывают от важных дел, вот одноклассники, которые издевательски смотрят в окно, всё так же смеясь и показывая пальцем, когда он выходит из школы. Их звонкие голоса навсегда остаются в памяти Мирона. К концу повествования лицо рассказчика опухает от слез, а на футболке Хинтера появляются мокрые пятна. Он чувствует себя паршиво, нашептывает уже, наверное, раз двадцатый извинения, и просто легонько поглаживает по худой спине. — Обещай, что никому не расскажешь, — закончив, слишком трезво просит Федоров, смотря серьезным взглядом. — Обещаю. — Обещай, — все никак не унимается Мирон. Его тело бьёт сильной дрожью, а сердце колотится, норовясь выскочить из грудной клетки. — Обещаю. Успокойся, — Дима притягивает его к себе, прижимает, но дрожь не утихает. — Успокойся, — кладет руку на ширинку, сдавливает, и Фёдоров сразу смотрит сквозь белую пелену, ничего не понимая. Хинтер медленно оглаживает начинающий вставать член, а Мирон, всё так же ничего не понимая, жадно всасывает воздух. — Успокойся, — оттягивает резинку трусов, проходится по всей длине члена, двигается хаотично. Так же хаотично, как мысли в данный момент. Фёдоров мычит что-то нечленораздельное, подаётся чуть вперёд, к руке, ласкающей разгорячённую плоть. — Успокойся, — большим пальцем надавливает на головку, ощущая выделяющуюся смазку. Размазывает её по всему органу, шершавыми пальцами проезжается по пульсирующей венке, задевает уздечку. — Успокойся, — ускоряет темп, теперь дрочит размашисто, заставляя Мирона подаваться вперед, желая получить разрядку, кричать "Дима", не жалея голоса. Вторую руку Хинтер кладёт на спину, чтобы ничего не соображающее тело в предоргазменных судорогах не упало и не повредило себе что-нибудь. Мирон скулит, хватается за подол мокрой от своих же слез майки, держит крепкой хваткой, так, что, кажется, ещё немного — и она разойдётся по швам. Кончает он громко, заляпывая и так мокрую майку, чувствует приятное облегчение, ослабевает, и если бы не крепкая рука Димы — он бы уже давно ёбнулся на пол. И он успокаивается. Дышит тяжело, хрипит, но дрожь покидает его тело, воспоминания, терзавшие его последний день, отступают, и теперь Хинтер уверен: он спокоен.