Ты так горька, моя любовь

Там играет блюз, там цветет сирень, Солнце медленно жалит кожу. Там нет зим и бед, там нет мук и день — Подобен запаху свежей розы. Вы писали мне, что летят года, Как часы на приморском пляже Что не труден путь, но легко тонуть В чувствах любви, становиться старше.

Чувствуя, как тяжесть сумки оттягивает руку, и наблюдая за расходящимися с вокзала людьми, Чонин понимал, что сотворил какую-то бессмыслицу. Люди рядом встречали друг друга теплыми улыбками и крепкими, но ласковыми объятиями, в которых было столько заботы, что на сердце становилось немного больно, потому что Чонин был один. Совершенно и абсолютно, его приветствовало лишь дыхание ранней весны, что выдалась на удивление теплой, словно совсем недавно земля и не была покрыта снегом. Просто Чонин вышел из поезда и увидел цветущие улицы, а не серую грязь, которая оставалась неровными комками на обуви, что не вычистить. Чонин, который о цветах знал лишь то, что ромашки белые, а его мать несколько раз пыталась выращивать розы, смутно припоминал, почему выбор пал именно на этот тихий городок, больше похожий на кукольный домик. Потому что смелости уехать дальше не хватило, а отец как-то раз упоминал, что тетя Чонина живет где-то недалеко. Впрочем, это «недалеко» могло относиться и к городку с другой стороны, ближе к северу, на который Чонин даже не взглянул. И вещи собирал больше легкие, потому что здесь, где он сейчас находился, забыв название и не догадываясь обернуться, чтобы посмотреть на указатель, начинался теплый регион. Зима приходила медленно, несколько дней щипала людей за щеки и быстро уходила дальше, ища приют в других городах, где ее если не любили, то просто привыкли. Единственным своим в этом городке, кроме сумки с вещами, у Чонина был смятый обрывок тетрадного листа с торопливо написанным адресом и просьбой предупредить, если Ким решит уехать раньше. Чонин не знал, как далеко ему идти, и брать такси не стал, вежливо отказавшись от предложения седовласого мужчины, что провожал его ленивым взглядом. Ким бы не удивился, если водитель вместе с другими сделал бы на Чонина ставки, сколько он продержится в незнакомом месте, о котором не знал абсолютно ничего. Сумку нести было тяжело. По спине скатывались капельки пота, оставляя на ткани джемпера влажные пятна, которые Чонин старательно прятал под пальто, несмотря на то, что с каждым шагом ему становилось все жарче и нестерпимо хотелось пить. Возле холодильника с напитками он стоял долго, около двадцати минут, и все это время смотрел на одну единственную бутылочку сока, не решаясь взять ее. В итоге, купил фруктовый чай с верхней полки холодильника, который оказался до отвращения сладким, и выбросил его в ближайшую урну после двух глотков. И цветы, что были везде и склонялись над головами прохожих, оставляя у них в волосах на память маленькие лепестки. Или падая под ноги, чтобы погибнуть под неосторожным, неосмотрительным шагом, наслаждаясь последним увядающим мгновением своей разрушенной красоты. Ни одной ромашки или розы Чонин так и не увидел. Подчиняясь незримой руке интуиции, что тянет его в сторону, Чонин сворачивает на неприметную узкую улочку, которая обрывается даже раньше, чем достигает горизонта. Петляя вокруг одних и тех же домов, из окон которых на Чонина уже с любопытством смотрят, он все-таки выходит к тому, что указан на смятом листе, что Ким перекатывает в ладони, превращая в маленький влажный шарик. Лестница на второй этаж находится сбоку, а входная дверь не заперта. Сразу у входа на тумбочке лежит записка, где хозяева квартиры описывают себя, как дружелюбных и всегда готовых помочь людей, которые сорвутся даже из другого города, чтобы поправить своему жильцу ночью одеяло. Их пыл, так и оставшийся на бумаге, кажется Чонину смешным и неуместным, перезванивать по указанному номеру, чтобы сообщить о том, что он добрался, Ким не собирается. Не видит в этом смысла. И позволяет себе насладиться тишиной. Приятно, но все равно не отпускает чувство несуразности сложившейся ситуации, потому что единственной причиной, по которой Чонин с горящими уверенностью глазами сорвался с места, являлось то, что родители приходили в его съемную квартиру через день. Мать так спешила удостовериться в том, что в квартире чисто, а в холодильнике есть хоть что-то, кроме твердого куска сыра, что никогда не ставила обувь ровно, отодвигая ее в сторону, чтобы та не мешала. Отец сдержанно кивал Чонину, поправлял туфли жены и проходил следом. Шагал всегда медленно, держа руки за спиной, и обводил комнату медленным взглядом, который не задерживался ни на чем, но вскоре Чонин понял, что отец помнит расположение каждой вещи. «Вчера это одеяло лежало на другом кресле». Привести комнату в порядок мужчина никогда не требовал, и Чонин не понимал, в чем тогда смысл подобных замечаний. «Ты уже такой самостоятельный», — сентиментально причитала мать и приезжала утром перед работой, чтобы оставить контейнеры с супом и аккуратно нарезанными овощами. Чонин молча наблюдал за суетой матери, целуя ее на прощание в щеку, и садился послушно есть все, что женщина приготовила. Опаздывал на работу, потому что мама позвонила и сказала надеть под куртку другой свитер. Приходилось возвращаться домой и, несмотря на то, что Чонину холодно не было, искать названную вещь и переодеваться. А каждые выходные слушать торопливые и сбивчивые рассказы матери о том, как им с отцом тоскливо и одиноко, и что женщину стали мучать кошмары. Не видя такой же отдачи от супруга, мать Чонина неизменно начинала плакать и ей никто не мешал. Чонин с отцом уходили в другую комнату и терпеливо ждали, когда оборвутся хриплые выкрики о том, что они не ценят ее заботы. И спустя полтора часа все вместе пили на кухне чай, а мать ставила на стол все новые корзиночки с домашним печеньем. «Такого нигде не купишь», — как можно незаметнее упрекала она сына и просила вернуться. А Чонин собрал вещи и уехал в другой город, лишь в поезде задумавшись о том, что родителям будет больно, чувствуя подбирающийся стыд за импульсивный поступок, который не имел под собой убедительных оснований. Ким понимал, что поступил малодушно и было бы неплохо извиниться, хотя бы по телефону, которого Чонин не взял, оставив на кухонном столе, придавив им короткую записку о том, что уехал на неопределенный срок и, возможно, вовсе не вернется. Вернуться хотелось прямо сейчас. Не тратить времени на дорогу, а просто закрыть глаза и оказаться в доме родителей, где всегда пахло травяным сбором и спелыми кислыми яблоками. А на первом этаже гудел старенький телевизор, который показывал три канала и заговорщически шипел. На первом этаже дома, где поселился Чонин, находился какой-то магазинчик, за которым юноша наблюдал весь оставшийся день, но так и не увидел ни одного покупателя. Мимо лишь однажды прошла женщина, которая остановилась, чтобы посмотреть на Чонина и, сдержанно кивнув, ушла, оставив странное чувство отторжения. Когда квартиру заполнил приглушенный розовый свет, заставляющий на стенах растягиваться причудливые тени, что огибали предметы и гнались за Чонином, желая того ухватить, юноша спустился вниз. Сел на ступени крыльца, что все еще хранили тепло уходящего солнца, и просто стал наблюдать за тем, как завершается день, оставшийся в памяти Чонина гулом отходящего поезда, сладким цветочным ароматом и не менее сахарным вкусом чая. После него Ким так ничего и не пил, несмотря на то, что язык неприятно лип к нёбу, а в горле зудело. Дверь за спиной Чонина опасливо скрипнула, выпуская наружу ненавязчивый аромат чего-то уютно-домашнего, теплого и настолько приятного, что в глазах защипало от обиды на самого себя. — По вечерам все еще холодно, — говорит Кенсу, садясь рядом и протягивая Чонину горячий чай. Ким как-то и не подумал набросить пальто на плечи, не собирался надолго задерживаться на улице, а сейчас совсем не хотелось покидать Кенсу, у которого неуверенная улыбка и россыпь светлых веснушек на носу и щеках. До и сам вжимает голову в плечи, стараясь унять дрожь в руках, чтобы кружка с обжигающе-горячим напитком не выскользнула. Чай ничем не пахнет, а на дне Чонин замечает несколько маленьких лепестков, что свернулись от высокой температуры и потеряли всякую привлекательность. — Что за магазинчик? — Цветочный. Чонин поднимает голову, чтобы в очередной раз взглянуть на улицу, наполненную различными цветами преимущественно пастельных тонов, что создают утонченную, хрупкую и прекрасную картину, которую не хочется покидать, окунаясь в ее очарование вновь и вновь. Даже крыльцо оплетают вьющиеся растения, что уже раскрыли свои листья во всей красе, разбавляя избыток белого и розового насыщенно-зеленым, что невероятно красиво сочетается с прощальными лучами солнца. День они провожают вдвоем, хоть на улице уже давно вечер и зажглись фонари, один из которых создает вокруг них желтый ореол. Кенсу сипит чаем и вскоре уходит, оборачиваясь в дверях. — Принести плед? — Не стоит. К чаю Чонин так и не притронулся, потому что души лепестков, что остались внутри кружки, его отталкивали. Просыпался Чонин медленно, с трудом отгоняя тягучее чувство, что разливалось по венам, заставляя вновь и вновь закрываться одеялом с головой и лежать так до тех пор, пока воздух не заканчивался, а на лбу не проступали маленькие бусинки пота. Новый день был жарче предыдущего. Чонин думал, что время близится к обеду, настойчивые лучи солнца находили лазейки даже в плотно закрытых шторах, чтобы протиснуться в крошечные щели и обласкать своим вниманием Кима. Когда лежать стало невыносимо, Чонин открыл глаза, прищуриваясь, но не от ярких надоедливых лучей, что, казалось, засверкали ярче, радуясь тому, что им удалось добиться отклика. Рядом на подушке лежал одинокий лепесток магнолии. Чонин пропустил его между пальцев, вздрагивая и резко отстраняясь, словно лепесток мог оставить на его коже сильные ожоги. На коже и нет… если только внутри, но Чонин этого еще не чувствовал. А в ванной он вместе с зубной пастой сплюнул еще несколько смятых лепестков, что выглядели не менее жалко, чем в вечернем чае, которым его угостил Кенсу. К магнолии Чонин отнесся со странной отстраненностью. Наблюдал за тем, как лепестки пропадают в сливе раковины, и долго смотрел в зеркало на свою грудь, пытаясь сквозь кожу увидеть то, что в нем изменилось. За одну лишь ночь. Это, пожалуй, Кима почти не удивляло. Многие жизни рушились и за много меньший срок, из оазиса превращаясь в руины, которые все обходили стороной. Некоторые еще и насмехались, а потом так же стремительно становились для окружающих тусклым, расплывчатым пятном в памяти. В городе, что похож на открытую оранжерею, Чонин нежно-розовыми лепестками никого бы удивить не смог. Возможно, немного Кенсу, но тот бы скорее предложил ему попробовать вырастить из лепестка дерево. Чонин бы добавил: «Чтобы повеситься». Кенсу… Ким выходит на узкий балкон, что тянется вдоль всей стены, позволяя Чонину охватить взглядом улочку, которая заканчивается буквально через несколько домов небольшим круглосуточным магазином, что Ким недолюбливал. Продавцы ему всегда попадались недружелюбные, а товар — некачественный. Кенсу ходит с лейкой между высоких кустарников. Часто поднимает голову, устремляя взгляд на горизонт, и пропадает. Его дыхание замедляется, и, позови его кто-нибудь, До бы ничего не услышал и головы не повернул. Чонин и не пробует. От россыпи воды расходятся цветастые искры, что завораживают и отражаются в глазах Чонина, которые невольно наполняются весенним теплом, заставляя принять его в себя. Киму даже немного смешно от того, что в городе цветов он зацвел и сам, только… Сердце при виде Кенсу не начинает учащенно и взволнованно биться. Чонин смотрит долго, ступая вдоль всего балкона, чтобы увидеть в Кенсу каждую мелочь. Киму кажется, что он может сосчитать каждую веснушку на чужом лице, а еще Кенсу безумно идет розовый свитер с длинными растянутыми рукавами, что закрывают его ладони, позволяя увидеть лишь кончики светлых пальцев. Ногти у До короткие и аккуратные, но о цветах он заботится без перчаток. Чонин знает все во внешности Кенсу и ему даже удается затронуть крошечную частицу души старшего, но Ким по-прежнему не чувствует ничего. В груди у него такая же пустота, как у Кенсу во взгляде, когда он пытается увидеть что-то одному ему известное вдалеке. Чонин не сдерживает любопытства и поворачивает голову в ту же сторону, но с прошлого дня ничего не поменялось. Пустая тихая улочка и лицо соседки через один дом, которая вновь ограничивается сдержанным кивком и прячется за прозрачными кружевными шторами. И почему в этом городе все выглядит так нелепо… Чонин думает, что идеально в него вписывается. Вечером спускается вниз и садится на ступеньки, слыша, как у него за спиной Кенсу чем-то шуршит в магазинчике и не спешит выходить. Не то чтобы Кима это как-то огорчало, ведь сердце все еще бьется ровно и ни разу не сбилось за весь день, но, наверное, он даже ждет чая с убитыми лепестками, который он так и не попробует. В горячем напитке без запаха юноша чувствует больше необходимости, чем в До. А Кенсу, как только выходит, сразу начинает разговор: — Есть цветы, которые ты презираешь? — Мне все равно, — пожимает плечами Чонин. — Они меня… Уже касаются. Ким может лишь усмехнуться. — Для меня все цветы похожи, — в итоге, отвечает он. — Не знаю, хороши те или иные, потому что кроме их красок я ничего не запоминаю. И существуют для меня лишь белые и красные… Еще розовые, их много вокруг. — Видел магнолию? — Да. Чонин отвечает спокойно, и упомянутый цветок в тот миг кажется чем-то далеким и чуждым, как картинки несуществующих стран в детских книжках. — Не люблю ее, — тихо говорит Кенсу. — Она ядовитая. — И, немного подумав, добавляет: — Но красивая, так ведь и должно быть. — Почему? — А ты можешь назвать что-то прекрасное, но не приносящее грусти или разочарования? Я никак не могу вспомнить. — Ветряной колокольчик у тебя над дверью вполне красивый. — Но он может разбиться и порезать мне ногу или руку, когда я попытаюсь его убрать. Чонину ответить нечего. Бархатистые лепестки, что перекатываются у него во рту, он принимает как данность. Да, не самую приятную, но что поделать. Это ведь все его… И немного Кенсу, который, стоит ему высказаться, теряет к разговору всякий интерес и уходит. — Принеси мне плед, — просит Чонин, но поднимается к себе раньше, чем До возвращается. На лестнице, ведущей на второй этаж, остается капля нежно-розового яда. К горькому привкусу во рту Чонин привыкает быстро, тот даже отрезвляет, когда болит голова, как бы говоря: «Не обращай ни на что внимания, болят у тебя лишь легкие, которые распирает столь любимыми всеми цветами изнутри». На самом деле никаких неудобств Чонин не испытывает, лишь утром приходится дольше склоняться над раковиной, терпя шум воды, пока свернутые трубочкой лепестки поднимаются по горлу вверх, соскальзывая с языка. В насмешку, кружась в бурлящем водовороте, что смоет их навсегда, лепестки расправляются, представая перед Кимом во всей красе. Иногда Чонину хочется их поймать и добавить в чай, которым бы он обязательно угостил Кенсу и заставил бы его выпить до последней капли силой, если пришлось бы. Кенсу, увлеченный собственным пустующим и никому не нужным магазинчиком, чаще даже не смотрит в сторону Кима днем, словно просыпаясь на закате и вспоминая, что у него теперь есть сосед. Чонин все больше времени проводит на балконе, читая книгу и сплевывая в кружку, что была отведена для этого, лепестки, которых не становится больше, но Ким замечает их чаще. «У тебя лепесток в волосах запутался», — в один из вечеров говорит Кенсу и, как только Чонин его выбрасывает, уходит. В свой магазинчик он Кима никогда не приглашает. И не нужно. Чонин решает, что с него и без того достаточно цветов. Сердце все еще бьется спокойно и никак не дает понять, что оно заинтересовано в Кенсу. Чонин считает это странным, но молча соглашается, полагая, что в нужный момент оно непременно застучит. В идеале, чтобы сердце застучало и у Кенсу… Прежде, чем они отравятся цветочным чаем. Пожалуй, тот фруктовый был не так плох, Чонин просто его не распробовал, поэтому, накинув поверх рубашки куртку, Ким бегом спускается вниз, привычно ища взглядом Кенсу. До снова поливал цветы, а из кармана брюк виднелись небольшие ножницы, которыми он никогда ничего не подстригал. — Сегодня пасмурно, — говорит Чонин, но Кенсу головы не поднимает и стоит к нему спиной. — Вечером будет холодно, я возьму плед. И, казалось бы, ничего не значащая фраза, но Чонин рад, а губы невольно растягиваются в широкую улыбку, ведь, фактически, Кенсу пригласил его провести вместе и этот закат. Киму интересно, что с ними станет, если они вдвоем встретят полночь, она ведь всегда разрушает иллюзии. Возможно, у Кенсу окончательно пропадет интерес к соседу, а Чонин избавится от цветов. Магазин на углу, которого Чонин старательно избегал несколько дней, оказывается большой картонной коробкой, в которой не уместится и пяти человек. Благо, внутри только женщина с пятилетней девочкой, которая не шумит и ничего не выпрашивает, послушно следуя за матерью и помогая ей складывать в корзину необходимые продукты. Чонин останавливается напротив холодильника с напитками и боковым зрением видит, что женщина, забыв о своем списке, идет к нему и даже обреченный вдох, который Ким не успел спрятать, ее нисколько не смущает. — Вы недавно переехали. — Да. — И… нравится город? — Еще не понял. — А Ваш сосед? Снизу, такой неуклюжий молодой человек? Он мало говорит, — женщина ведет плечом. Чонин не понимает, зачем начинать разговор, если эта тема ей неприятна. — Он меня не беспокоит. — У него мать умерла, — женщина говорит это с такой злостью и презрением, что Ким почти готов поверить в то, что Кенсу убил ее собственноручно. — И что? Вы никогда не видели детей, что остались без родителей? Чонин смотрит на девочку, что нисколько в диалоге взрослых не заинтересована и рассматривает цветную упаковку шоколада. Женщина неоднозначных взглядов Кима не замечает. — К нему потом дедушка приехал, чтобы взяться за его воспитание, — продолжает женщина, а Чонин так и не может понять, зачем ему все это нужно. — Умер два года назад. Кенсу и до этого был странным мальчиком, а уж теперь и подавно стал нелюдимым. У него, кажется, были проблемы с развитием. — Вам кажется, — грубо обрывает ее Чонин. — Нет-нет, ко мне сестра тогда приезжала, она была детским психологом. Ей одного взгляда на Кенсу хватило, чтобы понять, что у мальчика проблемы. Девочка тянет ее за рукав. Чонин хмурится и отворачивается, беря первую бутылочку чая, что попадается ему на глаза. Женщина догоняет его уже у кассы. — И ведь мать с дедушкой… Я точно помню, что они умерли в первый день цветения магнолии, она у них во дворе росла и усыпала всю землю. Чонин чувствует, как его горло сжимает отвращение, а на языке вновь появляется горечь, не позволяющая Киму опуститься до криков и грубости. Чонин подставляет ко рту ладонь и в следующий миг на ней появляется цельный бутон магнолии. Женщине требуется лишь мгновение, чтобы оставить корзину с покупками и, держа дочь за руку, выбежать из магазина. Несмотря на сердитые тучи, что грозили людям непогодой, вечер окрашивается в ласковый розовый цвет, а редкие солнечные лучи, которым все-таки удается обойти темно-серые преграды, приятно облизывают босые ноги Чонина, обувь которого осталась на втором этаже. На его плечах плед, который он делит с Кенсу, а рядом стоит кружка с обжигающим чаем, лепестки в котором кажутся Киму черными и пугающими, похожими на яд. Но от напитка Чонин никогда не отказывается. Он не прячет того, что никогда к нему не притрагивается, а Кенсу все равно продолжает выносить его каждый вечер. Под пледом действительно уютнее, а плечо Кенсу и сквозь одежду кажется приятно-теплым. До объятиям не противится, а для Чонина это просто порыв, которым он наслаждается несколько минут, прежде чем отстраниться. Зуд в легких, до которых невозможно дотянуться, отступает. — У меня порок сердца, — Кенсу говорит так просто, что для Чонина это звучит, как «у меня кашель, но он уже проходит». Ким не знает, что делают в подобных ситуациях, поэтому решает промолчать. Кенсу никогда в его ответах и не нуждался, у него и разговор с самим собой неплохо выходил, а Чонин лишь слушал и порой запоминал некоторые мелочи, вроде той, что До так и не убрал из магазинчика новогодние гирлянды, потому что ему не охота искать коробку и убирать ее на высокий шкаф. — Я не умираю, — морщится Кенсу, — но порой это бывает неприятно. — Тебе нравятся цветы? — С чего ты так думаешь? — У тебя же свой магазинчик. — В котором ты не видишь смысла. — Поэтому и спрашиваю. — Среди цветов… когда их действительно много и ты встречаешь каждое утро в окружении лепестков… мир начинает казаться несколько лучше, чем есть на самом деле. Он приобретает красоту и кажется почти нереальным, достойным сказки. — У нее есть сюжет? Кенсу коротко хмурится, разглаживая пальцами складочку на лбу. — В прекрасном мире, который юноша создал собственными руками, лишь он один испытывает боль. Вокруг все выглядят такими счастливыми, наслаждаются его цветами и никогда не спрашивают, как живет сам творец. — Я увижу, если с тобой что-то случится. — А я нет, никогда не поднимаю головы. — Не беспокойся, я буду падать на цветы. Чонин не знает, как это началось. Наверное, не стоило спускаться к Кенсу, когда тучи становились все ниже, а вечер казался непроницаемой ночью и даже свет уличных фонарей был непозволительно бледным и раздражающим. Но как только Чонин опустился на ступени, легкие сжались до боли, в одно мгновение лишая юношу воздуха, который он никак не мог поймать ртом. И даже зуд в горле его нисколько не волновал. Было бы бессмысленно беспокоиться о неприятном покалывании, когда Чонин задыхался, наблюдая за тем, как мир вокруг темнеет все больше, а предметы сливаются и превращаются в кривые линии, у которых нет ни начала, ни конца. Кенсу стоит рядом и с холодным безразличием прислушивается к рваным судорожным вдохам. Его мать умерла от воспаления легких, и хрипы тогда были громче, но они так и не разбудили До, который уже утром зашел в комнату женщины и понял, что остался один. Он выливает на Чонина всю воду из лейки, и это, к его собственному удивлению, помогает. — Я не знаю, что делать при приступах, — говорит Кенсу, садясь на ступень ниже Кима. — Из тебя получился очень приятный зритель, — насмешливо хрипит Чонин. Наверное, к утру голос и вовсе пропадет. Сейчас Ким согласен на самый отвратительный чай, которого у него нет. В то, что Кенсу на него обиделся, верится с трудом, но тот, как и в первый день, сидит в тонком свитере и сжимается от пронизывающего ветра, который впивается в кожу короткими резкими порывами. То, что начался дождь, Чонин понимает, когда волосы у До слипаются, а на кончике его носа покачивается прозрачная капля. Ким даже сначала думает, что Кенсу плачет, но лепестки цветов, что растут рядом, прогибаются и спешат спрятаться за листьями. — Кенсу, — совсем тихо произносит Ким, потому что горло жжет от боли. Юноша, пожалуй, впервые откликается на собственное имя и смотрит на Чонина, немного склоняя голову к плечу. — Плед? Отчего-то ни у одного из них не возникает мысли подняться на крыльцо под навес и хотя бы избавиться от ощущения влаги, что стекает вниз по позвоночнику. — Веснушек нет. Кенсу прикасается к лицу, размазывая их лишь больше, и улыбается так грустно, что Чонин корит себя за то, что посмел открыть рот. А До с таким усердием трет щеки, что те краснеют, придавая юноше больше миловидности. — Твоя очередь раскрывать свою страшную тайну, — весело произносит Кенсу, глаза у него горят каким-то детским восторгом даже в темноте. Чонин молчит. Его тайна не из тех, о которой будут кричать. На ладони остается сразу три бутона. Ровные и гладкие, словно их бережно хранили в шкатулке, обитой бархатом. Цветы подобной красоты могут идти только от сердца. Кенсу смотрит внимательно, нисколько не меняясь в лице. Протягивает руку к бутону, но прикоснуться так и не решается, боясь неаккуратным движением разрушить чужое сердце. — Заварим из них чай? После полуночи два сердца начинают учащенно биться.