Игра света

Гулкие шаги раздавались в помещении, темноту которого разбавлял лишь свет, просачивающийся сквозь витражи и падающий на такой же чернеющий, как тени, клубящиеся вокруг, силуэт. — В церкви потрясающая акустика, — нарушил тишину веселый голос Дазая. Фигура, надежно укутанная в плащ, лишь вздохнула, не повернув головы в сторону новоприбывшего. В янтарном свете витража блеснули аметистовые глаза. Осаму, подобравшись ближе, приземлился рядом с Достоевским, тут же получая вороньим крылом по макушке. Фёдор шипит, пока Дазай с любопытством тянет за оставшиеся перья, проверяет состояние крыла. — Перьев стало больше, — удивленно отметил Осаму, напоследок проведя ладонью по потрепанному крылу, зарываясь пальцами в чёрные, как пепел, перья. Под рукой судорожно сокращались мышцы, плечи Достоевского то и дело подрагивали. — Боже-боже, а ты так и не научился спокойно реагировать на чужие прикосновения, — усмехнулся Дазай, наблюдая забавную реакцию. — Пока не появился ты, видимых на то причин не было, — последовал тихий ответ. Осаму поболтал ногами в воздухе и широко зевнул. Ангел часто приходил поболтать с Фёдором, потому что, собственно, больше болтать было не с кем. Разве что с верёвкой и мылом. — Как тебя ещё не изгнали? — задал вопрос Достоевский, подстраиваясь, как обычно, под такт мыслей Осаму. Последний развёл руками в сторону и заулыбался шире. На какое-то время воцарилась тишина, разбавляемая посвистываниями ангела. — Хоть у меня и были попытки суицида, хе-хе, — Осаму приостановился, понимая наконец, как странно это звучит со стороны. — Есть попытки суицида, — поправляет себя ангел. — Но начальству приходится терпеть меня, потому что мало кто приносит им информацию о демонах, — Осаму игриво подмигивает одному из них. — Да и моя способность позволяет быстро разрешать разного рода конфликты, ты не считаешь? Фёдор задумчиво хмыкнул, поднеся руку к губам. Дазай закатил глаза, наблюдая, как острые зубы захватывают кончик пальца. Похоже, они оба рабы вредных привычек. — Тогда почему изгнали меня? Ведь мы ничем не отличаемся. — Что ты имеешь в виду? — Достоевский повернул голову к ангелу и мягко улыбнулся. Ангел, не дождавшись ответа, поморщился. Фёдор постоянно играет с ним в кошки-мышки. — Потому что моя способность не убивает на постоянной основе, — хмуро объясняет Осаму. — И потому что я не убиваю на постоянной основе. — Разве самоубийство не есть убийство? Дазай демонстративно скривил губы и простонал. — Разве знание библии ставит тебя на одно место с Богом? — Знание библии позволяет мне понимать людей и, опережая их грехи на пути в ад, вести души к спасению, которого они так жаждут. Залы церкви вновь наполняет давящая на барабанные перепонки тишина. Дазай собирается с мыслями, а демон с любопытством поглядывает на него из-под свисающих на глаза угольного цвета волос. — В таком случае, подарил бы ты мне смерть? — почему-то дрожащим голосом задаёт следующий вопрос Осаму. Фёдор осторожно берёт в свои руки кисть Дазая, касаясь исключительно забинтованного запястья. Ангелу слишком холодно от пальцев Достоевского и непривычно тепло от взгляда. — Я могу подарить тебе всё, что угодно, — мягко шепчет демон, оставляя на бинтах кровавые отпечатки обкусанных пальцев. Дазай смотрит зачарованно, сравнивая бордовые узоры с собственным комком запутанных мыслей в голове. Как будто бы целые реки крови и все у него на руках. Ангел хочет, чтобы эти же борозды остались и на белоснежных крыльях, но не может позволить себе просить такого. — И чего же я, по-твоему, хочу? — тихо, в такт Фёдору, отвечает Осаму. Существа на потрескавшихся фресках прикладывают пальцы к губам, подтверждая интимность их разговора. — Компании, — Достоевский касается тонким пальцем центра ладони ангела. Способности вспыхивают одновременно, озаряя заброшенное помещение двумя оттенками. — Или смысла. Сияние медленно тает, смешиваясь с потоками пыли, кружащейся в застойном воздухе. — Не ты первый мне это говоришь, — Дазай устало выдыхает. — Один мой друг называл то же самое. — И сколько же грехов ты успел совершить со времени вашего разговора? — Фёдор лукаво щурит глаза, почти нежно касается щеки Осаму, любуясь изумрудными всполохами способности эспера в карих глазах. — Сколько смысла или компаний нашёл? Дазай наблюдает такие же вспышки в глазах напротив. Демон слишком близко, но Осаму не уверен, что хочет вырваться из пелены забытья, даже если он шагает, как глупец со скалы, смотря при этом на солнце, а не под ноги. — Как будто бы ты безгрешен, — как-то больше растерянно, нежели язвительно отмечает ангел. Пальцы Фёдора ложатся теперь на горло и мягко поглаживают скрытую бинтами глотку. — Я стараюсь избегать людской похоти, — отвечает демон. — Только смотрю со стороны. И Дазай злится. Достоевский слишком легко уходит от ответа. К тому же, демон никогда не говорит о себе, о том, что он пережил, что его душит, что радует или печалит. Что вызывает хоть какие-либо эмоции кроме сухих заинтересованности, расчётливости и хладнокровного анализа. Когда ангел приходит, когда тишину церкви разбавляют два голоса, в каждой их беседе слышится только раздражающее уши ангела «Осаму, Осаму…». — Осаму, — произносит уже вслух Дазай и кладёт свою ладонь на едва вздымающуюся грудь Фёдора, чувствуя под пальцами неожиданно быстро бьющееся сердце. Этот сумасшедший темп резко резонирует с ледяной кожей и спокойным взглядом. Ангел приходит в восторг. Достоевский принимает правила игры. — Мы постоянно говорим обо мне, но ты ни разу не обращался ко мне по имени или фамилии. Фёдор наклоняет голову, смотрит то на губы, то в глаза, и, кажется, впервые его чётко отработанная веками программа рушится. Терпит основательный и полный крах. «Осаму» — одними губами произносит Достоевский, а Дазай желает добиться демона окончательно, импульсивно сжимая пальцами ворот белой рубахи и впиваясь в бледные губы. Фёдору требуется время, чтобы взять контроль над ситуацией и над самим собой, Осаму чувствует это по бешеному пульсу под тонкой кожей запястья с голубыми лентами вен. Понимает, отмечая нервозность и некую панику, проводя по ломаной, плотно сжатой линии губ горячим языком. Лишь после этого демон дёргается и осторожно, неумело вторит движениям Дазая. Тот на секунду позволяет себе довольную улыбку, пока его нижнюю губу не прокусывают чужие зубы. Ангел шипит, пытается вырваться, только делая рану больше, глубже. Кровь льётся сильнее, и Достоевский удовлетворённо хмыкает, размыкая челюсть и слизывая языком остатки крови с чужого рта. Дазай выпрямляется и недовольно смотрит, как алая капля одиноко катится по подбородку Фёдора, машинально смахивает её рукой. — В следующий раз сообщай о своих замашках заранее, демон-Достоевский, — Осаму корчится, отмечая тупую режущую боль, расползающуюся по всей нижней части лица. Демон прекрасно знает, что Дазай ненавидит её. — Ты первый решил проверять меня на безгрешность, — прищурившись и ласково улыбнувшись, ответил Фёдор, любуясь новоявленным укусом. — И в итоге сам поплатился за свои грехи. В следующую секунду демон был возложен на холодный мраморный пол, а сверху над ним нависал скалящийся кровавой ухмылкой ангел, сжимая тонкие запястья Достоевского и впиваясь в них ногтями с садистским удовольствием. — Я не говорил, что я безгрешен, — мурлычет Дазай, склонившись над Фёдором, медленно проводя кончиком носа по краю ушной раковины. — Поэтому и ты заткнись, — слова вылетают тихо, с придыханием, губы обхватывают мочку чужого уха, и демон выгибается до хруста во всех двадцати четырёх позвонков. Чёрные крылья с проплешинами сводит судорогой, и они резко дёргаются вверх, смыкаясь над головой Осаму, толкая его в спину, ровно на демона под ним. — Ва-ау, не так быстро, — смеётся Дазай, осторожно приподнимаясь и смотря в расширенные, словно вороньи, глаза Достоевского. — Что, непривычно испытывать эту мерзость в груди? При этих словах демон весь подбирается, замыкается в себе и горделиво смотрит снизу вверх. Аметисты в глазах снова видны, но больше всего заметен стеклянный, мёртвый блеск. На памяти Осаму эта ледяная плёнка, корка застывших мыслей и чувств, впервые дала трещину. И ангел старается не ухмыляться, не глумиться, не покрывать лёд на этот раз уже стальным слоем, а лишь только смотреть жалостливо, понимающе-приторно, и улыбаться изученной за месяцы их разговоров, взятой не со своего лица, улыбкой. Достоевский, прекрасно зная, что его анализируют и над ним экспериментируют, прерывает зрительный контакт. Не вставая с пола, поворачивает голову, смотря на лучи света, пробивающиеся в испещрённые временем каменные стены. Лучи, которые залезают в каждую видимую и невидимую трещину. Удивительная интерпретация его собственной души. — Осаму, — тихо зовут обескровленные губы. — Ты знаешь, почему у меня появляются новые перья? — Я догадался об этом сегодня, — ангел задумчиво кивает, обводя взглядом тёмные крылья, которые теперь были почти полностью покрыты отливающими фиолетовым перьями. — Когда мы встретились впервые, у тебя не было ни одного пера. Только скелет, обтянутый гниющей кожей. — Вчера появилось белое перо, — шепчет Достоевский. — Ты похож на луч света, — продолжает демон и улыбается как-то надломанно, болезненно, как будто примеряя на себя роль голой стены, вечно холодную поверхность которой каждый день греет свет. Поистине ужасающее сочетание. Осаму только поджимает губы, безмолвно соглашаясь с Фёдором. Но он не говорит про чёрное перо на своём правом крыле. — Преступление и наказание, — восторженно выдыхает Достоевский, а в чистых, ясных и сияющих глазах Осаму чудится бьющаяся миллионом звёзд вселенная. На самом же деле, это всего лишь игра света.