***
Изуку с болезненным кряхтением трёт голову и пытается собрать мысли в кучу. Только что он был в Дагобе, в кои-то веки решил выбраться на собственноручно облагороженный пляж, погулять по набережной, подышать морским воздухом… Строго говоря, это было почти что свидание. Должно было быть, по крайней мере. Пахнет кофе и мятой, горьковато и свежо, и совсем немного — молочной карамелью. Изуку часто моргает и пытается приспособиться к полутёмной комнате. Это место ему определённо незнакомо. Высокие потолки теряются в темноте, в темноте теряются и углы просторной, слишком просторной комнаты. Кабинета, это чей-то рабочий кабинет — массивная мебель только на это и указывает. Массивная мебель, художественный паркет, тяжёлые шторы, резные панели на стенах. Это место выглядит на редкость европейским, но откуда-то с потолка звучит ненавязчивая музыка, очень знакомая, и Изуку сильно сомневается, что «Бивару» хоть кто-нибудь слушает за пределами Японии, а то и Шизуоки. По крайней мере, Каминари-кун, который знает, кажется, вообще обо всех андерграунд-исполнителях, о любимой группе Изуку даже не слышал, а Сайтама от Мусутафу не так уж далеко. Изуку пытается подняться на ноги и едва не падает с неожиданно большого кожаного кресла. Это странно. Даже если его оглушили, причудой или ударом по голове, почему не обездвижили? Тем более, раз притащили в этот кабинет — с ним хотят поговорить, ведь так? Кто? Это место не похоже ни на декадентское логово Лиги злодеев, ни на этническую до последней циновки базу Заветов… У почти полностью зашторенного окна кто-то стоит, напевая про себя звучащую под потолком мелодию. Изуку приходится потереть глаза, чтобы убедиться, что ему не мерещится до боли знакомая бело-рыжая макушка. — Тодороки-кун! Чем бы ни было это место, Изуку рад видеть хоть кого-то знакомого, тем более — его. Изуку едва не вспахивает носом паркет, на эмоциях запутавшись в собственных ногах. Тодороки-кун оборачивается — в его взгляде читается облегчение, — с готовностью шагает навстречу, и вместо паркета Изуку падает ему в руки. Хоть что-то осталось простым и понятным, можно на секунду расслабиться и перевести дух, потому что рядом с Тодороки-куном всегда становится спокойнее. Изуку утыкается лицом ему в плечо, вдыхает знакомый и привычный запах мороза и зелёного чая. — Я не знаю, что случилось, мы же только что были на набережной, но навскидку могу предположить несколько вариантов… Тодороки-кун отстраняется совсем немного — достаточно, чтобы Изуку смог рассмотреть его лицо. И отшатнуться, подавившись судорожным вздохом. Чудовищный шрам расползается от старого ожога вниз по лицу, спускается на шею и исчезает под воротом рубашки. Изуку с ужасом смотрит на чёрную повязку, закрывающую его левый глаз. — Как же… — он тянется прикоснуться и стыдливо отдёргивает руку, но не может отвести взгляд. — Когда?.. — Давно, — голос немного ниже, чем тот, к которому привык Изуку, а интонации как будто мягче. Тодороки-кун выпрямляется, и Изуку с запоздалым удивлением отмечает, что он выше на полторы головы. — Это неважно. Побудь здесь, пока ситуация не прояснится. Не думаю, что это займёт много времени. Сердце колотится где-то под горлом, мешает дышать. Нужно сохранять спокойствие, нужно… — Где я? Нет, не так. Когда… Какой сейчас год? Тодороки-ку… Изуку сглатывает вязкую слюну — этот человек слишком непохож и, в то же время, до боли похож на его… друга. Тодороки-сан смотрит на него с неунизительным сочувствием. — Ты ведь второй год в Юэй? Изуку нервно кивает. — Так вот где была развилка, — Тодороки-сан отчего-то вздыхает. — Накинь ещё шесть лет. Изуку кажется, что из лёгких вышибло весь воздух, но судорожная попытка вдохнуть не приносит ничего, кроме болезненного жжения в горле. Паника заполняет лёгкие густой слизью. — Тихо-тихо-тихо, не паникуй, скоро вернёшься на свою ветку, — Тодороки-сан легонько хлопает его по спине. — Тебя не забросило в будущее, если ты об этом подумал. — Ветку? — сипло переспрашивает Изуку, растирая горло. — Простите, можно мне попить? — Это в какой-то степени твой кабинет, можешь не спрашивать разрешения, — отзывается Тодороки-сан и наливает ему воду из графина. Изуку с рассеянным интересом отмечает, что льдинки в стакане появляются уже когда Тодороки-сан протягивает ему воду. — Присядь. Тут разговор не на пять минут. Кофейный столик и тяжёлые кресла отлично вписываются в интерьер, но всё равно кажутся Изуку чем-то чужеродным — неуместный, почти издевательский элемент гостеприимства, как табличка «дом, милый дом» в тюремной камере. Но ноги подкашиваются от неконтролируемой нервозности, и, пожалуй, лучше сесть и не спорить, тем более, не похоже, что к нему тут настроены враждебно. По крайней мере, Изуку на это надеется. Тодороки-сан терпеливо обьясняет, рассказывает о ветках реальности, развилках и вероятностях. И о причуде, отбрасывающей к последней общей развилке. Вернее, сначала о причуде, потом о ветках, потом о человеке с этой причудой, о его приспешниках — целой команде «искажающих». О неудачных переговорах. О том, как Изуку оказался здесь. Изуку вертит в подрагивающих пальцах стакан, слушает и старается понять. Возможно, то, что говорит Тодороки-сан, слишком сложно. Возможно, он сам слишком взбудоражен, чтобы воспринимать услышанное. Возможно, то, что ему говорят, просто звучит слишком абсурдно. Что-то не сходится, что-то мешает, что-то… Тодороки-сан замолкает и смотрит на него выжидающе. Его волосы чуть длиннее, чем Изуку привык, чёлка прикрывает изувеченное лицо и скрадывает мимику, но и через эту бело-рыжую завесу, и через повязку проступает беспокойство, как пролитый сок через бумажную салфетку. Или кровь через одежду. — Вы злодеи? — спрашивает Изуку очень тихо. Ему не хочется верить в то, что он говорит. Тодороки-сан несколько секунд смотрит на него, не моргая. Выглядит это жутковато, и Изуку первым отводит взгляд. — Вигиланты, — его голос звучит ровно и мягко, почти привычно, и от этого «почти» Изуку хочется кричать. — Но если твой вопрос о законности наших действий — да, мы вне закона. По крайней мере, частично. Изуку молчит, должно быть, слишком долго, но Тодороки-сан ожидает его реакции, не нарушая тишину. Это хорошо. Это ужасно. — Мы ведь так стремились стать героями, — бормочет Изуку, и его голос звучит сипло, будто и не его вовсе. В горле сухо, словно песка насыпали, крупного и колючего, и он дерёт, царапает, не даёт нормально дышать. Изуку втягивает воздух с хрипом, а лёгкие жжёт сухим жаром. Воду он выпивает в два глотка, едва не давится и заходится кашлем. Тодороки-сан протягивает ему бумажные салфетки и ждёт, пока Изуку отдышится, прежде чем начать говорить. — Быть героями оказалось недостаточно, — в его голосе стрихнинная горечь. — У правосудия длинный язык, но короткие руки. Злодеи слишком часто оставались непойманными, а пойманные — безнаказанными. У Изуку идёт кругом голова. Он прекрасно помнит взлёт уровня преступности после отставки Всемогущего, но помнит и драконовские меры, предпринятые обновившейся первой десяткой. Настолько драконовские, что это вызвало нешуточное возмущение отдельных гуманистически настроенных организаций. Впрочем, угасшее после первых же столкновений с «угнетёнными и непонятыми». Изуку повезло присутствовать на пресс-конференции, посвящённой ужесточению мер обеспечения безопасности, совсем недавно, и тогда ему казалось, что с таким подходом возвращение мирного неба над головой — вопрос считанных месяцев. — Как же… Старатель же… Изуку осекается на полуслове, зажимает себе рот ладонью. Зря он это упомянул, кто знает, как сложились отношения у… Тодороки-сан заметно мрачнеет, трёт переносицу. Изуку с тихим ужасом смотрит на тыльную сторону его левой ладони — такую же изувеченную, как и его лицо. — Отец сделал всё, что мог, и даже больше. И не только он. Но и этого оказалось недостаточно. Тодороки-сан молчит довольно долго, и с каждой секундой тишины Изуку всё сильнее хочется отмотать время назад и ничего не говорить, или сформулировать иначе. Но вместо этого он спрашивает совсем другое: — Он знает о... об этом? Обо всём этом? В этот раз пауза совсем короткая, а на лице Тодороки-сана отражается слишком сложная гамма эмоций, чтобы её хоть как-то идентифицировать. — Отец был в курсе нашей деятельности. И это его офис. Был. — Он… — Уже три года как. Изуку не может выдавить из себя даже тривиальное «мне жаль». Ему с каждой секундой всё сильнее кажется, что всё это — горячечный бред, всё это слишком абсурдно для реальности. При всей своей специфичности и не самом приятном характере, Старатель был чем-то незыблемым, пусть не символом мира, но его гарантом, и сама мысль о том, что он «был» кажется вздором. Есть люди, которым не идёт прошедшее время, попросту не… Изуку чувствует затягивающуюся на горле удавку паники. — А… как… Изуку не может заставить себя произнести «Всемогущий», потому что боится услышать ответ. Потому что не готов, к этому он никогда не будет готов. Тодороки-сан смотрит на него так, будто увидел призрака. Чуть подаётся вперёд в своём кресле и здоровой рукой осторожно сжимает ладонь Изуку. — Мне жаль. Изуку пытается дышать, но удавка мешает, впивается в кожу колючей проволокой, и он цепляется за руку Тодороки-сана, пытаясь удержаться в рамках относительной адекватности. Получается плохо, Изуку астматично хрипит и кусает губы, чтобы не взвыть, а внутри разогретой смолой клокочет боль, густая, липкая и вязкая. — Я… мне нужно идти, — вместо слов вырывается только сдавленный сип. — Я должен вернуться обратно, пожалуйста… — Подожди здесь, — ровный голос Тодороки-сана немного отрезвляет. — Наши уже взяли след. — Но… — Поверь, мы все были бы совсем не против, чтобы ты остался и, если бы была возможность, пообщался с нашим Изуку, — Изуку пробирает дрожь от того, с каким благоговением Тодороки-сан произносит его-не его имя, — но с этой причудой слишком много проблем. Не волнуйся, в ближайшие часы Югами будет на ковре, и ты вернёшься в свою ветку. Но пока — прошу тебя, просто подожди. В голову стучится неприятная мысль, и Изуку не хватает сил от неё отмахнуться. — А если я здесь погибну? Чисто гипотетически. Тодороки-сан смотрит на него, ожидая продолжения. Слова путаются и сталкиваются, разбегаются вспугнутыми тараканами, и Изуку никак не может выстроить их в шеренгу. — В смысле… Что тогда будет со… с Изуку из этой ветки? — Он вернётся сюда в течение нескольких минут. Изуку становится очень холодно, и виной тому вовсе не причуда Тодороки-сана. Если уж на то пошло, от него веет ненавязчивым теплом, и это тоже немного успокаивает. Совсем немного, но в свете сложившейся ситуации Изуку не особо помогла бы и пачка транквилизаторов, так что это почти чудо. — Вы это знаете наверняка? — Если верить собранной Кодай информации — это всегда срабатывает с Югами. Изуку шумно сглатывает ставший поперёк горла ком слюны и страха. При всей заведомой неприязни, которую он испытывает к человеку, из-за которого всё это заварилось, ему не хочется представлять, в каких ситуациях подтвердилась эта информация. — Тогда… — И думать забудь, — обрывает его на полуслове Тодороки-сан, чуть сильнее сжимая его ладонь. — Тебе никто не причинит вреда. Никто из наших. И никому другому не позволим. Изуку заставляет себя дышать — лёгкие жжёт, а перед глазами плавают цветные круги, и такое состояние явно не повышает его шансы благополучно выбраться из сложившейся ситуации. — Моя прямая обязанность — даже гипотетически этого не допустить, — добавляет Тодороки-сан тоном, не допускающим разночтений. — Любой ценой. Изуку смотрит на запятнавший его лицо шрам — если присмотреться, под тонкой тканью рубашки угадывается такая же оплывшая кожа. — Это мо… его приказ? — Это мой выбор. Пожалуй, один из немногих сохранивших ценность постулатов героики — «защищать тех, кто тебе дорог». — Тодороки-сан пристально смотрит на руки Изуку. Вернее, на испещрившие их шрамы. Изуку это кажется почти смешным. Казалось бы, если бы не было почти физически болезненным.— Тебе это хорошо знакомо. Тебе — в любом из миров. Изуку не вырывает руку, не пытается отстраниться. Мысли и эмоции бурлят вязким варом, со дна поднимаются и лопаются с противным хлюпающим звуком пузыри. Сколько это длится — Изуку не знает. Тодороки-сан никуда его не торопит, терпеливо ждёт и не пытается ни отстраниться, ни сменить тему. Не сказать, что это так уж успокаивает, принимая во внимание обстоятельства, но удушливый приступ паники постепенно затухает, уступая место оцепенению и звенящей пустоте в голове. Только тогда Изуку размыкает будто бы сведённые судорогой пальцы. На ладони Тодороки-сана остаётся тёмный след, и от этого было бы неловко, если бы не гнетущее чувство эмоциональной выпотрошенности. — Расскажите мне, — тихо просит Изуку, когда в черепной коробке затихает похоронный гул колокола. — Как всё до этого дошло. Почему вы… мы… Нет, подождите, — осознание неожиданно чёткое и хлёсткое, прошивает тело электрическим разрядом и отпечатывается короткой вспышкой перед глазами. Изуку запускает пальцы в волосы и слегка сжимает, пытаясь лёгкой тянущей болью собрать мысли в кучу. — Это ведь была моя идея, да? Пауза длится всего несколько секунд, а затем Тодороки-сан со вздохом поднимается с кресла. — Было много причин. Такой ответ Изуку не устраивает, и он ждёт продолжения. Всё равно, похоже, сейчас ему делать больше нечего. Тодороки-сан подходит к консоли у стены, и Изуку обращает внимание, что он заметно хромает на левую ногу. Тодороки-сан около минуты возится с кофеваркой, колдует с какими-то настройками. Изуку рассеянно отмечает, что он по-прежнему добавляет на маленькую чашку очень много сливок и сахара. Хотя… кто бы говорил, конечно. Тодороки-сан оглядывается на него, негромко хмыкает и во второй чашке делает почти что сироп. Изуку только такой и пьёт. Видимо, до сих пор. — Просто чтобы не было недопонимания, — начинает Тодороки-сан, ставя чашку со светло-бежевой жидкостью перед Изуку, — мы не сразу отбросили героику. И не все. Голова идёт кругом. Изуку не может уловить ту грань, за которой недоверие переходит в отрицание, а удивление — в абсурд. — Тогда… — После некоторых событий, — Тодороки-сан тяжело опускается в кресло, — стало понятно, что рамки закона стесняют скорее героев, чем злодеев. Ты первым решил выйти за эти рамки. Газеты тогда писали о некоем «карателе», полиция стояла на ушах, а мирным жителям впервые со… с момента ухода Всемогущего стало спокойнее. Изуку делает глоток кофейного сиропа и крепко стискивает тёплую чашку в ладонях. Слово «каратель» неприятно скребёт, царапает кошачьими когтями. — И никто не замечал? Атмосфера не то чтобы сгущается, но Изуку дискомфортно. Он не уверен, что хочет получить ответы на свои вопросы, но точно знает, что это важно. Что это в его интересах. И видит, что Тодороки-сану говорить ничуть не проще, чем ему — слушать. — По тебе было видно, что что-то не так, — паузы короткие и неудобные, будто Тодороки-сан старательно подбирает слова. — Но никто не соотносил. Тем более, сложно было даже предположить, что после стажировки тебе хоть на что-либо хватит сил. Мы вдвоём стажировались у отца, это было… изматывающе. Изуку молчит и греет руки о чашку. Стажировка. Он начал вторую стажировку пять месяцев назад. «Изматывающе» — очень точное описание, сколько раз уже было такое, что по возвращении с рейдов не хватало сил добраться до своих комнат, а то и до общежития, и диваны на втором этаже офиса Старателя служили им кроватями. Офис Старателя… До чего же странно. Изуку смотрит по сторонам и не может понять, почему ему незнакомо это место, если он проводил здесь столько времени. С другой стороны, офис Старателя и раньше был давяще-огромным… — Это личный кабинет, — поясняет Тодороки-сан, правильно истолковав озадаченный взгляд Изуку. — Раньше мы практически не бывали на третьем этаже. Одним вопросом, пусть даже не самым существенным, становится меньше… Хотя бы в этом всё логично. Изуку нервозно кивает и жестом просит продолжать — сколько бы времени ему ни пришлось здесь провести, лучше получить максимум информации, пока ею готовы делиться. В горле по-прежнему сухо, и кофе идёт на ура. — Узнали случайно, — Тодороки-сан смотрит на него поверх чашки, чуть склонив голову набок, чтобы волосы не лезли в глаз. Чем дальше — тем больше различий Изуку видит между ним и своим Тодороки-куном. Не только в росте, шрамах или голосе — отпечаток времени и событий сквозит буквально во всём. Это странно. Это кажется почти неправильным. — И… — И последовали за тобой. Изуку озадаченно моргает. Тодороки-сан постукивает пальцами по чашке. — Стратегия была простой, как и всё гениальное. На публике — образцовые герои, пусть и для отвода глаз. В тени… — смешок короткий и горький, и эта горечь искажает его лицо даже сильнее, чем шрам. — «Карателей» становилось больше, преступности — меньше. Это почти иронично. Каминари иногда шутил, что мы сами себя лишали работы. Изуку боится спрашивать, кто ещё оказался вовлечён в это… во всё это. Есть много вещей, о которых он боится спросить. — Так продолжалось почти два года. Затем мы просчитались. И как герои, и как вигиланты. Тодороки-сан молчит довольно долго, а Изуку не может заставить себя поднять на него взгляд. Тишина давит гидравлическим прессом. — Никто особо не удивился, когда я ушёл из героики, — наконец, продолжает Тодороки-сан, и Изуку вздрагивает, словно от удара. Стойкое ощущение, что ему спойлерят его собственную жизнь, усугубляется удручающими сюжетными ходами, от которых хочется взвыть и проклясть незадачливого автора. — «Восстановиться, залечить раны, поскорбеть». В газетах писали такую ересь, что хотелось сжечь их вместе с издательствами. Изуку уже приходилось сталкиваться с вездесущими СМИ, и это чувство ему знакомо. — После отца осталось много дел, — Тодороки-сан обводит невидящим взглядом окружающий их давящий интерьер, с тяжёлым вздохом проводит ладонью по лицу. Изуку несвоевременно приходит в голову, что Тодороки-сану тяжело здесь находиться. Пожалуй, тяжелее, чем ему самому. — И всякая шваль окончательно распоясалась. Пришлось предпринимать соответствующие меры. Это место стало нашим основным штабом, ты стал осмотрительнее, наши методы — жёстче. Не самое лёгкое решение, но, если смотреть на картину в целом, вполне оправданное. — Вы убиваете? — Изуку тяжело говорить. Не то чтобы он никогда не сталкивался с жёсткими мерами, на стажировке он насмотрелся на всякое, и при всём своём миролюбии вынужден признать — иногда это неизбежная мера, в чём-то напоминающая… —…встречный пал, — наверное, он пропустил начало фразы, но смысл от этого вовсе не теряется, словно Тодороки-сан попросту продолжил его невысказанную мысль. Это немного пугает. Особенно потому, что в общении с его Тодороки-куном, с его Шото это происходит систематически. Это всё чудовищно неправильно. Это всё не должно было случиться, жизнь не должна была сложиться так. Изуку сжимает кулаки до того крепко, что ногти глубоко впиваются в ладони, но это совершенно не отрезвляет, только действует на нервы назойливой тупой болью. — Ты показал нам эту дорогу. Мне, Ииде, Урараке. Остальным. Это всё не от хорошей жизни, Изуку, и это даже не героика, где вынужденные меры окупаются зарплатой и восторгом публики. Это вопрос выживания. От горечи першит в горле, как будто без этого дышать не было проблемой. — И ты пошёл за мной? На это безумие? — Изуку не хочет верить ни глазам, ни ушам, потому что несмотря на шрамы, рост, голос, вопреки всему этому он видит своего Шото. — За тобой я шагнул бы даже в адское пламя. Изуку страшно. Не за себя. И даже не за себя-другого. Ему страшно оттого, что слова Тодороки-сана совершенно не звучат преувеличением. Оттого, что это пламя уже его обожгло. — Прости. Я неправильно сказал, — Тодороки-сан смотрит на него с сожалением, и Изуку становится неловко от слишком знакомой нежности во взгляде. — Ты не делал ничего из этого, Изуку. Это не твоё будущее. Это всего лишь одна из вероятных веток развития событий. У тебя всё может сложиться иначе. В том, что говорит Тодороки-сан, есть рациональное зерно. Не зерно даже — росток, и Изуку непременно обдумает сказанное, когда будет в состоянии анализировать, не рискуя скатиться в истерику. — Вы же катитесь в пропасть, — собственный голос дрожит и прерывается, и Изуку не знает, за кого и что он боится больше — за сидящего напротив него усталого человека или за своё собственное будущее. Тодороки-сан смотрит на него прямо и открыто, и Изуку очень старается не отводить взгляд, а глаза щиплет и заволакивает едкой горечью. — Даже если так — это наш выбор.***
Перед глазами всё ещё мелькают цветные круги и полосы, а лицо обдувает свежий ветерок. Изуку чуть пошатывается и опирается на каменную стену, изрисованную сентиментальными граффити из серии «здесь были Юто и Кьёко». Дагоба? Как ностальгично, Изуку не был на этой набережной уже несколько лет. Сперва не было времени, а затем группировка «Тасари» организовала теракт во время одного из летних энничи, и не стало уже самой набережной, а вместе с ней и семи десятков людей, пришедших посмотреть на фейерверк. Всё-таки Иида-кун был прав, и он непременно выскажется на эту тему, и неоднократно, но это будет немного позже, когда Югами приволокут на ковёр и склонят к вынужденному сотрудничеству. Навскидку часов пять, в худшем случае — до утра. — Изуку! В знакомом голосе звенят непривычные мальчишеские нотки, и Изуку оборачивается, заранее давя недоверие к собственным глазам. Шото. Почти странно видеть его без повязки, хотя и сейчас на его лице и руках сплошные пластыри и бинты. — Куда ты пропал? — пеняет Шото с лёгким возмущением, и какая забавная у него мимика. — Мы ведь договаривались, если вдруг поступил вызов — хотя бы сбрасывать геолокацию. И что с твоей одеждой? И… Изуку?.. До чего же удивительно. — Я даже отвык от тебя, такого, — Изуку, не удержавшись, легонько касается его щеки, подушечками пальцев обводит контур шрама. — Жаль… хотя тебя не портит. Тебя ничего не портит. Шото слегка отшатывается, выставляет перед собой руку, готовясь хоть защищаться, хоть атаковать, если в этом возникнет необходимость. — Где Мидория? — сколько напряжения в голосе. Конечно, заметил различия, хоть Изуку с шестнадцати лет и не особо изменился лицом. Шото ухитрялся определять даже клонов и метаморфов, поэтому стоит ли удивляться. — Перед тобой. А вот это он, пожалуй, зря… Изуку становится неловко. На него смотрят пристально, с тщательно подавляемым страхом. Не перед ним. За него. За него-другого. — Где Мидория? — повторяет Шото с нажимом на второе слово, и от него так ощутимо веет холодом — ну точно собрался производить захват, — что Изуку чихает. Нет, пожалуй, тут лучше не играть с огнём. И со льдом. Бестолковый каламбур, но всегда такой уместный. — Не волнуйся, твой Изуку в полной безопасности, — в этом Изуку убеждён, в компетентности своих товарищей он не сомневается. — Разве что в замешательстве, но это безвредно. От ледяной хватки со спины Изуку отбивается скорее на рефлексе — свежесозданную ледяную ловушку разносит в мелкое крошево, а порыв ветра оставляет на притрушенной песком дорожке колею метров на семьдесят. — Шото, ну давай без насилия, — Изуку добавляет в голос лёгкий укор. — Скоро я вернусь к себе, твой Изуку — к тебе, а до тех пор давай просто подождём. На лице Шото написано смятение. Он явно узнал причуду, не мог не узнать. — Искажение времени? — неохотно предполагает Шото. От него по-прежнему веет холодом, но это уже остаточные проявления. — Примерно. Очень-очень близко, но не совсем. Шото смотрит на него, нахмурившись, и Изуку хочется проверить, на все ли пуговицы застёгнут его жилет и не расстегнулась ли ширинка. — Как я могу быть уверен, что ты не лжёшь? Изуку перебирает в памяти тонны аргументов и выбирает из них те, которые должны хоть как-то вписаться в нынешние хронологические рамки. — Я могу по памяти процитировать тебе все записи из тетрадей с одиннадцатой по пятнадцатую, — предлагает Изуку. — Особенно третью страницу четырнадцатой, — память услужливо подбрасывает четырёхчасовое обсуждение, завершившееся стуком в стену от Сато и мольбой свернуть дебаты и дать поспать. — Со всеми твоими исправлениями. Шото, к своей чести, не смущается, но смотрит с сомнением. — У меня есть вопросы. — Думаю, у меня есть ответы, — Изуку поправляет перчатки. Ему быстро надоедает ломать комедию, тем более, с Шото это не только бесполезно, но и неприятно, от самого же себя становится противно. Жёсткость и цинизм, которые нередко выручают на переговорах с полулегальными временными союзниками — совершенно не его. — Как смотришь на то, чтобы выпить кофейку? Если я правильно помню, в паре блоков отсюда было неплохое местечко… Как-нибудь своди меня туда, мне понравится. Шото в замешательстве, это видно. — Вы… — Мы же только что были на «ты», — улыбается Изуку. Атмосфера не сказать что радужная, но рядом с Шото уже не так холодно находиться, и Изуку это вполне устраивает. — Думаю, у меня есть по меньшей мере несколько часов. Мы всё успеем обсудить. Шото не спорит. «Неплохое местечко» оказывается именно таким, каким Изуку его помнит — тихой кофейней с неназойливым персоналом и приглушённым светом. Изуку просматривает меню напитков с ностальгическим восторгом — сколько уже он никуда не выбирался, ни сам, ни, тем более, в компании. Последняя неделя и вовсе прошла в сплошных рейдах, и, несмотря на пошедшие наперекосяк переговоры, Изуку даже рад сложившейся ситуации. Наконец, он откладывает меню и, заказав у мгновенно возникшей официантки фирменный кофе с привычным уточнением «тройные сливки, тройной сахар» — Шото, слегка подавившись, заказывает такой же, — прочёсывает пальцами спутавшиеся от морского ветра волосы. — Ты смотришь на меня так пристально, будто пытаешься найти различия, — комментирует Изуку, когда изучающий взгляд Шото, рыскающий по его лицу, начинает совсем немного нервировать. — Примерно. — Не утруждайся, они в основном под рубашкой. Это и шрамы всех мастей, и опутавшая грудь тёмной паутинкой капиллярная сетка, оставшаяся после столкновения с на редкость проблемной причудой. И заметно истончившиеся руки — последние два года наложили свой отпечаток, и лечение, хоть и даёт результаты, скорее только отсрочивает неизбежное. Шото, видимо, не особо заинтересовавшись его рубашкой и жилетом, смотрит на перчатки. — Снимать не буду — не самое приятное зрелище, — сразу предупреждает Изуку, на всякий случай. — Более неприятное, чем это? — Шото указывает рукой в общем направлении самого себя, и Изуку еле заметно морщится от царапнувшего наждачной бумагой дискомфорта. — Не знаю, что в себе ты считаешь неприятным. Когда мне было шестнадцать, я любовался тобой почти неотрывно. Изуку издаёт тихий смешок, когда Шото сдавленно булькает своим кофе и, отодвинувшись, пытается откашляться. — Впрочем, это не изменилось и не изменится. Наверное, это всё-таки было лишним, потому что Изуку приходится похлопать Шото по спине и переждать минуту кашля и сбивчивой ругани. — Ладно, предположим… — Шото вытирает выступившие от кашля слёзы тыльной стороной ладони. — Предположим, что я тебе верю, — Предположим, — кивает Изуку. Ему смешно, как это часто бывает из-за чрезмерной и не всегда уместной серьёзности Шото. — Но тут сейчас два варианта. Или я вражеский лазутчик, которому известна вся подноготная о тебе, Мидории Изуку, его семье, ваших отношениях и специфике причуды… Или я и есть Мидория Изуку. — Предположим, — с нажимом повторяет Шото, и Изуку приходится очень постараться, чтобы не всхрюкнуть. Упрямство Шото в самых неожиданных вещах удивляло и подчас смешило его с первых дней общения. — Почему ты сюда попал? Что произошло? Наверное, это сказывается усталость последних дней, или напряжение последних лет, или ностальгия последних минут, но Изуку совершенно не хочется обрушивать на Шото шквал подробностей. — Неприятные переговоры с крайне неприятным человеком с чудовищно неприятной причудой. Шото медленно моргает. — Неприятно. — Ещё как. Ну, строго говоря — я не совсем гость из будущего, у этой причуды своя система с развилками, кажется, это как-то связано с теорией параллельных вселенных и бесконечным спектром вероятностей, но… — Изуку входит в раж, но вовремя замечает то самое выражение лица, которое всегда сопровождается озадаченным «Изуку, ты бормочешь». — Кхм. Словом, это всё очень вероятно, но не единственный возможный вариант, вот. А вообще… Жизнь складывается не очень радужно, — вздыхает Изуку и несколько секунд шуршит пальцами в волосах, не то пытаясь их распутать, не то всклокочивая окончательно. — Вроде бы не так много времени прошло, а столько всего пошло наперекосяк. Уровень преступности довольно высокий, работаем без выходных и отпусков, чтобы хоть как-то держать всё это в узде. В последние три года то и дело вводят чрезвычайное положение. Иида-кун ворчит, что профсоюзы только потому и молчат, что если вякнут — их затопчут и забросают палками гражданские. Шото смотрит на него всё так же пристально. — Я как будто в шатре у очень многословной провидицы. — Хочешь, погадаю по руке? Изуку просто шутит, но Шото с каменным лицом протягивает ему руку ладонью вверх и выжидающе смотрит. И это настолько знакомо и привычно, что Изуку всё-таки давится воздухом и жестом просит у проходящей мимо официантки принести воды. — И-извини… я, конечно, многому научился, но хиромант из меня никакой, — сипит Изуку и осушает стакан в два глотка. — Мне интересно, — просто отвечает Шото, и Изуку не может сопротивляться этой непосредственности. Он не хочет рассказывать больше необходимого, но не хочет и молчать. Но, наверное, это слишком явно написано на его лице. Или, может, Шото, при всей своей обескураживающей рассеянности в том, что касается общения — на то, чтобы это изменилось, ушло несколько лет, — умеет подмечать такие моменты. — Ну… Не хотелось бы загонять тебя в рамки… — Я не фаталист, — пожимает плечами Шото, и Изуку закрывает глаза, чтобы не видеть наслаивающиеся на этого мальчика шрамы и тёмное пятно повязки. И молчит он, должно быть, дольше, чем следовало бы, и чувствует на себе выжидающий взгляд. Наверное, кое-что рассказать можно, не повредит… Но осторожно, избирательно. В любом случае, закружил всю эту карусель не Шото, а он сам, и незачем перекладывать ответственность. — Мы станем такими же? — спокойный голос выводит Изуку из задумчивости, и не хочется уточнять, что именно имеется в виду. Шото смотрит на него спокойно и открыто, и Изуку в голову приходит почти безосновательная мысль, что Шото понимает намного больше, чем он говорит. От этой мысли неловко и, пожалуй, жутковато. Самую малость. — Как знать, — Изуку разводит руками и улыбается максимально обезоруживающе, но навязчивый привкус вездесущей капли дёгтя всё равно проклёвывается, и ничего с этим поделать он не может. — Развилки подразумевают право выбора. Не меняется только прошлое, Шото, а изменить будущее — в ваших силах. — Мне нравится это предсказание, — с почти комичной серьёзностью кивает Шото. Эта его черта, неизменно умиляющая, со временем никуда не денется, и эта стабильность Изуку очень радует. — Давай на этом и закончим экскурс в будущее. — Что, даже не будешь устраивать мне допрос с пристрастием? — на всякий случай уточняет Изуку. Безусловно, Шото никогда не был из тех людей, нос которых торчал в любой щели и замочной скважине, но чтобы настолько… Шото очень привычно постукивает пальцами по боку чашки. — М-м… нет. По тебе и так видно, что у вас там не всё в порядке, а я не люблю паниковать раньше времени. Лучше подожду моего Изуку и поговорю с ним о настоящем. Изуку уже несколько лет привыкает и никак не может привыкнуть к прагматизму Шото и его периодически накатывающему таланту не загоняться раньше необходимого. — И правда, — в этот раз улыбка получается без намёка на дёготь. — У тебя есть твой Изуку, у меня — мой Шото. — И пусть это не изменится, — добавляет Шото без намёка на шутку. Изуку с усмешкой салютует своей чашкой. Это звучит почти как тост, и грех за такое не выпить, пусть даже просто кофе.***
— Шото, — любимый голос раздаётся слишком неожиданно, и Шото, погрузившийся в разбор давно ожидавших хоть какого-то внимания документов, оборачивается так резко, что со стола слетает несколько листов. Неважно. Это всё совершенно неважно. Бумаги подождут, подождёт Югами в допросной, подождёт хоть бы и весь мир. Строгий жилет, в котором Изуку по-прежнему выглядит подростком, открытое веснушчатое лицо, не поддающиеся никакому усмирению тёмные кудри — привычный дорогой сердцу образ не меняется уже несколько лет, только перчатки добавились молчаливым напоминанием и предостережением. Шото любуется Изуку всякий раз, когда видит. Пусть даже в последнее время их встречи не назвать такими уж частыми. Шото лишь успевает тяжело подняться на ноги, а Изуку уже в полушаге от него, и Шото прижимает к губам затянутую в чёрную перчатку ладонь. — С возвращением, — из-за исказившего его лицо шрама улыбка наверняка выходит кривой. — Я скучал. Изуку стягивает перчатки и обхватывает ладонями его лицо — привычное и желанное прикосновение, которого всегда недостаточно. — Меня не было всего несколько часов, — возвращает улыбку Изуку. Как будто это что-то меняет. — В последний раз после того, когда тебя не было несколько часов, я месяц дежурил у твоей спальни и таскал к тебе врачей, — пеняет ему Шото с лёгким недовольством. — И вообще, до этих переговоров мы не виделись неделю… — Обязательно наверстаем, — обещает Изуку и кончиками пальцев очерчивает контуры шрама. — Волновался? Шото даже не отрицает очевидное. Он умеет не афишировать своё беспокойство, когда в этом есть необходимость, но скрывать что-либо от Изуку он попросту не считает нужным. — Как же иначе. — Неужели настолько меня недооцениваешь? — в голосе Изуку мягкая насмешка, совершенно необидная. У него хорошее настроение, отмечает Шото, очень хорошее, перекрывает даже заметную усталость. Шото мотает головой. — Настолько ценю. Изуку, похоже, решает не тратить время на разговоры, когда его можно потратить на поцелуи, и Шото с ним в какой-то мере солидарен. Времени им постоянно не хватает, особенно Изуку, который систематически экономит на сне и регулярно получает нагоняй от врачей. На самого Шото, после ранения взявшего на себя роль интенданта, уже давно махнул рукой даже семейный врач, от которого Шото с пяти лет регулярно выслушивал о вреде чрезмерных нагрузок. — Шинсо уже собеседует Югами, — докладывает Шото, когда Изуку немного отстраняется, а губы покалывает и саднит. — Скорее всего, он был уверен, что для него это дорога в один конец. Я не сомневаюсь в убедительности Шинсо, но тебе тоже стоило бы с ним поговорить. — Пусть не торопится, у меня наметилась более важная и куда более приятная встреча, — Изуку почти мурлычет. — Я заставил тебя понервничать… — Ииду тоже. — Я обязательно перед ним извинюсь. Позже. Шото совершенно не сопротивляется, когда его толкают на диван, и Изуку тёплой тяжестью перетекает к нему на колени. Ёрзает, чтобы не давить на больную ногу, льнёт как можно ближе, обнимает за шею — Шото всякий раз становится жутко от того, какими тонкими стали его руки. От Изуку пахнет кофе и морем. — Ты был на набережной? — спрашивает Шото, зарывшись лицом в его кудри. — Дагоба, — голос Изуку, уткнувшегося носом в его плечо, звучит немного приглушённо. — Убил бы Югами, такое свидание испортил… Надеюсь, тебе-прошлому придёт в голову сходить туда ещё раз, такое хорошее место было. — Сводить тебя на свидание? — предлагает Шото. Его не назвать таким уж романтиком, а вот Изуку, несмотря ни на что — очень даже. На первых порах Шото это казалось удивительным, а Изуку чудовищно смущался, пытаясь объяснить, какой, собственно, романтики он хочет. — Было бы замечательно, — Изуку сияет почти буквально, это заметно даже по голосу. — Как только разберёмся со всей этой заварухой — хотя бы на день куда-нибудь выберемся. Шото уже и не помнит, когда они в последний раз оставались наедине дольше, чем на пару-тройку часов. Жизнь к тому не располагает, слишком много проблем навалилось, и конца-края этому не видно. — Ты за шесть лет почти не изменился, ты в курсе? — бормочет Изуку ему в шею, и от его тёплого дыхания по коже строем маршируют мурашки. — Такая ностальгия. Даже жаль, что в прошлое нельзя ездить на экскурсии. Это был бы интересный отпуск… Едва ли Изуку ожидает какой-либо ответ, он просто делится мыслями, как это часто бывает, и Шото не перебивает. — Раз уж об этом зашла речь — ты ведь встречал меня, верно? — продолжает Изуку после короткой паузы, щедро сдобренной невесомыми поцелуями. — Хм… Как-то странно звучит, да? В смысле… меня-прошлого. То есть… — Я тебя понял, — отзывается Шото, предвосхищая водопад бормотания и уточнений. На губах сама собой расползается улыбка с невольной кофейной горечью. — Действительно, ностальгия… Потрясающей доброты ребёнок. Сострадание чистой воды. «Просто заново вспомнил одну из многих причин, почему я тебя полюбил», — добавляет Шото про себя, но вслух решает этого не говорить. — Я так и подумал, — Изуку прижимается щекой к его плечу, и в этом жесте есть что-то необъяснимо хрупкое. Шото легонько проводит ладонью по его волосам, пропускает между пальцами мягкие пряди. — Потому что был таким же? Молчание длится, должно быть, всего несколько секунд, но кажется оно бесконечно-долгим и давящим. Шото невольно вздрагивает, когда Изуку снимает с него повязку и касается губами изувеченной кожи. Три года и семь операций так до конца и не примирили Шото с новыми шрамами, он старается лишний раз не смотреть на своё отражение, но Изуку это будто бы вовсе не смущает, и его прикосновения трепетно-нежные. — А что-то изменилось? — спрашивает он с неожиданной серьёзностью в голосе. Теплом во взгляде Шото можно растопить Арктику, а Изуку, его Изуку, смотрит на него серьёзно и ласково, смотрит с ожиданием — заданный вопрос был отнюдь не риторическим. И Шото отвечает ему — неизменно искренне, потому что лжи между ними не было места с самого начала: — Абсолютно ничего.***
Шото очень не любит ждать, но больше ему ничего не остаётся, и он нарезает круги по небольшому скверу, в который его приволокли под девизом «время есть — буду ностальгировать». Если верить тому, что ему сказал тот, другой Изуку — а не верить ему нет причин, — на пересечение всей этой пространственно-временной сетки должно уйти не более десяти минут, и поэтому Шото ждёт. Изуку — тот, другой — видимо, поставил перед собой цель взять от этого визита через время максимум и обойти все памятные для себя — для них — места, и Шото, не желая упустить момент, ходил следом, слушая восторженное бормотание, ничем, кроме высоты голоса, не отличающееся от привычного ему. И, задумавшись, всё же не заметил, когда Изуку начал терять материальность, становясь прозрачным, словно голограмма. Зато очень хорошо заметил, прочитал по губам ободряющее «удачи». Шото ходит кругами вокруг фонтанчика, в котором коротают вечер уставшие от дневной суеты голуби, ждёт и перебирает в голове обрывки всего того, что узнал за сегодня. И снова упускает момент. — Тодороки-кун! Изуку едва не сбивает его с ног, затормозив не иначе как чудом, и смотрит на него так, словно увидел привидение. Шото и раньше не стеснялся проявлять беспокойство на людях, чем немало смущал и этих людей, и самого Изуку, вгоняя его в густую краску, а сейчас здесь и людей-то, кроме них, нет, а чувства голубей Шото тревожат мало. — С тобой всё в порядке? — не то чтобы Шото сомневался — было в том, что ему говорил тот, другой Изуку что-то, что вызывало доверие. Но всё же, его Изуку выглядит ошарашенным, чуть более бледным, чем обычно. Он кивает, мотает головой, снова кивает и, шумно вздохнув, порывисто обнимает Шото, уткнувшись лицом ему в плечо. — Я о стольком хочу с тобой поговорить, — бормочет он еле слышно и затихает, цепляется за рубашку Шото. Шото обнимает его крепко, но бережно, ведёт ладонью по волосам, спине, и Изуку прижимается к нему, дышит неровно и сипло, будто после долгого бега. Шото не знает, где он был и что видел, и не спешит спрашивать — он достаточно хорошо знает Изуку, чтобы научиться правильно себя вести в такие моменты. Когда нужно не торопить, а подождать, позволить Изуку за счёт физического контакта успокоиться настолько, чтобы быть в состоянии вести хотя бы монолог. С диалогом бывает сложнее. У них обоих бывают сложности с диалогами, потому что и говорить, и слушать умеют оба, а вот чередовать… Самую малость отстранившись, Изуку пристально смотрит ему в лицо и кончиками пальцев касается шрама. Обожжённая кожа под его прикосновениями чуть шершавая, и чувствительность притуплена, но осторожные касания всё равно приятны. Это странно, немного щекотно, невесомо, и Шото почти не дышит, чтобы не спугнуть. Изуку не отводит взгляд, скользит пальцами по скуле, к брови, спускается к переносице. Смотрит так, будто раздевает дальше кожи, до костей, до души. — Что ты делаешь? — наконец, спрашивает Шото и жмурится от прикосновения к ресницам. Изуку медлит с ответом. — Запоминаю. Шото не вполне понимает, что именно Изуку пытается запомнить, но не имеет ничего против. Он давно принял как данность, что о некоторых вещах Изуку предпочитает не говорить — например, о своей причуде и связи с Всемогущим, о своём отце, о своей первой стажировке, — и не считает ни нужным, ни правильным на него давить. Когда Изуку хочет, но не решается выговориться — по нему видно. По крайней мере, Шото замечает. И точно так же замечает, когда Изуку хочет, чтобы ему дали время или просто не лезли дальше, чем он готов пустить. Шото не назвать экспертом в психологии, но уважать чужое личное пространство он умеет. А ещё он умеет поддерживать и успокаивать — с Изуку этому нельзя было не научиться. Похоже, сегодня это умение пригодится. Возможно, его окажется недостаточно. Шото прижимается щекой к увитой шрамами ладони Изуку, осторожно накрывает его пальцы своими. Молчит. Ждёт. Он не любит, но умеет ждать. — Ты не представляешь, какое будущее я видел, — говорит Изуку очень тихо, будто боится громким звуком привлечь внимание мироздания и каким-то образом обречь себя на увиденное. — Только очень приблизительно, — Шото не спрашивал о будущем у его непосредственного участника, не спрашивает и у невольного свидетеля. Ему не нравится сама идея предопределённости, и чем дольше он смотрит на Изуку — тем чётче понимает, что не хочет того будущего, которое тот видел. Ни видеть, ни знать. Изуку кусает губы и смотрит на Шото так, будто пытается увидеть кого-то другого. Может быть, так и есть. Шото не всегда понимает Изуку, но всегда ему доверяет. Ему — единственному. — Пообещай мне, что если я когда-нибудь переступлю черту, ты не повторишь мою ошибку. Шото смотрит на него с болезненной нежностью. В серьёзных и усталых глазах Изуку Шото видит своё отражение, и это единственное зеркало, отражение в котором он готов принять, даже если временами оно выглядит мутным или искажённым. Изуку ждёт ответа. Шото не любит заставлять его ждать. Поэтому легонько стискивает и прижимает к губам иссечённую шрамами ладонь. — За тобой я пойду даже в адское пламя. Изуку придушенно всхлипывает и утыкается лицом ему в плечо, и Шото, не вполне понимая, как реагировать, притягивает его ещё ближе, успокаивающе гладит по волосам — мягкие пряди привычно пружинят под его ладонью. И мы пройдём сквозь него невредимыми, главное — не расцепить руки.