Мой драгоценный

 — Молодой господин, у Вас такой красивый цвет.  — Вы избраны самими небесами.  — Рубин — благородный камень, Вы не должны опозорить семью.  — Наверное, Вам предначертана судьбой самая лучшая пар! —  Юноша с глухим стуком захлопывает толстую книгу и давит на шершавую обложку ладонями. Прислушавшись, он слышит, как сердце в груди нервно бьется о ребра, но словно нарочно избегает камня. Поняв, что ничего за пару часов его нахождения в городской библиотеке не изменилось, Гилберт поднимается неторопливо с места и переворачивает чтиво, глядя на аккуратные золотистые буквы, составляющие проклятое слово «Соулмейт». Про родственные души и начертанную с рождения судьбу старший сын чиновника слышал с малых лет, как только научился слушать и запоминать. Отец — прекрасный и статный алмаз — часто повторял Гилу перед сном, что рождённый благородным не всегда будет парой равному себе. И что нужно гордиться тем, что судьба избрала его, но не зазнаваться, ибо каждая драгоценность имеет определенную ценность и может в любой момент потерять её. Первое время Гилберт слушал, затаив дыхание, и верил всему сказанному. Но с каждым годом голос отца становился далёк от ушей старшего сына, отягощённого тяжёлыми думами, а также мелкой завистью к собственному брату. Людвигу повезло. Когда старший сын впервые увидел на груди двухлетнего малыша переливающийся на солнце кианит, в его собственной груди что-то больно сжалось и треснуло. Родители не требовали от голубоглазого малыша ничего, все надежды возлагались на Гилберта. Даже прислуга вела себя так словно ожидала от него чудо. Он должен смириться, должен принять свой долг, но Гилберту каждый раз тяжело слышать все эти «избранный» и «особенный» — словно клеймо на лоб. Как будто груз, уроненный на его острые плечи, сокрытые лишь мягкой, белой рубашкой с золотыми запонками на накрахмаленных рукавах. Он должен, но не хочет. Книгу приходится вернуть на место, потому что читать её стало уже до тошноты противно. Гилберт разворачивается и идёт между массивными стеллажами, заполненными различной литературой: комиксы, биология, физика, романы. Столько всего, что не может не заинтересовать невольного любителя чтения, но Гилберту от этого не легче. Все эти слова про родственные души и прочую чепуху — пыль в глаза перед сном наивному ребёнку, который готов верить в любые чудеса, пока в нём живёт хоть капля светлой наивности. Но внушаемая ранее родителями правда стала Байльшмидту чужой. Он опротивела ему настолько, что даже идя по улице в толпе людей, он то и дело нервно оглядывается по сторонам и прислушивается к ощущениям в груди; не болит ли ничего, нет ли хоть малейшей реакции на прошедшего мимо мужчину в деловом костюме с галстуком или на девушку в длинном платье, надетом не по погоде. А когда понимает, что нет ни малейшего отзыва, что камень мирно спит рядом с сердцем, испытывает поистине смешанные чувства. Потому что быть предназначенным кому-то судьбой действительно круто. Но с другой стороны Гилберту хочется выбрать самому. Друзья смеются, сверкая белозубыми улыбками, и хлопают по плечу при каждой встрече, что само по себе говорит о нелепости идеи Байльшмидта. Сами они уже некоторое время с гордостью показывают особенно ярко поблескивающие камни в груди, которые по их словам приятно пощипывают, когда их обладатели находятся рядом со своими половинками. Библиотекарь замечает подошедшего посетителя сразу же и растягивает бледно-розовые губы в приветливой улыбке, которая смотрится на его женственном лице слишком привлекательно. Гилберт тут же кивает в ответ и протягивает руку за бланком, чтобы поставить подпись, а сам мысленно злится на судьбу за то, что лишила его возможности склеить такую цыпочку.  — Снова идёшь в бар с друзьями? Байльшмидт не ругается на Вана за его фамильярность в речи и разводит руками, держа в одной тонкую перьевую ручку.  — Не всё же мне тут просиживать. А ты мог бы и пойти хоть разок со мной. Яо тихо смеётся и следит, как немец аккуратным почерком оставляет свои инициалы в нужной графе. Через пару секунд он забирает бланк и кладёт в одну из ячеек в шкафу позади себя. Они все небольшие, квадратные, с единственным в отличием в виде витиеватых букв в алфавитном порядке. Гилберту нравится ходить в эту библиотеку в первую очередь именно из-за её работника.  — Так что, пойдёшь? В баре как всегда пахнет алкоголем и кальяном со второго этажа, но Гилберт стремительно проходит мимо блестящей винтовой лестницы и направляется прямиком к круглому столику, за котором уже собрались его друзья. Франциск в его идеально выглаженной, темно-синей рубашке придерживает в руке бокал и увлеченно о чем-то рассказывает сидящему рядом Антонио с его фирменным выражением искренней заинтересованности на лице. Чуть левее Артур, как обычно, нервно перебирает пальцами по сенсорному экрану телефона и совсем, кажется, не слушает. Когда все трое замечают Гилберта, тот радостно машет компании рукой и подходит к столику.  — Мы уж подумали, что ты не придёшь, — усмехается Бонфуа, наполняя чистый бокал вином и протягивая его Байльшмидту. Тот приземляется на свободное место и благодарит друга коротким кивком.  — Чёрта с два вы так легко от меня отделаетесь. Что новенького?  — Например то, что ты опять клеился к моему парню. Артур шипит обозлённой змеёй и упирается взглядом в довольное лицо Гилберта. — Между прочим, я ему предлагал со мной пойти. Но он в очередной раз отказал.  — Вообще-то!..  — Ой, Гилберт, друг мой, а ты не сходишь за виски к бару? Будь добр. Франциск очень вовремя вмешивается в едва начавшуюся перепалку, и Гилберт быстро отмахивается от всей троицы, вставая из-за стола. Это не трусость, а тактическое отступление. Все эти игры в ревность все равно являются чем-то совершенно далеким для молодого человека. У барной стойки кучкой затравленных тараканов сидят какие-то школьники, наверняка пробравшиеся по поддельным документам. Но Гилберту плевать и он обходит их стороной, подобно рыси игнорирующей забившихся у корней ветвистого дерева зайцев. Он почти прижимается к прохладному краю стойки, наклоняясь вперёд, чтобы через пелену тянущейся мёдом музыки дозваться до бармена. Пока тот стоит к немцу спиной, Гилберта совершенно ничего не волнует, кроме янтарной жидкости в прозрачной бутылке на одной из полок. Он подзывает работника и указывает левой рукой на желаемый напиток. А потом в груди начинает жечь. Гилберт чувствует, как воздух из легких будто пинком выбивает невидимая сила, и начинает соскальзывать вниз, не успевая ухватиться длинными пальцами за выступающий край лакированного дерева. Школьники рядом начинают панически переглядываться и отодвигаться, пока их образы не расплываются перед глазами чернильной кляксе на водной глади. Он старается удержаться на ногах, но камень так пульсирует, что, кажется вот-вот разорвется на части, рассыпавшись алыми осколками по всему полу бара. Дышать становится всё тяжелее: Гилберт раздирает рубашку, отрывая мелкие пуговицы, и пытается потушить нематериальное пламя лёгким сквозняком, блуждающим над полом. Всё прекращается, когда на его плечо ложится чья-то тёплая ладонь. К Байльшмидту словно в тот же миг возвращается способность дышать, и он немедленно пользуется ею, вдыхая воздух полной грудью. Та всё ещё болит, но уже не так сильно. Приятное фиалковое сияние, мелькающее где-то впереди, цепляет взгляд и заставляет забыться на некоторое время. Гилберт будто попал из раскаленной пустыни в северные степи. Ему тяжело говорить из-за пересохшего горла, поэтому с чужой помощью он поднимается на ноги и принимает стакан воды. Пара глотков прохладной влаги приводит его в чувства окончательно и первое, что он делает после этого, произносит хрипло:  — И где тебя, чёрт подери, носило всё это время? Бармен, чьи неестественные цветом глаза отдают лукавым огоньком, держит ладонь на собственной груди и отвечает — мягко, проникновенно:  — У меня к тебе тот же вопрос. И Гилберт смеётся, запрокидывая голову, от чего свет маленьких лампочек слепит глаза и перед ними пляшут яркие огоньки. Маленькие аметистовые огоньки.