Свидание по-бродски

— Богдан? Он поворачивается медленно, сначала оглянувшись, проверяя — словно прячет что-то. В его руках — жёлтые цветы в глиняном горшке броско контрастируют с малиновым пиджаком. — Андрей? — передразнивая, Лисевский бровь выгибает и тон специально повышает, будто действительно удивляясь. — А ты что здесь делаешь? Бабич скрещивает руки на груди, съеживаясь: весна совсем не весенняя. — Богдан, ты сам меня позвал. Как только на лице Лисевского наигранное удивление расползается, Андрей несильно толкает друга в плечо: сколько можно придуриваться? — Ладно, помню. Богдан протягивает горшок с цветком, просит: — Подержи, я шнурок завяжу. — Богдан, ты в ботинках. — На них невидимые шнурки. Подержи цветок. Андрею ничего не остается, кроме как послушаться. Лисевский, конечно же, даже не наклоняется к своим невидимым шнуркам. Твердая глина в руках как будто согревает озябшие ладони Бабича. Он как-то не задумываясь спрашивает: — Тебе не холодно без куртки? — Я в куртке. Андрей устало поднимает бровь, уже догадываясь: — Она тоже невидимая? — Нет, я про твою куртку. Снимай, мне же надо её надеть. Бабич привычно растягивает губы в терпеливой улыбке, не отвечая и, конечно, не снимая. — Ну и ладно, жадина, — усмехается Лисевский. — Пошли скорее, а то опоздаем. — Куда? Но Богдан уже пробирается куда-то сквозь кусты — прямо по весенним разводам грязи. Бабич ворчит под нос, джинсы подворачивает и идёт вслед за Сусаниным. Впрочем, они достаточно быстро выходят на узкую тропку, петляющую среди деревьев. Снег здесь тонким слоем еще покрывает землю, так что не так слякотно. Андрей вытирает прилипшую грязь с кроссовок, Лисевский даже не обращает внимания на перепачканные задники ботинок. — Богдан, ты не хочешь забрать свой цветок? — Он не мой. Он твой. Андрей, и так отстающий от друга на пару шагов, замирает. — В смысле? — Подарок. С днем рождения, — Лисевский коротко оборачивается, усмехаясь. — У меня не сегодня. — У меня сегодня. — Богдан, у тебя в октябре день рождения. — Черт, подловил. Богдан вдруг останавливается, и Андрей, заглядевшийся на яркие жёлтые лепестки, налетает на него. Лисевский улыбается, сторонится немного и торжественным голосом, пропуская друга жестом вперед, объявляет: — Прошу! Бабич, почему-то крепко вцепившись пальцами в глиняный горшок, осторожно проходит сквозь редкие деревья и оказывается возле небольшого озера. Теперь понятно, откуда слышалось кряканье. — Красиво, да? — довольный собой, улыбается Лисевский. — Богдан, а куда мы так спешили? — Посмотреть на уток. Лисевский достает из кармана пакет с завернутыми в него кусками хлеба и протягивает один другу. — Хочешь покормить? Бабич в него укоризненный взгляд бросает из серии «ну сколько можно», хотя в его хмурых морщинах уголки губ слегка подергиваются, как будто улыбнуться хотят. Богдан-то видит. Лисевский возле рогозов садится, хлеб крошит в воду и заинтересованные утки на всех скоростях спешат к берегу. Он в их компанию как минимум по пестроте вливается, думает Бабич, незаметно присаживаясь рядом с другом. Локтем как бы случайно в бок тычет и просит: — Давай свой хлеб. — Он не мой — он утиный, — на автомате бормочет Богдан, отламывая кусок. Утки ловят куски хлеба даже на лету — Лисевский каждый раз присвистывает довольно, когда очередной удается вырывать хлеб у другой чуть ли не из клюва. Андрей отламывает большие куски, и в его ладонях скоро остаются только крошки, которые он смахивает в воду. Он вытирает руки об джинсы и берёт горшок с цветком обратно в ладони, чтобы согреть покрасневшие пальцы. И почему обычный глиняный горшок такой теплый? Хлеб в руках Лисевского заканчивается. Уперевшись кулаками в подбородок, Богдан по-научному наблюдает за утками, то и дело безрассудочно протягивая палец к их клювам. Бабич коротко его за рукав тянет — Богдан оборачивается, смотрит с улыбкой в глазах, подмигивает, мол, ничего со мной не случится. Одна утка всё-таки тяпает его за палец, и из ранки проступают первые капли крови. Бабич тянется в карман, за пластырем — с этим Лисевским всегда нужно быть на чеку, чтобы не отпустить его с этого света. Обматывая рану, Андрей вдруг усмехается: — Как мы могли опоздать посмотреть на уток? — А вдруг они неожиданно на юг улетят? — Богдан, они на зиму улетают. — Так завтра похолодание обещали. Белый пластырь почти сливается с бледной кожей Богдана. Когда Бабич убирает руку, Лисевский перехватывает его пальцы и коротко целует костяшки. — Спасибо. У Андрея дыхание перехватывает; но последних вдохов хватает, чтобы выдавить: — Останови меня, если я начну думать не в том направлении, но… цветы, прогулка, совместное кормление уток — это же… ну, очень на свидание похоже. Богдан смотрит на него в упор, и его бровь на пол-лба убегает вверх. Бабич — черт, слишком неловко — напряженно смеется: — Просил же остановить меня, если… — Ты в том направлении думаешь, — перебивает Богдан. И отворачивается. Цвет его ушей вдруг подозрительно мимикрирует под цвет пиджака. Бабич чувствует, как щеки начинают пылать, и отворачивается тоже. Утки недовольно крякают, выпрашивая хлеба. — Что за цветок ты мне подарил? Богдан бросает быстрый взгляд на друга — Бабич успевает заметить какое-то смущение в его глазах (а Лисевский так умеет?!) — и, почесывая затылок, бормочет: — Желтофиоль. Бабич глядит удивленно, но коротко — оба как будто стесняются слишком долго смотреть друг другу в глаза. Богдан, не успев подумать, спрашивает: — Хочешь стихотворение прочитаю? Андрей кивает. Богдан читает. «Зимним вечером в Ялте». И почему именно его, оно же вообще не подходит… Хриплый, продрогший голос Лисевского такой умиротворенный. Андрей не понимает смысл слов, которые он говорит, улавливает лишь обрывки слогов, которые не вяжутся друг с другом — Бабич только губы Богдана видит, которые, тонкие, испещренные морщинками, коротко открываются и запахиваются, когда он сглатывает. Лисевский, наверное, и не заметил бы слишком пристального внимания друга, но, когда стихотворение заканчивается, тот даже не аплодирует. У Богдана на языке очередная шутка вертится, но Андрей успевает сказать первее: — Свидание по-бродски. Мило. И настает очередь Богдана судорожно воздух ртом хватать в попытках продолжить дышать. Андрей на корточках придвигается поближе, расстегивает куртку, стараясь дрожь унять от проникшего к коже ветра, и укрывает частью Богдана. — Замерз же? Богдан коротко кивает, притуливаясь к теплому Андрею, холодным кончиком носа ему в шею упирается, не обращая внимания на легкую дрожь (от холода ли?), и сипит: — Знаешь, что будет совсем не по-бродски? Андрей только успевает чуть голову наклонить, спрашивая «что?», как губы Лисевского — холодные! — прижимаются к его, сначала резко и боязливо, потом — обволакивая мягкостью, неторопливостью, нежностью. Чёртовы утки крякают возле уха, но Бабич только дыхание Богдана слышит на своих губах — в своем рту. На его языке вкус карамели. Мягкая кожа его щек пахнет весной. Длинные ресницы щекочут Андрею веки, и от того он непроизвольно в поцелуй улыбается. И Лисевский вдруг тоже — улыбается. Совсем по-настоящему. Голос Бабича хрипит, когда он укоризненно ворчит: — Я вообще-то не целуюсь на первом свидании. — А это не первое. Это уже девятнадцатое. Просто ты раньше не догадывался. Андрей поднимается — всё-таки оставляя куртку на плечах друга — и кивает в сторону тропинки: — Тогда пошли скорее: мы опаздываем. — Куда? — Как минимум пятое наше свидание должно было закончиться в моей постели. Надо навёрстывать упущенное. Лисевский в довольной лисьей улыбке расплывается и торопится вслед за другом. Или уже любовником? Потом надо будет уточнить.