***
Что именно пошло не так, Грин понять не успел, впрочем, и не пытался. Главное было завершить акцию и разбежаться, сбивая с толку жандармов: ребят — к обходчику, он с Козырем — в «Индию», к Жюли. Считать потери, подводить итоги и учиться на ошибках будут позже. Времени на это достанет в избытке: пока не уляжется суматоха и не прекратится охота, из квартиры лучше носу не высовывать. И все же с самого начала скребло на душе какое-то недоброе предчувствие. Как будто васильковый призрак Рахмета вышел за ним следом из подъезда и теперь скалился в спину, истекая синей кровью. Словно приговаривал: «Беги-беги, Гринуля, своего не убежишь!..» Не будь экс решением спонтанным и вынужденным, а не хорошо спланированным, он бы попросту решил, что их планы дошли до охранки. Слишком уж гладко и ровно все шло наперерез и вопреки намеченному, как будто так и было задумано. Непонятно только, кем. А, может, просто взыграла случайность. Может, Снегирек спутался, забоялся, вышел не туда. Думать отчего-то было тяжело. Голова кружилась, как от удара обухом. Перед глазами плыл серый дым. Вокруг в чаду испуганно ржали лошади, кричали люди, огонь сочно глодал экипаж. Грин вдруг понял, что потерял из виду Козыря. Черт знает, куда он мог запропаститься, да разве разглядишь все в таком тумане? Туман, кстати, тоже был странным, непредвиденным. Невольно задумался, а не напортачил ли ты чего, собирая бомбы, или, может, уже материалы были некачественными, но думать мешал звон в ушах. В черепе гудело, как если бы прямо над головой ударил со всей дури в тяжелый колокол звонарь. Он отступил на шаг назад, пытаясь разогнать дымку. Нога зацепилась за выступ в брусчатке, и, не сумев удержаться, Грин навзничь рухнул на снег. Затылок обожгло мокрым холодом. Под рубашкой, наоборот, отчего-то было жарко и липко. Он протянул руку к животу, чуть надавив; пальцы окунулись в лужицу горячей крови, протолкнулись скользкими фалангами в тугую, пульсирующую прореху в теле. Когда его успело зацепить, тем более, так, чтобы он не почувствовал? Чтобы отработал акцию и только потом, так и не распознав причины, свалился на снег отдышаться? Со всех сторон к нему стекались пятна света. Бирюзовые, искрящиеся сталью, розоватые и нежно-персиковые. Чьи-то голоса звали его, глухие, как будто рассеянные толщей мутной черной воды: — Грин! Грин, ты слышишь? Грин, етить твою мать, ты только не помирай, мы сейчас, сейчас... Это Снегирек, догадался Грин. От него шел теплый свет, рыжеватый с розовым, мягкий, как поросшая пушком кожица на свежем персике. Только он мог сказать вслух такую глупость — «не помирай». Грин тяжело, вымученно улыбнулся и почувствовал, как внизу, под зажимающей рану ладонью, растет, туго, шипами распирая изнутри, боль, выворачивающая все тело наизнанку, под сырой, успокаивающий жар холод, пропоротыми кишками наружу. Прежде чем сознание оставило его, ослепленного, хватающего ртом воздух в безмолвных воплях, окончательно, он успел понять две вещи. Жизненный опыт, каким бы богатым он ни был, не отменяет везения. Это первое. Рано или поздно это везение, каким бы безграничным оно ни было, заканчивается. Это второе. На третье его уже не хватило. Дрессированное тело на этот раз решило своему хозяину не доверять, взяло верх над разумом и любезно позволило ему отлежаться в темноте, перевести дыхание, переждать, пока боль не утихнет. На этот раз ему потребовалось как будто меньше времени, чем обычно. То ли рана была не такая уж и серьезная, то ли сказались тренировки внутренних резервов и привычка не тратить время зря, въевшаяся намертво в мышцы и кости. Чувства возвращались к нему постепенно. Шея ощутила тепло чего-то мягкого, податливого, поддерживающего под затылком. Внизу живота снова заныло, на этот раз не остро — противно и тянуще, упорно отвлекая на себя только собирающееся внимание, но все же не так сильно, чтобы с этим нельзя было существовать. Такое состояние он уже мог бы вынести. Его правую ладонь обнимало что-то теплое и сухое, и что-то мягкое время от времени касалось лба. Грин попробовал шевельнуть пальцами, и ладонь, держащая его руку, вздрогнула, мягко сжалась на миг и тут же расслабилась. Да. Ладонь, он это теперь понял, но не мог понять, чья, не посмотрев. Точно не Игла, не Жюли: женские руки он отличил бы от мужских. И не Козырь: тому вообще были чужды нежности. Тем более, у него руки были широкие, крепкие, твердые. А эта была мягкая, долгопалая, с узкой, интеллигентной ладонью. Грин нахмурился, сморщился, перетерпевая очередную волну боли от живота, и с трудом разлепил веки, приоткрывая глаза. В комнате, которой он сразу не узнал, было серо и сумрачно. Человека, который сидел на краю незнакомой телу кровати, он не узнавал тоже. И дело было не в чертах, не в незнакомой, чужой черной щетине, растрепанных черных волосах, сутулости университетского профессора: он сам смог бы притвориться таким, если бы была нужда. Человек был нефритовый. Таких не было в его окружении. От него веяло восточным спокойствием, уверенностью и одновременной мягкостью, неспешностью во всем, за что он мог взяться. Серо-зеленый свет прятался в чертах его лица, в голубых, почти созвучных его собственной лазури глазах, переползал по пальцам Грину на руку, как божья коровка, и от одного прикосновения этой волны как будто утихала боль. — Я ждал, когда вы очнетесь. — Голос у нефритового человека был тоже нефритовый: мягкий, чуть вкрадчивый, но ровный и спокойно, без угрозы и злой непреклонности в интонациях твердый. — Вас плохо ранило. Доктор сказал, что шансы практически равны. Вы молодец, что выкарабкались, Грин. Грин попытался заговорить, но губы слушались его с трудом, как будто отвыкли от человеческой речи. — Где я? — выдавил он наконец и удивился своему голосу: сиплый, седой, крошащийся, как сухая осенняя листва. — Вы у меня на квартире, — ответил нефритовый спокойно, как будто ждал этого вопроса. — Когда вас ранило, группа не знала, куда податься. Зимина убило, возвращаться к нему было нельзя. Вас оставили у обходчика, но долго так продолжаться не могло. На меня вышла ваша связная, и я не мог отказать. — А... где... — Группа уехала в Петербург, успела последним поездом, прежде чем вокзал перекрыла охранка. Они хотели остаться, дождаться вас, но в итоге решили, что будет разумнее быть там, где они полезны. В Петербурге готовится новая акция, нужны люди. Здесь осталась ваша связная, Игла. Она навещала вас, кстати. Мысли путались в голове. Нефритовый голос пролетал мимо его сознания, трогая его, как парящая над Невой чайка краем пера задевает воду, пуская по ней волну. Группа в Петербурге. Он на новой квартире. Он ранен... Тяжело, видно, ранен, раз дело так повернулось и его сочли радикально бесполезным в ближайшее время. За то время, что он молча слушал и собирался с мыслями, сухие губы успели слипнуться снова. — И... — просипел он, сжимая нефритовую ладонь в своей, хватаясь за нее, как за опору собственному разуму, — и давно?.. — Вы пролежали трое суток без сознания. Я уже начинал думать, что из Петербурга группа вернется на похороны. — Нефритовый человек промокнул Грину лоб тонким батистовым платком и мягко пожал так и не отпускающие его ладони пальцы. — А теперь спите. Вам надо отдохнуть. Внутри Грина всколыхнулась было волна протеста: он три дня пролежал без сознания, за это время он мог отдохнуть на жизнь вперед, — и тут же опала. Его с головой накрыла новая — тяжелая, плотная, непроницаемая усталость. Три дня беспамятства были для его тела скорее работой, а не отдыхом. Он даже не пытался сопротивляться навалившемуся забытью, лишь сжал ладонь незнакомого, но такого нужного рядом нефритового человека, не успевая заметить, как пальцы сплелись в замок.***
Три слова упали тяжело, как обрушившийся потолок. В комнате повисла звенящая тишина. Наконец, Снегирь ее нарушил. — Блядь. Анчар, ты уверен? — Сам сходи и проверь! — огрызнулся нефритовый, выйдя из оцепенения. — Связь точно не работает. Я не техник, в чем проблема — не знаю, а если ты у нас разбираешься, то пойди и посмотри! — А вот пойду, блядь, и посмотрю! — выпалил Снегирь и ушел к телефону, грубо и без нужды толкнув нефритового в плечо. — Гринуль, это плохо, — пробормотал Шварц, до которого постепенно начинал доходить ужас ситуации. — Это охуеть как плохо, Гринуль. Охуеть как плохо, понимаешь... — Ну давай, давай, — взвился Грин, растирая в пальцах горячий, дымящийся еще окурок, — повтори это еще раз! Да, связи нет, да, мы в дерьме по уши, да, Гвоздь и Емеля сдохли, да, квартиру накрыли, явку, наверное, тоже. Ты что-то еще хотел добавить? — Гринуль... — осторожно начал Шварц. — Ты же помнишь, я замок проверял, еще сказал, что он не поврежден? До Грина начинало доходить. Он бросил взгляд в сторону, туда, где сидел, сложив на дрожащих коленках руки, нефритовый человек. — И ты хочешь этим сказать... — Слова застревали у него в горле. Он видел, как нефритовый вспыхнул, побледнел, как стиснул сжатые в кулаки пальцы и, судорожно сглотнув, закусил в кровь раздоранную зубами губу. — У них был ключ. Либо очень хорошая отмычка, но даже хороший инструмент оставляет следы. Как ты думаешь, — задумчиво протянул он и медленно повернул голову, переводя взгляд на зло щурящегося в ответ нефритового, — откуда бы они могли у них быть? — А что это ты на меня сразу смотришь? — оскалился тот тут же. — Кто угодно мог жандармам слепок сделать. Или ты думаешь, что мне радости много — с вами возиться, чтоб потом филерам сдать? Может, и ремонт проводов заодно оплатите, а, ну раз уж так... — Анчар, притухни! — Это уже Снегирь вернулся, хмурый, решительный. — Дело плохо, Грин, — добавил он, — перерезан провод. Не так, чтобы это было сразу видно, не хотели, чтобы мы сразу поняли. Мрази... — Анчар не мог, Шварц, — произнес Грин, сглотнув. — Он сам вызвался с нами идти, хотя мог остаться. Ты бы пошел на его месте? — Я пока еще ничего не сказал, кто мог или не мог. — Шварц снова сплюнул. — Но раз уж ты начал, то давай. Кто нас охранке сдал? Я? Ты? Может, Гвоздь? Сдал, а потом не вынес и брюхом жандармам на дуло со стыда, а? — Хватит паясничать, Шварц, — оборвал его Снегирь. — Ни хрена смешного нет. — А я и не смеюсь, хрена ль мне тут смеяться. Но и плакать не буду, не баба. — Да никто не заставляет тебя плакать, — бросил нефритовый, поднимаясь со своего места. Грин краем глаза уловил, что когда он вставал, то на мгновение ухватился за спинку стула, как будто пытаясь удержаться на подкашивающихся ногах. Пепел и жженая бумага просыпались из ладони на пол. Грин мысленно вздохнул и, не оглядываясь на остальных товарищей, подошел к нефритовому почти вплотную, смотря ему в глаза. — Я тебе верю, Анчар, — сказал он и, забыв помешкать, коснулся его предплечья. — Не волнуйся. Я тебя не подозреваю. — Ну хоть ты, — зло ухмыльнулся нефритовый, и зеленый свет пошел острыми защитными колючками. — Шварц, — он вдруг обернулся, — а, может, это ты и есть, а? Или ты, Снегирек, а? — А чего это я? — Снегирь мгновенно ощетинился, стальные перья встали дыбом. — А почему нет-то? — пожал плечами нефритовый. — Сдал нас охранке с потрохами, а потом сам провод и дернул, вот когда сейчас ходил проверять. — Ты херню не пори, Анчар, какой, мать его, провод? Ты лучше меня знаешь, что он уже был сломан, когда ты там был! — Это я так сказал, — уточнил нефритовый и странно, зло и выпытывающе одновременно, ухмыльнулся, так, как никогда еще при Грине этого не делал. — А чем докажешь, что так и было? Что это не ты все допортил? — Воду мутишь, Анчар, — вмешался Шварц, нехорошо прищуриваясь, и Грин, поймавший этот взгляд, внутренне напрягся. — Ох мутишь... Сам, поди, на руку и нечист, а, крысеныш? — За себя говори! — Нефритовый огрызнулся, но Грин заметил, как слабо дрогнуло его плечо, и решил вмешаться сам. — Анчар не при чем, — отрезал он, — и хватит об этом. Собираемся и уходим. Игле оставим знак. Не то чтобы он ожидал мгновенного порыва действовать, но повисшая тишина обескураживала и понемногу, медленно начинала недобро звенеть. Позвоночник оброс сталью, и сухие пальцы сами собой скользнули к тяжело оттянутому карману шинели. — Мы тут со Шварцем посовещались, — протянул, наконец, Снегирь, и Грин заметил, как Шварц украдкой потянулся к собственному карману, — и решили, что ты как руководитель нам с таким подходом нахер не сдался. Мы тебя от дела отстраняем. — Вот оно как... — Грин ухмыльнулся, зло прищуриваясь. — И по какой же такой причине? — За крысятничество, Гринуль, — ласково протянул Шварц, — за крысятничество. Тебя и Анчара твоего. — Значит, у нас здесь теперь революционный самосуд? — Как знаешь, так и понимай. А ты, Анчар, бойкая гнида, — Снегирь перевел взгляд на нефритового человека. — Очень бойкая. Может, увернешься... по жизни-то... Грин выхватил из кармана револьвер на мгновение раньше, чем это сделал Снегирь, на полмгновения позже, чем Шварц. Четыре выстрела прогремели практически одновременно, ребра слева окатило горячей волной рвущей боли. Сжимая в побелевших пальцах рукоять револьвера, Грин, тяжело, с болью дыша, смотрел, как Снегирь побледнел, кашляя, пытаясь зажать заливающее кровью пальцы горло, как, глухо клокоча забитыми легкими, капая на пол красной слюной вперемешку с мокротой, осел, падая лицом в мокрый пол рядом со Шварцем, из-под груди которого в щели между половицами набегала багровая лужа. Шварц. Грин резко обернулся — нефритовый человек стоял и, кусая дрожащие губы, смотрел перед собой туда, где еще недавно высилась шварцева голова, и револьвер в его руке била нервная дрожь, как и сжимающие его пальцы. По мягкому зеленому свету ползла красная каракатица. — Он меня убил, — выдавил он, вымученно улыбаясь, кусая губы, и рухнул на пол.***
Нефритового человека звали Анчар. Грину хватало ясности рассудка понять, что имя это было таким же, как и его собственное, значащим. Оставалось неясным, что именно должно было значить ядовитое, мертвое древо из пушкинских стихов. Слишком уж оно не вязалось с живым зеленоватым светом, исходившим от нефритового человека. Иногда, а течением времени — все чаще, — Грин ловил себя на том, что хочет спросить об этом напрямую, и каждый раз себя одергивал. Не время и не место было для таких личных вопросов, да и в них самих не было никакой действительной нужды. В такие моменты в памяти всплывал их давний разговор с Иглой, блестящая булавка, не сдерживающая больше распадающуюся прическу, нацеленная своим острием в теплое горло, под острый подбородок. Тогда Грин впервые за долгое время дал трещину, открылся чуть больше нужного и правильного, и Игла словно это почувствовала, обнажила перед ним свою тонкую бирюзовую суть. С тех пор он избегал смотреть ей в глаза, не заговаривал без причины и всякий раз, разворачиваясь и уходя вглубь квартиры или прочь с явочного склада, чувствовал у себя между лопаток покалывающую бирюзовую иголку. Игла была, в конце концов, женщиной. А если жизнь чему и научила Грина, если что и дала ему в ней настоящего розовая, горячая, пылкая Жюли, промелькнувшая душным, пьяным шлейфом французских духов и русских великосветских куртизанок, так это тому, что между мужчиной и женщиной, что бы их ни связывало, навсегда останется какая-то напряженная недосказанность. Рано или поздно такие вещи дают о себе знать, и делают это не вовремя и очень недобро. Анчар же страховал его от подобной катастрофы своей мужской натурой. До поры до времени. Пока не оказалось, что то, что он нефритовый, гораздо важнее. От пришедшей уже на следующий день навестить его Иглы Грин узнал достаточно, чтобы делать выводы. Анчар был одним из тех тихих сочувствующих, которые помогают делу скорее своей осведомленностью. Хороший адвокат, выпускник с отличием и медалью, он подверг себя добровольному остракизму, выступив в одном из процессов на стороне революционной группы. Похоронив свою карьеру, он теперь занимался надуманными, бессмысленными, суетными тяжбами и консультировал полуподпольно (все знали об этом, но предпочитали делать вид, что нет) молодых специалистов по нейтральным околосудебным вопросам. Семьи не имел, женщин не водил, а во время операции стоял над столом и служил взмыленному, потному от напряжения доктору еще одной парой ловких и умелых рук. — Я не могу приходить часто, — сказала Игла, — могут заметить. Анчар — надежный товарищ... От него. Кого имела в виду Игла, Грину объяснять было не нужно. Значит, это ТГ он был обязан жизнью. В голове не укладывалось. Кем бы загадочный отправитель ни был, у него явно были свои информаторы по всем кругам. — Это было странно, — произнесла Игла задумчиво, увидев его замешательство. — Я нашла записку на явке. Там говорилось буквально следующее: «К Зимину не возвращайтесь в любом случае, опасно». И адрес. — Она вздохнула, поджав тонкую бескровную губу, и Грин видел, как тяжело ей не смотреть на него с бирюзовой лаской. — Сегодня от него пришла новая телеграмма... — Игла помолчала мгновение. — Через две недели в Москве будет великий князь... Это большая удача, что все так случилось, Грин. — Да, — кивнул он, сипло прочищая горло, — большая удача. С Анчаром было странно, удивительно просто и сложно одновременно. Он практически не покидал квартиры, объясняя это тем, что должен всегда быть досягаем, если ему, Грину, что-то потребуется (и от таких заявлений, сказанных спокойно и без претензии, отчего-то вспыхивали скулы). Но в то же время и присутствие его не ощущалось в тягость, от него не приходилось запираться в собственной скорлупе, восстанавливая растраченные резервы. Скорее, наоборот, тянуло приоткрыться его зеленому свету, осторожно притрагиваясь к нефритовым лучам теми местами своего панциря, где он был особо тонок, и в кои-то веки погреться. Хрупкое равновесие рухнуло в одночасье. За окном мело колючим мелким снегом. Лежать в постели в такой вечер было не жалко, даже как-то, в чем Грин себе признавался со стыдом, приятно. Вынужденный отдых его расслабил, нефритовое свечение, разлившееся по всем уголкам квартиры, увивающееся домашним котом у его постели, расхолаживало. Он мысленно решил, что со следующего дня больше не даст себе спуску и наверстает упущенное. Выдрессирует себя заново, отполирует сталь, отшлифует собственный камень. Попросит, возможно, нефритового человека помочь ему с этим, пока, правда, непонятно, как именно. Спокойствие и тишина клонили его ко сну. Данные обязательства освобождали его от преждевременного их выполнения. Нефритовый человек что-то читал в прихожей. На все заверения Грина в том, что его присутствие ни капли его не стеснит, он почему-то странно улыбался и отвечал что-то невразумительное. То ему самому требовалось уединение, то жесткие стулья и стены оказывались полезнее для его сутулой спины. Грин не понимал его, но принимал. В дверь вдруг постучали. Не так, как было условлено с Иглой, — нагло, дерзко, без ритма. Грин напрягся. В прихожей послышались быстрые шаги, и в комнату заглянул нефритовый. На его тонком лице застыло встревоженно-озадаченное выражение. — Лежите тихо и ничего не предпринимайте, — спокойно и твердо сказал он, глядя в Грину в глубину зрачков. — Кто бы это ни был, так вы будете в безопасности. Оставшись в одиночестве, Грин спрашивал себя, почему он решил, что этому человеку можно верить. Дело было не в незримом присутствии ТГ: помощь неведомого покровителя ни на миг не заставила бы его пренебречь осторожностью, — но в чем-то другом, в этом ужасном, невыносимом нефритовом свете, истончающем любой панцирь, которого тот мог коснуться. В прихожей щелкнул замок, звякнула цепочка, раздался незнакомый женский голос: — Я тебя искала. — Голос молодой, звонкий, почти беспечный. — Зачем? — Я решила, что я еще не все тебе сказала. — И пришла еще раз меня оскорбить? Спасибо, наслушался. Уйди, пожалуйста, я не один. Девушка в прихожей засмеялась. — И что мне теперь, собраться да уйти? Да ни за что! На улице метель, ты не посмеешь выставить меня за дверь. — Посмею. Я тебя не ждал, и, повторяю, я не один. Не заставляй меня быть жестче, чем я того хочу. Прояви благоразумие, Эсфирь, и будь человеком хотя бы один раз. — Это ты будь человеком! Ты, кажется, совсем забыл, как это делается! Ты хоть понимаешь, что это предательство? Что ты меня лично этим предал? — Я ничего не могу с этим поделать. Это моя жизнь, это часть меня, и я не могу... — Выбрось эту часть к черту, она тебе мешает! Она делает тебя сволочью! — ...не могу просто так взять и сказать себе: все, конец. Это так не делается. — Ты меня словно не слышишь! И себя тоже. Как ты вообще можешь так спокойно говорить об этом?!.. — Как видишь. Ты все сказала? — Я тебе сейчас еще и не такое скажу! Грина словно что-то толкнуло в поясницу. Взыграла самоуверенность, странное, животное ощущение посягательства на что-то свое. Если бы он мог себе это позволить, назвал бы это чувство ревностью, даже без оговорки. Тяжело упираясь рукой в постель, он сел в постели и, спустив на пол босые ноги, осторожно, но уверенно, плавным рывком поднялся. Заживающая, но еще свежая рана тревожно потянула, отозвалась напоминанием о былых страданиях, и Грин поморщился, кусая губы, чтобы не шипеть. Стянув с кровати одеяло, набросив его на плечи на манер средневековой мантии или римской тоги, он медленно, пока не доверяя собственным ногам, как будто ослабшим без регулярных маршей по комнате, подошел к двери и выглянул в коридор. Девушка была похожа на Жюли: ярко-алая, кричащая всем своим существом. Нефритовый, в домашнем халате, стоял напротив нее чуть поодаль. Первым, как ни странно, среагировал именно он: вздрогнул и резко обернулся, сталкиваясь глазами с Грином. Эсфирь — имя почему-то врезалось в память моментально — слегка запоздала. — Это вот с ним ты «не один»? — бросила она, небрежно кивнув в сторону Грина. Во взгляде нефритового человека мелькнуло что-то неопределенное, странная смесь тревоги, сомнений и чего-то третьего, неуловимого, но пробирающегося в самую душу и заставлявшего коленки под одеялом хлипко дрогнуть. Наконец он отвернулся и ответил: — Да, это с ним я не один. И если ты что-то хочешь сказать, то лучше молчи. Шпионить за мной после всего, что между нами произошло, как минимум глупо и невежливо. Эсфирь неверяще уставилась на него и как будто была готова закричать, но прикусила свои дрожащие красные губы. — Ты ужасный человек, — обреченно прошептала она, отступая на шаг к дверям, качая головой. — Господи, ты же даже не понимаешь, насколько ты ужасен, живешь, как будто это нормально, и тебя же совсем, совсем ничто не мучает!.. Не провожай меня, — бросила она через плечо, уже уходя, — и не ищи. Не ищи меня больше никогда... Грин ожидал, что девушка хлопнет с острастки дверью, но нет, она так и ушла, оставив ее открытой. В прихожую по полу засочился зимний холод, и Грин зябко поежился, переступая босыми ногами по половицам. Нефритовый человек затворил дверь сам и, щелкнув замком, тяжело привалился к ней лопатками, прикрывая глаза. — Зачем вы вышли? — глухо спросил он, одним глазом смотря на Грина. — Это могло быть опасно. Вы же не знаете, кто эта девушка. — А вы не знаете, кто я. — Грин сам не понял, откуда пришли ему эти слова, откуда взялась прежде чуждая ему в общении с Анчаром самоуверенная наглость, но времени думать над этим себе не выделил. — О чем она говорила? — А вы как думаете? О чем Грин думал, он, к сожалению, знал очень хорошо. Хотел бы о чем-то другом, иначе, но собственный разум подвел в одночасье, и тело вместе с ним. Колени дрогнули снова, на этот раз отозвавшись эхом дрожи до подбородка, дрогнули и удерживающие одеяло пальцы, дернулся на нервном сглатывании кадык. Он смотрел нефритовому человеку в глаза, смотрел в упор и с каждой секундой, что длился взгляд, понимал про себя нечто новое. Его изо дня в день травило, убивало, заканчивая то, что не сумели сделать осколки бомб и пули охранки, мягким нефритовым светом, который и теперь, протянувшись через прихожую, окутывал его облаком. Нефритовый человек, не отводя взгляда, шагнул навстречу. И снова. И снова. Пока до него не осталось расстояния всего на длину ладони. Черные, неожиданно широкие зрачки в синих радужках блестели надраенными снарядами в нескольких сантиметрах от его лица. Грин сглотнул и выдавил: — Похоже, я угадал, да?.. А потом нефритовая ладонь коснулась его лица, и губ коснулись губы, и из всех трещин его каменного панциря хлынула, ломая серые стены в крошку, наконец-то нашедшая выход лазурь. Хлынула горлом, глазами, выцветила кровь ультрамарином, не давая сказать и слова, вздохнуть, сделать что-либо на этом свете, кроме как держаться крепче за столп нефритового света, окутывающий его своими ядовитыми объятиями. Вот почему Анчар. Даже если это на самом деле и не так. Он не следил за его руками, забыл о своих. Вообще забыл о чем-либо, кроме жаркого дыхания у себя перед лицом, на плечах, на давно омертвевших, но возвращающихся к жизни старых шрамах. И только когда нефритовый человек мягко, но настойчиво толкнул его грудью в перину, Грин ожил — и сдался, отказываясь в этом признаться самому себе, упрямо кусая губы, когда нефритовые пальцы касались его так, что дыхание в горле перехватывало. Острых лопаток коснулась безволосая грудь, и Грин вздрогнул, сжимая в пальцах простыню. — Не томи... — прошептал он и тут же зашипел, закусил губу, дернулся, словно пытаясь вывернуться из-под всей тяжестью навалившегося на него тела. — Тише, тише... — Прохладная рука перехватила его под грудью, не давая отстраниться, горячее дыхание влажно скользнуло по шее к уху, губы коснулись виска. — Расслабься... Это всегда так. Потом будет легче... Грин еще подумал, какая глупая, нелепая фраза — «будет легче», одинаково подходит и собраниям партийных ячеек, и поповским увещеваниям с амвона, и вот как теперь. Подумал, но ни слова об этом не сказал. Лишь отклонил голову, подставляя шею, и прошептал, вздрогнув от первого же — понял, чего от него хотят! — поцелуя: — Давай... Он уже и не помнил, что когда-то умел забываться, что когда-то не был непробиваемым и серым. Но живое тепло, прижимающееся к его спине, горячее дыхание в загривок и неожиданная, кружащая голову, ласкающая неспешность не оставляли ему выбора. И он сдавался, чувствуя, как крошится и осыпается наросший каменный панцирь, оставляя мягкое, податливое, лазоревое, способное отзываться и чувствовать. Нечто, что сильнее его дисциплины и стальной воли. Грин искусал себе в кровь губы, пытаясь не стонать. Тяжело дышал, дрожа на подкашивающихся локтях, уткнувшись взмокшим лбом в подушку, но ни звука не издал. Лишь в самом конце, когда узкая ладонь сжалась у него в паху, не выдержал: бесстыдно выгнулся и со сдавленным вскриком обмяк, повиснув на удерживающих его руках. От подушки пахло волосом и мылом. Срывающееся дыхание понемногу выравнивалось и затихало. Заходящееся сердце постепенно возвращалось к своему обычному ритму. Разбитый панцирь медленно срастался; железо, воспользовавшись слабостью, брало свое. Едва придя в себя, Грин попытался встать с постели и сделал это слишком резко: где-то внизу позвоночника прострелила боль. — Лежи уже... — Шепот коснулся его уха, и нефритовые теплые руки мягко обвили его плечи, увлекая на мятую, мокрую подушку. — Лежи, стальной человек. — Не такой уж и стальной, похоже. — Грин не сразу понял, что сказал это вслух, догадался только по тому, как мягко, тепло и отчего-то печально засмеялся нефритовый за его спиной. — Все мы не стальные, Грин, — вздохнул он. — И все ошибаемся. И решаем что-то в своей жизни, и думаем, что это правильно, а потом, как-то вдруг, понимаем, что все это ложь, что все это страшно, страшно до безумия... А выхода уже как будто и нет... Он замолчал. Грину стало странно, неуютно просто лежать. Осторожно пошевелившись, слегка приподняв перекинутую через грудь нефритовую руку, он перевернулся на другой бок к нему лицом. — Это ты про Эсфирь? — осторожно спросил он, прикасаясь к грубой черной щетине на щеке, и Анчар, нефритовый человек, грустно и задумчиво усмехнулся, обнимая его крепче. — Да, — ответил он, — про Эсфирь.***
— Грин, я умру! Я умру!.. — Все будет хорошо, не бойся. Нефритовый человек, оказалось, легко терял голову от страха. Его каменное зеленоватое спокойствие вмиг разламывалось, не выдерживая напора, и крошки летели во все стороны весенними брызгами. — Я умру, Грин, я точно умру! — Да заткнись ты уже! — рычал на него Грин, разрывая по прорехе пропитавшуюся кровью рубашку. Пальцы провалились в липкую, горячую кровь, пульсирующими толчками покидающую рану. Нефритовый взвыл и задергался, загребая сведенными судорогой руками воздух. — Грин, блядь, я же правда умру! — Надрывный скулеж сорвался на всхлип, и худые нервные пальцы вцепились в подставленную ладонь, размазывая кровь. — Я уже умираю, блядь, мне страшно, Грин! Грин вздрогнул: нефритовый никогда так не ругался. Всегда, в любой ситуации сохранял лицо и выдержку университетского интеллигента. Видно, совсем сознание помутилось от боли и ужаса. — А ты у нас что, доктор, да? — огрызнулся он. — Или все-таки адвокат? Скажи мне, ты доктор или адвокат? — Нефритовый дрожал у него на руках, и Грин коротко, резко встряхнул его. — Твою мать, ты доктор или адвокат?! — Адвокат!.. — Ну вот. Тогда заткнись и прекрати говорить то, в чем не разбираешься. Тоже мне, бабка повивальная... Он попал тебе в желудок, это плохо, это очень, мать его, плохо, но ты выберешься. Ты выберешься, ты сейчас успокоишься, не дашь себе сойти с ума, и все будет хорошо. Понял? Повтори! — Грин... — Повтори: все будет хорошо! Повторяй! Искусанные бледные губы дрогнули в вымученной улыбке и слабо выдавили: — Все будет хорошо... — Вот и молодец. Молодец... — Грин склонился ниже и устало коснулся губами взмокшего лба, пригладил мокрой рукой черные растрепашиеся волосы и зажмурился, пережидая боль. Пуля, которую всадил в него Шварц, прежде чем рухнуть замертво, не прошила его насквозь, засела где-то в кости, и это можно было назвать удачей. Это выигрывало им время. Он не был уверен, что нефритовый человек понял, что и его тоже ранило, но говорить не стал: это не имело никакого значения. Но тот почувствовал сам, то ли по частоте сбившегося дыхания, то ли тронув ладонью мокрую от крови рубаху. — Грин... — сдавленно позвал он вдруг и судорожно сглотнул. — Не п-пускай меня, п-пожалуйста. П-подержи меня... Бедный мальчик даже заикаться от боли начал. Грин вдруг понял, что не может назвать его, взрослого, старше его на несколько лет, никак иначе, только «мальчик». Он уже и не каменный был вовсе — растерял последнюю серость нефритовых прожилок, остался просто бледно-зеленый, туманный, зыбкий, как первые набухающие на ветках почки. От этой весенней нежности надламывалась старая скорлупа, и из свежей раны по капле сочилась его уже, гриновская, лазурь. — Иди сюда... — Сердце екнуло, острым уколом отозвавшись Грину под сломанным ребром, когда нефритовый, скуля и извиваясь раненным зверем, прильнул к нему теснее, вцепился свободной рукой в его плечо, впился испуганным, отчаянным, взглядом в его зрачки. — Мне больно, Грин... — прошептал он, кусая губы; его била дрожь. Так больно, что Грин, глядя на него, забывал о своей собственной боли, горящей где-то в груди. — И... телефон совсем... — Совсем. Нам не исправить... Но ничего. Скоро кто-нибудь придет, а ты держись. Глупое слово — «держись», затуманенный кровопотерей разум сразу этого не почувствовал. А нефритовый и вовсе воспринял это как приказ, сдавленно всхлипнул, доверительно уткнулся лбом в мокрую, перемазанную засохшей кровью щеку и стиснул пальцы на плече так, что, казалось, кости захрустели. Комната качнулась перед глазами, внезапно помутневшими не то от очередной вспышки под ребром, не то от наворачивающихся слез. — Ты выберешься, я обещаю. — Собственный голос доносился до него, как сквозь густое облако взрыва. — Выберешься, а потом мы вместе найдем эту жандармскую крысу. Не чтобы кому-то что-то доказать, а для себя... Потому что должна быть в мире какая-то справедливость, правда?.. Правда же?..***
— И о чем вы с ним разговариваете? — Об университетском курсе гражданского права. Господину Гринбергу это чрезвычайно интересно. Из-за дверей отдельного кабинета доносились голоса, звон бокалов и шум шагов. Пожарский промокнул губы белоснежной полотняной салфеткой и неодобрительно нахмурился. — Все упрямитесь, Эраст Петрович? — спросил он, раздосадованно качая головой. — А я уж думал, что мы с вами в этой войне по одну сторону баррикад бьемся... Или же вы успели к "господину Гринбергу" прикипеть? Фандорин не переменился в лице. — Напрасно меня поддеть пытаетесь, Глеб Георгиевич, — заметил он равнодушно и коротко кашлянул, — к боевикам я ни симпатии, ни сочувствия не испытываю. Но желания идти в доносчики у меня от этого не прибавляется. Мы с вами условились... — Да помню я ваши условия, Фандорин! — отмахнулся Пожарский и недоумевающе воззрился на него. — Я одного только не понимаю: как вы с такими установками собираетесь дальше в Отделении существовать? Неужели так и надеетесь всю жизнь в белых перчатках проходить? Не такая у нас, Эраст Петрович, работа на этом свете, ох не такая, — покачал он головой, — если придется, так руки и по локоть в крови вымажем, а то и в чем похуже. Finis sanctificat media, то есть, цель оправдывает средства... — Я понял, — коротко пробормотал Эраст Петрович, хмуря бледный лоб, неделикатно почесывая грубую черную щетину на заросшем подбородке. Ему вновь вспомнился тот день и час, когда жизнь его приняла такой крутой и решительный оборот. Пожарский тогда принял его у себя в кабинете радушно и даже слишком оживленно. Уже по одному этому Эраст Петрович сделал вывод, что дело, по которому его вызвали, было проблемным, сложным и потенциально, если предполагало его непосредственное вовлечение, опасным. — Управление теряет хватку, Фандорин, — сказал он, едва Эраст Петрович перешагнул порог кабинета, не отвлекаясь от каких-то бумаг, которые перелистывал над столом. — Последнего агента-провокатора просрали, одна Диана и осталась. Где БГ, что БГ — ничего не известно. — Мне кажется, ситуация не настолько критическая, — возразил Эраст Петрович, поджимая губу. — Тем более, вам прекрасно известно, что я не одобряю провокаций. Будь моя воля, — добавил он, чуть помолчав, — я бы лично устранил каждого провокатора лично. Разумеется, без убийств, но... — Да понял я вас, Фандорин, понял, — раздосадованно оборвал его Пожарский и, подняв голову от бумаг, жестом указал на свободный стул. — Вы у нас принципиальный. Но умный. Это редкость нынче, такие люди России большую пользу принесли бы, кабы почаще встречались... К лести начальника Фандорин остался глух. Сев за стол, он глухо кашлянул и замер, молча ожидая продолжения. Отвлекаться от предмета беседы у него не было никакого желания, и показать это Пожарскому он считал необходимым. А тот, поняв, что светской беседы не заладится, и сам не стал тянуть. — Давно ли вы, Эраст Петрович, работали под прикрытием? — Прошу прощения? — Даже для радикальности Пожарского это прозвучало как прыжок с места в карьер. — В прямом. — Пожарский подтолкнул к нему раскрытую папку. — Под прикрытием. Внедрение в ряды противника, разведка и, возможно, деморализация — приходилось заниматься? Фандорин подтянул бумаги поближе и вытащил из картонных корочек первую страницу, пробежал по ней глазами. — Александр Петрович Аристархов, адвокат, партийная кличка — Анчар... — Он нахмурился и поднял глаза. — Предлагаете мне тоже заделаться провокатором? Только зачем-то прикрываете все шпионскими играми... Пожарский всплеснул руками. — Господь с вами, Эраст Петрович! — воскликнул он. — Провокация и не потребуется. От вас вообще ничего не потребуется делать, ни устраивать собрания, ни как-либо активно сотрудничать с жандармами. Вы у нас, Эраст Петрович, побудете вместо маячка. И мы с вами будем знать, где и когда находится БГ. — Это каким же образом? — ровно спросил Фандорин, скрывая нервное беспокойство. Пожарский смерил его оценивающим прищуром и заговорщицки оперся локтями на стол, наклоняясь навстречу. — Не сегодня-завтра, — сказал он, улыбаясь по-кошачьи, — наши доблестные молодчики в Петербурге нападут на явку тамошней группы и разгромят партийную кассу. После этого Москва будет просто вынуждена пойти на активные, я бы сказал, крайние меры. А после крайних мер террористы обычно меняют свое жилье, где бы они до этого ни прятались... Вы понимаете, что я имею в виду? Фандорин задумчиво прикусил губу и медленно кивнул. — К тому моменту, как им потребуется квартира, — произнес он, — я уже буду готов их у себя принять. На подставном адресе, с чужим лицом... Ничего не скажешь, сработано ловко. Отсутствие восторга в его голосе читалось слишком явно, но все же какое-то воодушевление в словах сквозило. Какая-никакая, а настоящая работа, опасная, как в авантюрных романах. Причем и в самом деле не сопряженная ни с какими грязными и подлыми поступками. Конечно, из слов Пожарского это естественным образом не следовало, но для себя он в одночасье решил, что ни слова Пожарскому о том, что происходит у него на квартире, не расскажет: маячки обычно только сигналят о своем присутствии, но молчат. — Правильно уловили, Фандорин. — Пожарский довольно улыбнулся и тут же озадаченно сдвинул брови. — Только вы не радуйтесь раньше времени, дело-то деликатное, сложное. А вы у нас фигура заметная. Придется вас немного подправить... Усы свои сбрейте. — Как сбрейте?! — ахнул Фандорин и тут же виновато прикусил язык, покаянно умолк и осторожно добавил, сдерживая тяжелый вздох: — Тогда лучше отпустить бороду... Без усов лицо все равно узнаваемо... И виски закрасить... — И заикаться от волнения перестать, — закончил за него Пожарский, — оставить только для крайних ситуаций, для, так сказать, естественности. На весь этот маскарад у вас будет время. Петербург не атакует, пока вы не будете готовы. Ну что, я так понимаю, вы в деле? В любом случае, это ваш долг, Эраст Петрович. И еще... — Пожарский наклонился к нему, облокотившись на столешницу, и прищурился, всматриваясь в глаза: — Вы же не единственный такой человек, Фандорин. Не пойдете вы — поставим другого, погрубее да посговорчивее. Каково вам будет знать, что вы своим отказом истовых провокаторов плодите, а? А так и нам ладно, и вы сработаете на свое усмотрение... От этих последних слов слетел последний флер приключения, осталась лишь неумолимая изнанка. Фандорин вздохнул и ответил, кивая: — Я в деле. Но у меня есть свои условия... И одно из этих условий — право молчать и безмолвно маячить — он снова и снова отстаивал перед не сдающимся Пожарским. — Впрочем, бог с вами, Фандорин. — Он вздрогнул от неожиданности и, отбросив воспоминания в сторону, не без удивления уставился на шефа. Тот как будто не заметил заминки во взгляде и продолжал говорить: — Это все мелочи, так, мальчишеская суета. Меня волнует другое дело... — Какое же? — Ему показалось, что голос выдал его волнение, но Пожарский то ли снова не заметил, то ли не придал значения. — Послезавтра в Москву приезжает великий князь, Фандорин, — произнес он как бы между делом, помешивая сахар в чашке. — И есть опасения, что информация могла попасть в руки БГ. Мне совершенно безразлично, — повторил он, — как вы там с господами революционерами миндальничаете и о чем, но я хочу, чтобы вы мне ответили честно на один вопрос... — Пожарский осторожно положил ложечку на блюдце и наклонился навстречу, глядя Фандорину в глаза. — Я хочу, чтобы вы сказали, обсуждали ли при вас в БГ приезд великого князя. В какой угодно форме. Сердце пошло холодком, и в горле встал неловкий, неуместный ком, обросший намерзающим льдом. Эраст Петрович вспомнил сразу слишком много: и приглушенные переговоры с Иглой, и разложенные на столе планы города, и жесткие пальцы Гринберга, с влюбленной нежностью гладившие его колючую щетину. Вспомнил, как Грин сказал всем, что Анчар на время операции останется на квартире, а он... Вспомнил все сразу — и твердо, спокойно ответил: — Нет, о великом князе при мне не упоминали ни разу. Я бы знал, Глеб Георгиевич. — Да, Фандорин, — согласно кивнул он и поднес к губам чашку, — вы бы знали.***
Кровь у нефритового человека была красная, теплая, просачивалась между пальцами, как густой калиновый сок. — Грин... — позвал он снова. — Грин... Я из охранки, Грин... Прости... Если бы ребра не сводила такая боль, он бы рассмеялся, точно рассмеялся. — Это тебе кровь в голову ударила, совсем от боли тронулся... — сипло выдохнул он, мягко, нежно гладя окровавленной ладонью бледное лицо. — Ничего, все хорошо, наши тебя заберут... — Я правда из охранки, Грин... — Нефритовый человек сглотнул и закусил губы; он почти плакал. — Они правы все были, правда... И ты из-за меня... Но это не я, это правда не я, просто я умру, Грин, я хочу, чтобы ты знал... Если бы Грин не понимал так отчетливо, что терять ему уже нечего, что все в этом мире уже потеряно и для него, и для этого нефритового человека, он бы пристрелил его тут же. Или выдернул из кармана шинели нож и заколол, пропорол плоским клинком горло, омывая руки в ядовитой крови. А так он просто взвыл. Он выл изнутри, почти не в голос, чувствуя, как ломаются в крошку его кости из недостаточно гибкой и ноской, слишком уж хрупкой оказавшейся стали. — Я въехал на эту квартиру по приказу, меня отправил сюда Пожарский, я... — Нефритовый закашлялся, и Грин автоматически пригладил его темные волосы, коснулся лба, а когда понял, что сделал, то уже решил ничего не менять. Ни в чем. — Тише, — шепнул он, больно кусая губы, жмуря набухшие глаза. — Это не ты. Конечно, это не ты... Вы, жандармы, люди подневольные... — Я правда не знал про облаву, Грин, — прохрипел нефритовый, хватаясь на прижимающееся к его щеке запястье. — Я правда не знал. Я ничего им не говорил, они спрашивали, а я молчал, они ничего не сказали мне, правда... — Молчи. Мать твою, молчи... — Грин, я понял, кто такой ТГ. На мгновение ему снова показалось, что он ослышался. — Я понял, кто такой ТГ... — повторил нефритовый человек, из последних сил хватаясь за его руку. — Это все провокация, Грин... Когда меня отправили сюда, вы еще и не собирались идти на экс, а он уже все знал, все знал... И когда эта телеграмма про великого князя, я ведь уже почти знал, но молчал, прости... — Кто это? — Грин вдохнул и хрипло, отчаянно простонал: — Кто это, Анчар? Нефритовый человек шевельнул губами, и в этот момент на лестнице послышался тяжелый топот. Дверь слетела с петель от первого же удара. В прихожую хлынули темные шинели и расступились, пропуская слишком хорошо знакомое Грину, ускользающее лицо обер-полицмейстера. — Он? — спросил он одними губами. Нефритовый человек лишь тронул его руку. Грин прижал ладонь к груди, прикрываясь прильнувшим к нему человеком, как щитом. Пальцы скользнули, невидимые, ниже, подобрали с пола оброненный револьвер. Взгляд коротко метнулся в сторону, туда, где у стола стоял потертый саквояж с подготовленными бомбами. — Увидите движение — стреляйте! — услышал он голос Пожарского. Усмехнулся. Прижал к себе покрепче умирающее нефритовое облако. И все-таки успел выстрелить первым.