Чашки

В Николь одна и четыре пятых метра, половина центнера с погрешностью в пять кило и целый ворох амбиций. Она не признаёт кофе, трудится, где придётся, и часто спит за рабочим столом, кое-как уместив под столешницей свои ноги. Говорит она всегда торопливо, будто слово не поспевает за мыслью, и с потрясающим упрямством игнорирует любые наставления. Её порывов хватило бы на все девять жизней, но, к сожалению, у Николь пока лишь одна. На столе у неё вечный бедлам: раскиданные бумаги, накрепко завинченные реактивы да немытые тарелки. Это Хелен – приносит ей завтрак, обед и ужин, когда Николь сидит над своими склянками без продыху и химичит. К вечеру на её столе складывается Пизанская башня из посуды и книг, но Николь это даже нравится. Чем-то похоже на современное искусство. Ей вообще нравится всё современное. Николь считает: если уж и двигаться куда-то, то только вперёд, иди ты хоть пятками на восток. Всяко лучше, чем стоять на месте и собирать пыль. Николь бойкая, прыткая, лёгкая на подъём – только не по будильнику, – и на дне её глаз, надежно спрятанных за стёклами защитных очков, таится игривая искра. Николь готова пойти на любой, пускай даже самый дикий риск, если это способно хотя бы на шаг приблизить её к успеху. Однако что-то в звоне разбитого фарфора подсказывает ей, что в этот раз она как-то погорячилась. Николь хватается за руку, дует, шипит, поднимая вокруг себя жуткую шумиху, и нет в этот момент ничего больнее жгучего ощущения, вгрызающегося в пальцы. Всё вокруг меркнет, гаснет, и звёзды открытий остывшими осколками треснувшей от натуги чашки сваливаются на неё, начиная плыть. И только когда эта боль стихает, Николь слышит за своей спиной сухой кашель, не предвещающий ничего хорошо. Хелен ниже на полголовы даже на своих приземистых каблучках, но сейчас её взгляд возвышается над Николь, заставляя ту скукожиться, как изюм. В бледных руках она держит пробирки, по которым стекают редкие капли. Николь сразу становится неуютно в собственном теле и она пытается пяткой отпихнуть осколки в сторону, но вместо этого неуклюже скользит по разлитым веществам. Хелен дышит глубоко, заставляя натянуться ткань блузы, и пытается сложить из бровей однозначную эмоцию. Врать ей не стоит – будет только хуже. Николь совершенно разбито опускается на колени и принимается сгребать в ладонь то, что осталось от чашки, пристыженно пряча взгляд посреди осколков. Ей становится совестно – это ведь был любимый сервиз Хелен, а она... В мозгу у Николь тут же загорается лампочка: разбила бы Хелен её пробирки – и они бы были квиты. Но вместо этого Хелен молча опускает их в подставку, и лампочка в голове у Николь, вспыхнув, подобно сверхновой, тоскливо перегорает. Она ещё немного сидит на полу, подмяв полы распахнутого халата под себя, а затем бережливо раскладывает на столе собранные кусочки, внимательно изучая их: вдруг ещё можно всё спасти? Нет ничего, с чем бы не справился хороший скотч. А лучше клей. – Ты же знаешь, что я тебя люблю, – раздаётся над ухом строгий голос Хелен. В ответ Николь лишь виновато морщится и втягивает голову в плечи, желая стать как можно неприметнее. Хелен злится редко. Беспокоится, восклицает, рассудительно качает головой, но чтоб так... Есть в этом что-то чужеродное, неизученное. Будто Николь совсем её не знает. И от этого все внутренности обжигает кислотой. Хелен никогда не говорит о любви, но всегда показывает. Мягко гладит своей аккуратной ладонью длинные пальцы с мозолями, укрывает шалью, когда задремлешь за столом, сосредоточенно застёгивает пуговицы на халате, пока они не выстроятся в ряд. Но если уж говорит – значит, сомневается. Вдруг забыли? Но Николь помнит. И от вопиющей несправедливости вешает нос ещё ниже, елозя губкой по своей тарелке. Так они и стоят, перемывая посуду, – в качестве наказания. А затем, когда Николь уже вытирает руки, отвернув голову куда-то вбок и с небывалым интересом разглядывая стену, Хелен берёт её крупные ладони в свои и внимательно осматривает. Тогда-то Николь и осмеливается опустить взгляд. И что она видит... Хелен позволяет беспокойству и сожалению проступить на своём лице, потеснив уместившееся там негодование. Её пальчики гуляют по руке, касаются совсем уж ласково, будто призрачно, боясь причинить ещё большую боль. Николь остаётся только заворожено смотреть, а затем она, путаясь, начинает извиняться, но мысли её спотыкаются и падают, разбиваясь вдребезги и не успевая дойти до рта. – Горе, – произносит Хелен, вздыхая, и тянется ладонью к рыжей макушке. Николь выпячивает шею и ловит это прикосновение, преданно заглядывая Хелен в глаза. Та в ответ примирительно улыбается, но Николь знает, что в этом любви гораздо больше, чем в каком-то слове. Они больше не говорят о том, что произошло, как Николь взбрело в голову смешать реактивы в чашках и каким чудом дело ограничилось только ими – это же Николь. Хелен заклеивает посечённые пальцы пластырями и, подув, прикладывается мягкими губами к коже, заставляя время застыть, а затем стремительно побежать вперёд, стоит губам исчезнуть. В глазах у неё плещется такая же игривая искорка, излучающая во все стороны мягкий свет. И от этого они светятся прекрасней остроконечных звёзд, кружащих над головой. У Николь звонкий голос, но когда Хелен мягко шепчет ей на ушко что-то смешливое, несерьёзное, он садится, и она с хрипотцой выдыхает, словно испугавшись того, что Хелен тоже может не знать: – Люблю.