Двадцать второе июня.

…Смерть, побрав все вместе, Нации, религии, Страна. Болью в сердце каждого осталась, Страшная, Священная война… Что заставило Ивана проснуться в три сорок пять ночи, он бы и сам не сказал. Вот только от чего-то заболело сердце, заныло под ложечкой. Невольно взгляд упал на календарь. Все правильно -двадцать второе число… Чтобы не разбудить любимую супругу он вышел из спальни, невольно потирая руки. В ушах уже стоял самолетный гул и тревожные переговоры выпускников, еще живых, еще ничего не осознавших, но чувствовавших, каким-то пятым чувством надвигающуюся беду. Тревогу проснувшейся матери, что прижала малыша к себе, пытающуюся спрятать, уберечь свое чадо. Первая смерть тогда резанула по нервам заставляя вскочить и заорать благим матом, а маленькая Наташа уже каталась в панике и приступах боли, держась за голову и пытаясь отключиться от панических воплей своих людей. В какой момент она затихла, сжавшись в комочек, Иван пропустил, старшая сестра выла белугой прижав руки к груди. Непонимание и неприятие резанули по сердцу. Казалось, что нет сил встать и понять что случилось, но если сестры, хоть и были странами, все же оставались женщинами, он биться в истерики не мог. И вот, уже по всей стране несется известие о Войне. А маленькая, хрупкая сестренка встает с каменным лицом и исчезает на глазах, оставив лишь запах полевых цветов. Старшая, шатаясь, бредет к шкафу меняя расшитую рубаху на гимнастерку. Утром же Молотов выступал с заявлением, с тем, что на долгие года перекроило все судьбы людей. «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска, напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек…» *** Сердца стук всё тише, Камни говорили о войне, Будем жить! — Солдат напишет Гильзой на оплавленной стене. *** Маленькая, по сравнению с другими, крепость держалась, несмотря на нехватку воды, продовольствия и оружия. Женщины, дети… Пожалуй, ничто не могло заставить бойцов сдаться. Месяц, почти не прерывающихся обстрелов, Добыча воды под пулями… Опаленная кожа, сухость и бесконечный запах гари… Стоны раненых, бред умирающих… Сердце, доброе, светлое, медленно покрывалось обугленной коркой. Казалось, все это въедается в кожу. Невозможность предотвратить конец ставит точку. Те первые дни, нахождения сестры в Бресте, Иван до сих пор вспоминает с содроганием, малышка впустила в сердце ненависть. Так было проще пережить боль и не сойти с ума… А войска проходили в глубь убивая, грабя, завоевывая город за городом. И то тут, то там все чаще уходили люди в подполье. Запах дома сменялся запахом леса и землянок. *** Севастопольский вальс, Золотые деньки, Нам светили в пути не раз Вдалеке маяки. *** Легендарный красавец, раскинувшийся на берегу черного моря, у твоих стен не раз ломали зубы враги, вот и тогда к привкусу пороха прибавлялся запах моря и легкого бриза. Воды такого лазурного моря окрасились в алый цвет. Бедная Ольга металась словно в бреду пытаясь спасти свой народ, один за одним пали Киев, Одесса, Таганрог, Харьков. Из-за полнейшего раздолбайства командования. Нет, люди сражались и погибали, но как же она была зла на командование. На сколько героически сражались солдаты, на столько же позорно спешила уехать часть командного состава. Постоянные бомбежки, минирования и обстрелы, отрезали город, сражавшийся за свою свободу почти год. Горечь и бессильная тоска… Пожалуй тогда она едва не сошла с ума. Метущиеся состояние сестер их боль Иван ощущал как свои собственные, Но к своему сожалению ничего он не мог поделать, кроме как попытаться облегчить ее. *** Мы уйдем потихоньку, себе и другим незаметно, А «Авроре» стоять, и огням на Ростральных гореть. Мы уйдем для того, чтобы пели другие поэты, И сияла, гремела оркестров начищенных медь. *** У самого же Ивана жил вопреки всему и вся героический Ленинград. долгих 872 дня. Похоронив кого от голода, кого от артобстрелов. Чудовищная корочка хлеба, который- то и хлебом сложно назвать, 125 грамм на день. Но город жил! Люди творили, поставляли изделия на фронт. Ох, сколько же раз он пытался прорваться туда к ним. Сколько осталось подо льдом Ладоги… Для него пожалуй война — это та самая корочка хлеба из опилок и клейстера. Да, был почти стертый, но не покорённый Сталинград, кровавый Курск, алый от крови Днепр, но в сердце лишь маленькая девочка и ее такой жестокий дневник: Савичевы умерли Умерли все Осталась одна Таня… Но почему-то и тогда ему бывало тепло. Тепло от того, что его народ даже находясь в застенках, писал теплые строки. Из далекой Германии долетали строки греющие душу и дающие уверенность, что все вернется на круги своя. …Сарвар ласкала малыша впервые, Впервые в ней заговорила мать. А он к ней руки протянул худые И начал слово «мама» лепетать. Всего семнадцать ей, скажи на милость! Еще вся жизнь, все счастье впереди. Но радость материнства засветилась Уже сейчас у девушки в груди. Родные звуки песенки знакомой Польются в предвечерней тишине… Мне в этот час пройти бы мимо дома, И заглянуть бы в то окошко мне! Сарвар малышку вырастит, я знаю, В ее упорство верю до конца. Ведь дочерям страна моя родная Дарует материнские сердца. Иван стоял на кухне куря сигарету и смотря на тихий рассвет. — Семьдесят семь лет прошло… — Иван вздохнул и потер грудину. — Так что же ты болишь, будто только вчера закончилось? — Ты чего не спишь? — его со спины обняли нежные руки супруги. — Все хорошо, любовь моя, все хорошо… — затушив сигарету, он улыбнулся.