Он же...

Он взвалил свою ношу на спину. Ступени скрипнули под тяжестью веса. Она была молода, по крайней мере для такого финала. Нежная, словно фарфоровая, тонкая и легкая с виду, но тяжелая от веса ее внутренностей. Изящные длинные пальцы, его бабушка бы сказала «музыкальные». На ней было воздушное белое платье, которое так гармонично смотрелось с ее нездорово-аристократичной бледностью. Темные с золотом волосы, вьющиеся и ниспадающие до самого пола.На нее можно было любоваться. Как на картину. Впрочем, скоро она и будет картиной. Одной из самых изящных в коллекции. Он прошел последнюю скрипящую ступеньку, толкнул хлипкую чердачную дверцу. Положил ношу на застеленную пыльным белым покрывалом кровать. Мрачный солнечный луч застыл на ее лице, холодно подчеркивая каждый изгиб. Он расправил ее локоны, разжал безвольные пальцы. С по-детски наивной улыбкой коснулся ее губ своими загрубевшими пальцами. Ей не было больно, она даже не поняла ничего, все так же продолжала скользить взглядом по книге и заправляла локон за ухо, когда жизнь покинула ее живописное тело. Он сам никогда не называл себя «живописец». Это бы полностью противоречило его профессии. Он же не был глупцом, он знал что вещи нужно называть теми, чем они являются. Он был мертвописцем. Облегчал натурщицам работу и мог любоваться на нее до появления трупных пятен. Он взял кисть. Набрал белую краску. Его бабушка никогда бы не подумала что его толстые, «палковые», как она их называла, пальцы способны создать настолько прекрасную картину. По этому, с нее он не написал, а просто закопал в саду. Первым прикосновением к картине были его губы. Он целовал жадно, страстно, но аккуратно, чтобы не смазать слой.Только картину, не ее. Он же не какой-то псих. Он художник.