терпсихора

Алажея всегда относилась к Невре не так, как к остальным. Ради Невры Алажея готова на любой сумасшедший поступок; на любую глупость, которую он попросит, на любую прихоть, на любой приказ. Потому что ее остывшее в ледяных водах Первородного моря тело утопленницы существует для него, скрипучий механизм локтей и коленей существует для него, вся ее деструктивность, ее уязвимость, ее почти одержимый взгляд, когда она смотрит на него, пока он не видит – все для это для него. И Невра смотрит на это с насмешливым пониманием; и не брезгует этим пользоваться, заставляя танцевать-танцевать-танцевать до тех пор, пока Алажея не собьет все ноги в кровь, пока звонкое стеклянное крошево грудной клетки не рассыплется по всей Гвардии, пока все то, что она для него сделала, не опадет перед ней бесполезным жалким костяным ворохом, пока ее собственная настоящая суть не станет ей отвратительна и неприглядна, пока боль не начнет терзать ее полчищем жадных падальщиков, презревших тело и взявшихся сразу за душу. пока это удобно, то почему нет? Алажея ведь сама виновата, влюбилась, глупая, влюбилась одним махом, до упора, несогласованно и неразумно, как впервые. Алажея ведь сама к нему приходит: у нее всегда парадный глянец на губах, всегда негибкая хрупкость в теле, всегда злой пересохший рот, всегда постыдная сладенькая дрожь в коленях. Алажея ведь такая простая и доступная, как на ладони, ее не нужно завоевывать, раскладывать и растягивать. Алажею ведь так весело расстраивать разговорами о Эрике, ведь расстроенная Алажея хороша особенно: то, как она кусает губы, как дергает плечом, как пытается все снова стерпеть. Алажея знает каждую девушку, к которой Невра прикасался; знает, кто из них сходит с ума от поцелуев в шею; знает, у кого растекается по позвоночнику тепло, от еле заметных прикосновений к ребрам и лопаткам; знает, кто зажимает ладонью рот; знает, кто позволяет вдалбливаться до смещенных к шее позвонков; знает, кто берет вверх, а кто любит быть покорной. Алажея – лучшая ученица по дисциплине «все его бывшие, настоящие и будущие», знающая десятки, сотни крошечных, но очень важных деталей, привычек и мелочей. И Алажее должно быть очень и очень больно это от этого, но только Алажея не может понять, от чего ей должно быть больно. Ведь там, где Невра видел красоту, Алажея видит тошнотворную смерть, которую она изжарила до хруста, нарезала на куски, запекла в сахар и соль, затравила уксусом и горчицей; там, где Невра видел удовлетворение, Алажея видит безответное для ласк тело, сухое как песок; там, где Невра видел интерес, Алажея видит умерщвленную ей же девицу, так и брошенную поперек стола истекать кровью из вскрытого горла точно клюквенным соусом, поданный к мясу. Алажея снимает лицо и заглядывает внутрь каждой из них. Ей не противно, не омерзительно. Она лишь облизывает те места, к которым Невра вздумал прикоснуться и с жадным отвращением жрет их – режет легкие на полосы, обгладывает ребра, чистит руки от жил, брезгливо выбрасывает кости. Внутри она не находит ничего особенного, что могло бы привлечь Невру, не видит ни малейшей разницы между собой и каждой умершей. Алажея думает, что просто ищет где-то не там; Алажея надевает лицо – глупое лицо, с большими глазами и маленьким острым носиком – и ее настоящее время, ее настоящее имя и настоящая сущность стираются в пыль. Ветер подбирает эту пыль. Ветер наносит продажную позолоту на продажную медь; снова рождается любовь, рождается ревность. Эрика смотрит на нее сквозь линзы, у которых, видимо, дисторсия вместо отрицательных диоптрий. Симбиоз с Оракул высасывает из нее жизнь и изнашивает тело слишком уж быстро: теперь Эрика носит очки, теперь она не может преодолеть двенадцать миль на утренней пробежке, теперь она быстро устает на тренировках и Миико думает о переводе из Теней в Абсент, ведь Эрика «становится такой бесполезной», ей нужно ходить с кем-то под руку, чтоб головокружительно множащиеся под веками восходящие волны, не свели ее с ума. Они ходят по Землям Фениксов, раннее утро смыкается вокруг них гулкой прозрачной тишиной и пустотой дорог, открытых каждому, желающему их познать. Алажея не отпускает руку Эрики, она ведет ее, куда глаза глядят. Камень под гэта сменяется землей, земля низкорослой мягкой травой, трава снова камнем, камень - влажной галькой. На улице жарко, раскаленный черный воздух пахнет мазутом и электричеством неразродившихся грозовых облаков; они доходят до хокоры к моменту, когда Эрика говорит, что устала. Прости меня, Алажея, я такая обуза для тебя. Они присаживаются на маленькие ступени и долго молчат, Эрика шумно дышит, Эрика говорит: кандидат на титул Феникса Хуан Хуа хочет оставить меня тут. Эрика говорит, я не знаю, что мне делать, Алажея, я не знаю. Эрика говорит, ты единственная, кому я тут доверяю, к чьему голосу не побоюсь прислушаться. Эрика спрашивает: должна ли я рассказать остальным? Следует ли мне тут остаться? Будет ли лучше вернуть в Гвардию? Эрика смотрит на нее сквозь линзы, у которых, видимо, дисторсия вместо отрицательных диоптрий. В этих линзах Алажея видит отражение собственного ажиотажа. Ее взгляд пиршествует. Ее голос дрожит нетерпением. Посмотри на себя Эрика, еще пару неделю назад твое тело полнилось молодостью и здоровьем, а твоя красота не увядала; посмотри, как каждая ошибка Гвардии оставляет следы на твоем лице и твоей фигуре. Ты ведь так хотела вернуться домой, и что теперь, твое желание выдохлось? Неужели позволила любви и привязанности преломить к полу свой позвоночник? Неужели готова отказаться от слов, что так резко бросала ты в бывалые дни? Пора признаться, что в Гвардии у тебя помощником нет: видно ведь, что Гвардия слишком долго развенчивает поклепы, или сводит концы с концами, или щелкает клювом, или пропесочивает безвинных; за Миико множество мягкотелых, позабыв о правой руке, с травоядной послушностью пялится туда, куда укажет левая, не более. Алажея знает, на что давить, знает, чем манить. Алажея так давно танцует под песни Невры, что не заметила, как сама научилась петь. Эрика слушает и слова варят мед из ее собственной крови, и ее собственное сердце превращают в огромное сладкое восковое яблоко, политое этим медом. Эрике не хочется больше в Гвардию, она понимает, что ей будет плохо там. Тогда останься со мной, , просит Эрика придвигаясь доверительно и близко, кандидат на титул Феникса Хуан Хуа мне не откажет, если я попрошу. Я дорожу тобой, я хочу, чтоб ты была счастлива я не хочу быть единственной, кто будет рядом в момент смерти, я не смогу вытащить себя из этого обрыва в одиночку. У Эрики нет каких-либо аргументов и она просто целует Алажею, и это не имеет ничего общего с настоящим поцелуем, и повторения, конечно же, не будет, и им обеим, вроде все равно, но Алажею прошибает. И тут дело даже не в Эрике, а в том, что она прикоснулась губами, которые Невра так жадно целовал перед их уездом. И этот непрямой поцелуй – единственное настоящее, что есть у меня, думает Алажея. На улице ливень стеной, отражения и блики, выплеснутые на лоснящийся серой водой камни, ртутно-серебряные, янтарные, оранжевые и кровавые, текучее переменчивое совершенство, так похожее на ее собственное. Когда они вернулась без Эрики, Алажея тут же призналась Невре, что поспособствовала ее решению не возвращаться в Гвардию. Алажея никогда не станет ему лгать. И паузы в их диалоге, похожи на захватанный липкими пальцами до непрозрачности хрусталь, ее уничтожали; под его взглядом слишком душно, у влюбленных взгляды тяжелые, такие тяжелые, что синяки непременно останутся, Алажея это знает, как никто другой, она живет с этим взглядом уже несколько лет. Сначала Невра изумился, попытался понять, где просчитался, как смог выпустить Алажею из-под контроля – но слишком быстро его подмяла под себя дикая тоска по чужому телу, чужой улыбке, чужим прикосновениям. Он готов был разорвать Алажее голову, чтобы все это кончилось; он вцепился в ее плечи с нечеловеческой силой и Алажее показалось это так по-особенному горячо, и его, так уверенно занесенная ладонь над ее лицом; многообещающая ладонь, многообещающе злобно закаменевшие скулы; он смотрит в глаза еще большему чудовищу, чем он сам и, вдруг, понимает – ударь он ее, и она полюбит его еще крепче; сделай он ей больно, и она обовьется вокруг него ядовитым плющом, и у них будет все. Невра, поразившись этому, только опустил ладонь, как Алажею пробрал смех, пускай даже едва слышный. Смех и свобода. Свобода действовать так, как хочется, и не нести за это ответа. Губы ее растянулись в легкой-легкой улыбке. Кровь, что принадлежала сиренам, казалось, шелестела, как начинающее подниматься море. Это приятно. Очень приятно. Руки у Невры холодные. Я никогда тебя не оставлю, прошептала она с нежностью, едва ли не любуясь внутренне тем, с какой правильной выразительностью звучал сейчас ее голос; большая редкость. Я буду рядом с тобой до самой смерти. Я обещаю. И когда только он сам начал танцевать?