Добро пожаловать в Санктуарий

      Как их зовут? Да по-разному. Слишком много этих, из-под земли вылезших, чтобы каждому своё имя давать. Вытянутых, с обглоданными крыльями, которые у могил беспокойно кружатся, Кормак нарёк «Отчаянные». Почему «Отчаянные»? Да потому что продолжают лезть на закованных в броню воинов, понимая краем своего гнилого ума, что их просто рассекут пополам.       Те, что изрыгают сожранные останки, порождая всё новую и новую нежить, — матери. Проклятые матери. Забавно, да?       Есть солдаты, щитоносцы и лучники. Есть мясники, лакуни и зверобыки. А есть что-то более привычное для меня — «обосраться», «твою мать» и длинное и интересное — «будущий дважды труп». И вряд ли кто-то из пишущих книги заучек решится поспорить по поводу названий, когда из-под земли вылезет одна из этих тварей. Скорее, выкрикнет одно из них вслух, если не сдохнет раньше.       — Кормак?       Я снимаю перчатки и кладу рядом с собой. С каким-то сожалением смотрю на руки и понимаю, насколько сильно ненавижу магов. Ухоженных, пахнущих какими-то благовониями. Да даже их мужики выглядят более опрятно, чем я. Без всех этих ран и уплотнений, оставшихся после переломов. Если шрамы украшают мужчин, то… что делают с женщинами?       — И зачем сюда залезла? — ворчит мой спутник, закидывая на крышу щит, а затем забирается и сам, оттолкнувшись ногами от плохо сколоченного деревянного подоконника.       Он — не большой любитель всего того, что не имеет смысла. Впрочем, оставить меня одну здесь храмовник тоже не может. Видите ли, дело чести. Если я упаду и расшибу лоб, он обязан при этом присутствовать. Иначе как потом ставить меня на место?       — Смотри, как красиво.       Стоит мне снять капюшон и открыть лицо, как на голову ложится ладонь и проводит по коротким светлым волосам. Казалось бы, забота. Небольшая, практически незначительная, за которую я должна быть благодарна. Ах, если бы. Я знаю, как умеет заботиться Кормак. И этот жест — явно не её проявление. Храмовник просто не желает потом выслушивать мои недовольства по поводу дня прошедшего. С его слов я — хороший напарник. Хороший, но несдержанный.       Поначалу Кормак даже пытался подавить меня, утихомирить, воззвать к разуму. Но когда металл оставляет ожоги на коже, конечности не переломаны лишь по счастливой случайности, а глаза — ещё одна часть тела, которую я не люблю так же сильно, как и руки — видят с трудом, молчать невозможно. Поэтому храмовник просто сидит рядом. И пытается хоть как-то скрасить этот паршивый день.       — Ты считаешь, что лежащие на мостовой трупы — это красиво? — вздыхает он.       — Живописно. Если присмотришься вон туда, — вытягиваю руку, указываю на пересечение дорог, и в тот же момент с ближайшего покосившегося деревянного здания падает вывеска, — кажется, будто телами слово неприличное выложено.       Ладонь замирает опустившись на макушку. Мгновенье — и я чувствую затрещину. Да такую, что подаюсь вперёд и хватаюсь за затылок. Но понимаю: Кормак это слово тоже видит. Иначе не стал бы расщедриваться на подобное.       А здесь очень даже мило. Если не вспоминать, что восточнее располагается кладбище. И это грёбаное трупохранилище своими размерами уже достигло масштабов Верхнего Вестмарша, глаза б мои его не видели. Словно люди самолично выстраивают дома для тех, кто потом придёт и сожрёт выживших членов их семей.       — Чего расселась-то? Кто за тебя работу делать будет? — говорит беззлобно, а внутри всё равно укол чувствую: прав Кормак. Только я никогда в этом не признаюсь.       — Думаешь, без нас вон того, в переднике, не доедят? — как всегда с усмешкой бросаю ему в лицо и ловлю привычно недовольный взгляд.       — Издеваешься? Мы здесь как раз для того, чтобы предотвращать подобное!       Хватаю перчатки и, пока храмовник ворчит, глядя туда, где тянется в небо тонкая струйка серого дыма, тру глаза основанием ладони. Кормак не должен узнать, что я плохо вижу. Никто не должен.       Мне не кажется завораживающим размытый город, пропахший гнильцой. А сгнило здесь всё — забытые на прилавках овощи, люди, животные. И мечты тех, кто ещё остался в Вестмарше, надеясь, что когда-нибудь этот кошмар закончится, и огоньки в окнах давно заброшенных домов перестанут пугать.       Мне не приносит радости сидение на одном месте и созерцание того, как очередной располовиненный человек, волоча вывалившиеся внутренности, ползёт по городу, выискивая хоть кого-то живого, чтобы сделать из него своё подобие. И таких здесь не один десяток.       Но иногда нужно просто остановиться. Передохнуть, собраться с мыслями и идти дальше. Потому что если ещё хоть раз храмовнику придётся нести меня на руках, если ещё хоть раз я услышу о том, что пора отойти от дел, я перережу ему глотку. А затем сожгу, чтобы он никогда не восстал.       — Пока мы медлим…       — Да знаю! — Обрываю его жестом, вдыхаю горячий воздух и вновь скрываю маской лицо. — Не первый день вместе. Вечно у тебя что-то не дремлет и сильнее становится.       Закидываю на плечо булаву и, помахивая свободной рукой в такт ворчания храмовника, двигаюсь к той дыре, откуда я выбралась. И речь не о Новом Тристраме, нет. Просто с крыши есть куда более удобный спуск, который не заметил мой крайне невнимательный спутник.       А впереди ещё один бесконечно долгий день. И лучшее, что я могу сделать — не подохнуть.