Огонь

      Тем мрачным, пасмурным утром незнакомые люди увозили из Парижа её Фелис. Навсегда.       Бульк — и с всплеском деревянная щетка опускается на дно.       Её лицо отражается на влажном лакированном полу. Она всматривается, пытается понять, когда успела так быстро постареть. Прошло уже больше недели как её не стало: все вновь вернулось на свои места, и снова потянулись невыносимо тяжёлые дни, серые, совсем как грязная вода в железном ведре. Все верно, она сильная, она точно сможет справиться с этим. Но больнее всего было то, что после всех их упорных тренировок на рассвете, всех вложенных сил и надежд — что все закончилось.       Наверное, именно так чувствуешь себя, когда обрывается жизнь.       Так смешно и горько от того, что она о таком не задумывалась, когда горела сцена. Смешно, что вот она — Одетта, — исполняет сложнейшие пируэты, словно лебедь, вдыхает в легкие музыку и дышит в согласии с ней, и уж точно знает ответ на вопрос Луи, — она горит на сцене и… совершенно не замечает этого.       И какая за это награда? Приговор при жизни, мучительная боль от каждого шага и постоянный, удушающий страх одиночества — вот все, что она получила в конце за долгие, долгие годы упорного труда. За любовь к любимому делу. Разве ей в детстве не говорили оставить все надежды и мечты? Говорили. Разве она послушалась хоть кого-то? Нет.       Слабая улыбка. Фелис ведь тоже не привыкла никого слушать.       Как же неожиданно этот огненно-рыжий ребенок ворвался в её жизнь. Сколько потребовалось вздохов, показных укоров на то, чтобы только попытаться от неё отделаться, чтобы не впускать больше никого в себя, в свою душу. А она, такая маленькая и упрямая, продолжала стоять на своем и верить в свою мечту.       И правда, как же поразительно Фелис походила в тот момент на её саму в юности. Тоже горела тем, что любит больше всего на свете.       Именно этого огня так не доставало Одетте долгие годы. И она с готовностью поверила вместе с ней, поверила в Неё, но ради чего? Ради того, чтобы сейчас, когда она снова моет полы на сцене любимого театра, было так горько только за то, что она вновь почувствовала себя по-настоящему... нужной?       Как же жаль, что кажется все закончилось раньше того серого пасмурного утра, раньше, чем Фелис увезли из Парижа. Она погасла раньше всего этого, а справиться с этим Одетта уже не могла.       — Дайте помогу!       Стоило обернуться на звонкий голос, как перед глазами, словно дежавю, пронеслась их первая встреча. Как она, бывшая прима, все так же с ведром, будто бы уже породнилась с ним, и маленькая мечтательница-сорванец, страстно предлагающая помощь. «Я нужна Вам. Я умею убираться. Меня даже дразнили «чистюлей» в приюте». Да, верно, тогда она именно так и сказала. Вроде бы совсем недавно, а кажется так давно, что это уже успело забыться.       — На самом деле это Вы нужны мне, — говорит она и её глаза горят, сверкают знакомым пламенем, а сердце Одетты замирает в груди, — я хочу остаться с Вами!       Два шага — и вот она бросается к ней в объятья, и вот все старые кошмары отступают прочь. И ей совсем неважно, что она ходит с костылем, что моет полы за гроши, ей неважно все это теперь. Одетта крепко прижимает Фелис к себе и теперь её сердце тает, плавится, точно воск, потому что даже если их мечтам не суждено сбыться, она точно больше не останется одна.       И никогда раньше огонь ещё не был так нежен.