Тёплое Рождество

* * * Он стоит на балконе и курит, стряхивая пепел в консервную банку, аккуратно примотанную толстой проволокой к перилам – кто-то не поленился. В этом отделении курят почти все диализники — терять-то уже нечего, а никотин притупляет боль и заглушает страх. Он рассеянно тушит окурок о ржавый край банки, размышляя о том, как бы половчее осуществить свою идейку и развить её дальше. Позади него скрипит дверь. Он оглядывается, видит белый халат и досадливо кривится, ожидая выговора. Но медсестра, совсем ещё девчонка, молчит, прислонившись спиной к двери. Девчонку зовут Дашей, и рука у неё лёгкая — вот всё, что он знает о ней, хотя ему кажется смутно знакомым её забавное веснушчатое личико. — Ты чего – помолчать пришла? Скажи уже, что курение убивает. Или что я простужусь насмерть! — насмешливо предлагает он и осекается. Машинально трогает пальцами шунт на запястье – шунт зудит и покалывает изнутри, кровь пульсирует, бьётся под кожей. Очередной диализ был вчера, и поэтому сегодня он чувствует себя почти здоровым. Почти. Он швыряет сигареты вниз — всю пачку, скомкав её в кулаке. Медсестра, шагнув вперёд, вдруг крепко его обнимает, прильнув к нему всем телом – маленьким и упругим. Так они стоят несколько минут. — Ты тёплая, — хрипло говорит он. — Но я не замёрз. Почему-то эти внезапные обнимашки кажутся ему совершенно естественными. — Плюс два, — отвечает она шёпотом. Тёплое Рождество. Даже снег почти растаял. Он прижимается щекой к её виску, она дышит ему в шею, в ямку между ключицами. Фейерверки расчёркивают темноту неба россыпью голубых, жёлтых и алых искр. — А ты чего не на посту? — с любопытством спрашивает он. — Сменилась, — поясняет она. Её ладони гладят его спину — медленно и так уверенно, будто она всегда это делала. — А почему ты тогда не бухаешь в ординаторской с дежурным хирургом? — щурится он. — Кто там в ночь? Степаныч? — Не хочу, — отвечает она только на первый вопрос. — Ладно. — Он вдруг отстраняется. — Тогда помоги мне. Она озадаченно смотрит на моток провода и какие-то инструменты в углу балкона. — Ты где это взял? — Спёр у ремонтников. К кабельному втихаря подключусь, новую схему придумал, проверю, — весело говорит он и подмигивает ей. — «Евроспорт» и эротик-шоу — опа! Для тех, кто не спит! Он смеется — блестят глаза и зубы. Она завороженно на него смотрит. — Ты поэтому отсюда на праздники не ушёл, что ли? — Ну да, — беспечно пожимает он плечами. — Да и идти-то некуда. Без разницы. Так ты подстрахуешь? Она сосредоточенно держит его за ремень джинсов, пока он возится наверху, иногда беспечно зажимая какие-то железяки прямо в зубах. Что-то срывается вниз с коротким звяком. — Ёпт, отвёртку упустил, — сокрушённо говорит он, спрыгивая обратно, и невольно охает от боли, а она тревожно хватает его за руку. Резко повернувшись, он прижимает её к перилам и крепко целует. У него холодные губы, а у поцелуя привкус табака и железа. — Пошли в палату, — шепчет он, жадно запуская ладонь в вырез её халатика. Пуговки расстёгиваются одна за другой, она прерывисто дышит, но не отстраняется. Держась за руки, они проскальзывают по пустому коридору в такую же пустую тёмную палату. Из отделения гемодиализа на праздники разбрелись все, кто мог. Он затворяет дверь и, не зажигая света, поспешно ведёт её к своей койке в углу, на ходу распахивая на ней халат. Они почти падают на койку, целуя и гладя друг друга. Как в порнушке — медсестра и пациент. Он не успевает выпалить это вслух — она встаёт и освобождается от остальной одежды. Легко и свободно. Безмятежно. Он сглатывает слюну, затаив дыхание. Её тело, нежное и крепкое, вздрагивает в его руках, веки плотно сомкнуты, губы горят, будто у неё температура. — Сейчас, — лихорадочно бормочет он, пытаясь раздеться. Она помогает ему, тихонько смеясь. Его джинсы летят на пол, брякнув пряжкой ремня. Дверь палаты чуть приоткрыта, старая койка жалобно скрипит и трясётся. Плевать. Её тело — как тёплый хлеб, он упоенно пробует его на вкус, она вскрикивает гортанно, льнёт к нему, судорожно сжимая его плечи. Наконец он тоже вскрикивает, в последнем толчке вжимая её в матрас, и замирает. Переворачивается на бок, не размыкая объятий. Койка такая узкая. Как это хорошо. Она осторожно тянет вверх куцее одеяло. Он вспоминает, что надо спросить. — Ты зачем вообще это сделала? Она выпрастывает руку из-под одеяла и приглаживает ему волосы, убирая пряди со лба. Отвечает спокойно: — Потому что мне захотелось. — Я скоро рвану отсюда, — говорит он почти беззаботно. — Не буду так жить. На сраном аппарате. От диализа до диализа. Не хочу. — Пересадка… — быстро начинает она, но он кладёт пальцы ей на губы. Пальцы шершавые, губы мягкие и влажные. — Та же херня. Её не дождёшься, пересадки. Сперва на диализе, потом — на гормонах. Это не жизнь. Что-нибудь придумаю. Сам выкарабкаюсь, а если чудес не бывает, — он бесшабашно улыбается, — отправлюсь… в большое космическое путешествие. Она приподымается на локте, смотрит ему в лицо и твёрдо говорит: — Я с тобой. Он вдруг запускает пальцы ей в волосы, тянет к себе. Ей, наверное, больно, но она даже не морщится. — Ты откуда взялась?! — Из медучилища, — отвечает она шёпотом и улыбается. Её слёзы капают ему на лицо и на шею. Горячие. Он сцеловывает их с её щёк, зажмурившись. За окном громко бухает петарда, и они оба вздрагивают, а потом он прерывисто смеётся. И она тоже. — Слу-ушай… Совсем забыл! Я же тут усовершенствовал штуку одну! — спохватывается он, скатываясь с койки и торопливо подбирая с пола свою куртку. Шарит по карманам. — Вот! Торжествующе помахав зажатой в кулаке петардой, он, как есть, нагишом подходит к окну, а она жадно разглядывает его смуглое тело. Он распахивает створку. Петарда летит вверх, рассыпая золотые искры, и он опять беззаботно хохочет. Она осторожно накидывает ему на плечи одеяло и блаженно забивается ему под мышку. — Христос воскрес! — неожиданно говорит он, хотя сейчас Рождество, а не Пасха. Глаза его лукаво блестят. — Воистину воскрес, — серьёзно отвечает она и тянется к его губам. А потом он вдруг роняет руки. Кое-как добирается до койки и тут же обессиленно засыпает, едва опустив черноволосую голову на подушку. Она торопливо собирает одеяла со всех коек и укрывает его. Подбирает с пола одежду, аккуратно развешивает его джинсы и футболку на спинке кровати. Одевается сама. Пуговица на халатике оторвана. Она суёт руку в карман, нащупывая листки с результатами его анализов: уровень креатинина, гемоглобина, мочевины... На листках наискось написано: «Вдовиченко Андрей». Конечно, он её не помнит. Кто же помнит мелких соседских девчонок, щербатых и веснушчатых? Никто. Он ушёл в армию, а её родители поменяли квартиру. Вдовиченко Андрей. Упёртый баран с ХПН третьей стадии, как ругался Степаныч в ординаторской. ХПН – хроническая почечная недостаточность. Она садится на пол возле койки и кладёт голову на край его подушки. Он чмокает губами и что-то бормочет во сне. «Третья стадия — ещё не терминальная. И чудеса бывают», — упрямо думает она, глядя в окно. Там горит какая-то звезда, раньше незаметная из-за фейерверков.