Колючка и жара

— Я видел, — рассмеялся Катберт. Смех его был горек и осыпался на ветру чёрной пыльцой; солнце потемнело при его звуках, стало сумеречным, хоть и едва начало склоняться к закату. Ален кротко улыбнулся. Хоть язык Катберта что жало, и колется им Оллгуд постоянно, да то лишь внешне. И любят этого пересмешника совсем за другое. — Нет бы с нами обсудить, — продолжил, скаля зубы в улыбке и то и дело моргая, Катберт. — И дозорный со мной согласен. Верно, дозорный? Оллгуд снял грачиный череп с ветки и постучал по нему пальцем, а Ален, жмурясь, молча слушал и наслаждался уходящим теплом. Пусть колется, Джонсу это не мешает. Ему только быть рядом с Катбертом. С ним спокойно и можно не тревожиться о беспечности влюблённого Роланда. Ален умел касаться чужого разума и был в этом искусен. Получалось мимолётно, как лёгкий ветер, который и поймать-то не получится — вот он есть, а вот его нет, — но полезно. Обычно полезно. Иногда Ален думал, что было бы, не будь он столь молчалив. Тогда всё было бы совершенно другим — как те сети на берегу, что они вместе с Оллгудом пересчитывали и отмечали в самых разных качествах: целы ли, крепки ещё или уже не очень, стары или нет. В море они всё же другие. И Ален тогда был бы другой. Может, даже не часть ка-тета. Осторожно потрогав мыслью макушку Катберта — тот возился с голубями и, ворча, чистил им клетки — и успокоив себя этим, Ален тихо поднялся и отправился вниз по холму. Сняв по пути ведро с ветки, он мимолётно задумался, что стоило бы набрать воды; стоило бы сделать что-то ещё — напоить коней, проехаться до побережья и забраться в рыбачью лодку, чтобы её качали где-нибудь волны… Или позвать Катберта, вновь и вновь повторить всё примеченное, что пытались укрыть от них — якобы сосланных за шалости сынков высокопоставленных родителей — и не выдать, а потом хорошенько подумать, как перехватить слишком занятого другими мыслями Роланда и обсудить уже с ним, стоит ли отправить отцам сообщение или же лучше подождать ещё. Посмотреть, посчитать, повалять дурака — вот уж что Катберт, колючка ядовитая, с языком что змея, никогда не откажется сделать. Жара едва начинала спадать. Солнце степенно снижалось, а тени медленно пускались в рост; и всё было в порядке вещей для долгого лета. Вода была холодна — от глотка у Алена заломило зубы. Улыбнувшись — одними глазами, тёплыми и спокойными, не тронутыми ещё бурей мира, сдвинувшегося с места, глазами подмастерья стрелка из Гилеада — и стряхнув капли взмахом рук, он вновь погрузил их в ручей. Джонсу легко, он заулыбался уже уголками рта — и умылся. Во время жары, невидимый, он с затаённой радостью плескался и терпеливо ждал, когда высохнет, чтобы вернуться таким же, каким ушёл. Набирая воды в ведро, Ален уже не улыбается. Она задумался о друге, которому тоже жарко. Друг-пересмешник, языкастая колючка, занятая голубями. Но Оллгуд тоже подмастерье, к нему так просто не подкрасться, а потому следует что-то придумать. Безобидное. И чтобы друг и собрат по ка-тету сразу не заметил, что Ален собирается сделать. Поскольку Джонс хотел, наверное, впервые в жизни устроить настоящий сюрприз. Напоив коней и сделав ради этого несколько ходок — им тоже неприятна жара, тоже хочется искупаться, но до водоёмов неблизко — к ручью, Ален неспешно обдумывал, как всё сделать. Как парень простой, он не строил сложных планов. А простые были очевидны не только ему одному. Потрогав мыслью птиц на ветке, Ален успокоился. Ничего не замечено, Катберт занят и тихо, наверное, проклинает и ужасную летнюю жару, и самого молодого стрелка и своего дина в одном лице, и его неожиданную пассию, как бы красива она ни была (потому что их отправили, пусть и сопляков, с посланием от Гилеада, а не любовь крутить) и сколько бы в ней ни было добродетелей, и всяческие правила и условности, и гадящих голубей, и всё, что только на глаза попадётся. В общем, давал волю своим колючкам и выпускал пар в безопасной для дела манере. Но для надёжности Ален очень-очень осторожно, самым краешком коснулся мыслей Оллгуда — ошибиться не хотелось. Удостоверившись, что друг занят своими мыслями и своим делом — и как подмастерье стрелка, насторожен и замечает всё вокруг, — Ален последний раз спустился за водой. ...Катберт тихо ненавидел происходящее. Ему не нравилось увлечение Роланда этой Сюзан Дельгадо, не нравился Меджис от края до края, со всеми потрохами (ну, исключая Шими, милого дурачка и простого верного парня) и с отдельным подсчётом для потрохов Больших Охотников за Гробами, не нравились почтовые голуби, хоть от них такой подлости, как ухлёстывание за местными красотками и ненормированное количество радушного и прямого вранья, ожидать не приходилось. У голубей причина нелюбви была проста и прозаична: клетки, помёт и необходимость держать всё в чистоте. На корм ни пернатые, ни задававший его Катберт жалоб не имели. Да и кони тоже не сильно жаловались на траву, что возвращало Оллгуду некоторую веру в справедливость. Но потом являлся загулявший дин, и всё начиналось сначала. Катберт по кругу пронелюбливал всё заново; если же он и Ален ехали что-нибудь пересчитывать и отмечать, то пронелюбливал очень быстро, ворча вместе с дозорным. А потом они занимались делом. А дело, как известно, легко вытесняет из головы ненужное. Особенно ненужные страдания. Даже если они обоснованы. Закончив свои труды и насыпав пернатым корма, Катберт с облегчением потянулся. Ходьба туда-сюда с ведром Джонса не осталась незамеченной, но причин интересоваться, с чего это Ален вдруг принялся таскать воду в таких количествах, не было. Может, деревья решил полить. Коней-то точно напоил, это Катберт слышал и так. Версию с внезапной большой стиркой своими руками Оллгуд, рассмотрев и так и сяк, повертев со всех сторон, с сожалением отложил. Версия была хороша, но не выдерживала критики, реальности и характера Джонса. Поэтому ведро воды на голову Катберт воспринял стоически и даже философски. Шаги Алена он почти не слышал, вода в ведре не плескалась, жара заслуживала устранения. Всё в порядке, не стоит никакого беспокойства. — Я, конечно, горячий парень, — не обращая внимания на стекающие по лицу струйки воды, сказал Катберт, — но не настолько же. Ален, как обычно, молчал и улыбался, но ведро из рук не выпускал. Видимо, немного холодной воды там ещё оставалось. Как раз для того, чтобы повторно окатить раскалённого на солнышке друга и вернуть ему человеческий облик. Катберт утёр воду с лица, потрогал зачем-то мокрую свою голову и решил, что ему нравится. Ветерок, свежесть, живность накормлена, мысли никто не трогает, ещё и Роланда нет. Чего ещё желать?