Колыбельная

«Спи, любовь моя». В Годриковой Впадине праздновали Хэллоуин. Зима в этом году ожидалась ранняя, и никого не удивило, что накануне в воздухе запорхали трогательные пушистые хлопья, падая в подмерзающую грязь традиционной осенней распутицы. К вечеру тридцать первого октября хлопья сменились крошечными многолучевыми снежинками, больно коловшими щёки и сверкавшими в свете фонарей, как искры ледяных костров. «Спи, радость моя». Запланированных торжеств это не испортило: по улицам носились наряженные чудовищами и призраками дети и подростки, воодушевлённо вымогавшие сладости, то тут, то там раздавались взрывы весёлого искреннего смеха, маняще тепло светились окна, за которыми собирались у накрытых по-праздничному столов, бродили парочки, держась за руки, и зловеще скалились Джеки-фонарики [1]. Жухлые тёмные листья, уже припорошенные снегом, похрустывали под ногами. Выдыхаемый воздух тотчас же превращался в облачка пара и, клубясь, поднимался к низко нависшим пухлым серым тучам. Кладбище за наполненной в этот вечер только огоньками свечей церквушкой — это завтра День всех святых, когда жители Годриковой Впадины соберутся на мессу [2], а сегодня Хэллоуин, корнями уходивший в дремучее язычество, осуждаемое религией, — до краёв было налито тишиной, словно жизнь — яркая, громкая, сияющая — нерешительно топталась за оградой, не смея войти в приоткрытую калитку. «Спи, боль моя». Завидев нескладную фигуру в развевающейся от быстрой ходьбы — снегопад сопровождался полным безветрием — чёрной мантии, почти сливавшейся с наплывающими сумерками, с дерева у самого входа снялись две вороны, хрипло закаркали, покружили немного и уселись на ограду, наблюдая за посетителем. Кем бы он ни был, он пришёл не вовремя — День всех усопших верных [3] послезавтра. «Моя… Моей ты никогда не была». Он двинулся между рядов надгробий, умерив шаг. Остановился, вглядываясь в плиту белого мрамора, по цвету не отличимого от покрывающего её снега, заполнившего углубления. Только он выучил наизусть надпись на ней. «Джеймс Поттер. 27 марта 1960 года — 31 октября 1981 года. Лили Поттер. 30 января 1960 года — 31 октября 1981 года». И эпитафия: «Последний же враг истребится — смерть». Знакомые, затверженные до ломоты в зубах слова. Разбуди его ночью — и он без запинки выдаст три строки, всё, что осталось от земного существования двух людей, один из которых был его врагом, а другая — любимой. И даже в посмертии она не с ним. Бред, бред… Какая наивность, верить в жизнь после смерти, когда любому недоумку ясно, что бессмертная душа — сказки, что всё заканчивается гниением, разложением, а то, что получается в результате этих процессов, включается в круговорот веществ. В груди, где-то возле сердца, ворочалась тупая и почти привычная боль. Бороться с ней не было смысла, проще всего перетерпеть приступ. Разве невероятно сложно — раз в году вынести это? «Снег… Откуда снег в конце октября? Всё-таки счастье, что на этой плите не выбито «Возлюбленная жена и мать», как пишут обычно сентиментальные идиоты. Жена! Мать! Лили… Где-то подрастает твой сын. А это мог быть мой сын, Лили. Наш сын». Однажды он имел глупость заглянуть в зеркало Еиналеж, чтобы в ужасе отпрянуть от такого желанного и такого несбыточного видения: счастливая и оттого ещё более прекрасная рыжеволосая женщина, он, привычным жестом обнимающий её за талию, и зеленоглазый мальчик, на плече которого лежит его ладонь. В ужасе, потому что эта иллюзия стоила того, чтобы сойти с ума и умереть, а он не должен был умирать, по крайней мере, пока. Дамблдор, помнится, ещё лукаво усмехнулся, глядя на него поверх очков-половинок, в ответ на просьбу спрятать зеркало подальше, но с тех пор он об Еиналеж не слышал и уж тем более ни разу в него не смотрел. Он пошатнулся и переступил на месте, чтобы удержать равновесие. «Я пьян? Конечно же, Лили! Пьян вдрызг! В стельку, в доску… как там напиваются зельевары? Есть у меня право напиться в день твоей смерти? Так, чтобы этот день вышибло из памяти, а завтра я мог с облегчением вздохнуть, что пережил его. Не полез в петлю, не спрыгнул с Астрономической башни, не отравился… Я готов поручиться, ты никогда не задумывалась, что это так неэстетично — вешаться, так неуютно — долго лететь с высоты, и ядов на свете существует столько, что проблема выбора встаёт ребром — острым-острым ребром…» Его спасал алкоголь, он помогал затуманить рассудок, притупить ощущение реальности, примирить с тем, что в любом случае не изменишь. Даже маги могут не всё. Тридцать первое октября — единственный день в году, когда он пил, не думая о мере и не чувствуя, как обжигает глотку, с одной целью — вспоминать утром рецепт зелья для борьбы с похмельем, а не мраморную плиту на кладбище в Годриковой Впадине. «Это слабость, Лили, я признаю». Логика в его действиях отсутствовала: пытаться забыть — и идти на могилу, но у него свой день поминовения усопших. Он никогда не был добрым католиком, традиций не соблюдал раньше и не видел причины, по которой должен был следовать им сейчас. «Лили, почему?! Почему он, а не я? Надо быть непроходимым тупицей, чтобы поверить в красивую и ничего, по сути, не значащую чушь о непрощаемом оскорблении, и я до сих пор не поверил. Ты знала меня. Так почему? Я хотел, я мог тебя защитить… Или не мог?» Правда, цена этой защиты оказалась бы непомерно высока, и высоконравственная Лили Эванс не приняла бы её. «Ты видела, кем я становлюсь, и именно это тебя оттолкнуло?» Калитка скрипнула давно не смазанными петлями, открываясь шире. Он обернулся на звук, прищурился. Сначала ему почудилось, что он увидел сияющую нездешним светом фэйри [4], и только потом он разглядел, что это девочка лет девяти — десяти, в зелёной мантии, а «нездешний свет» объясняется свечой, которую она несёт в руках. Она шла по той же тропе, что и он, и ему пришлось посторониться, чтобы её пропустить. Поравнявшись с ним, девочка остановилась, смешно поморщилась и внятно спросила: — Вы тоже думаете, что им холодно? Свеча, которую она крепко сжимала тоненькими пальчиками, горела ровно и ярко, а пламя напоминало по форме идеальную перевёрнутую каплю, так что здесь явно не обошлось без магии. — Кому? — Мама говорит, что в сегодняшнюю ночь они мёрзнут, и мы всегда ходили ставить свечу на могилу папы, чтобы ему стало теплее, и его душа на небе попросила за нас Господа. А сегодня мама заболела и послала меня, — девочка чуть помялась, потупившись, а потом выпалила: — А вы почему не принесли свечу? Он недоуменно приподнял бровь. «Неужели и вправду смерть действительно похожа на вечный сон, и после что-то да остаётся? А если я считаю это бреднями, то какого чёрта тогда пришёл сюда и говорю с тобой, как со спящей, словно ты можешь услышать?» Он не осознавал, что баюкает своё горе. — Тебя проводить? — вместо ответа неожиданно для самого себя спросил он. — Да, пожалуйста, — она шмыгнула носом и внезапно призналась: — И обратно, а то я боюсь. «Я безнадёжен, Лили. Я схожу с ума». Темнота волнами растекалась по кладбищу, и снежный покров в синеватых отблесках казался ещё белее и чище. Девочка ладошкой смахнула снег с простенькой серой плиты в следующем ряду, установила свечу в углубление, похоже, специально сделанное именно для этой цели, и зажмурилась, шевеля губами. Он скользнул взглядом по надписи: «Джонатан Грейхаус. 1951–1982. Возлюбленный муж и отец» — и усмехнулся. Оказывается, «сентиментальных идиотов» куда больше, чем он считал, и пусть кому-то становится легче от такого выражения своих чувств, он не мог их понять. На обратном пути он старался примериться к её коротким шажкам. Проходя мимо могилы Поттеров, он вытащил палочку и наколдовал свечу, зависшую в воздухе в нескольких сантиметрах над плитой. Жёлтые блики легли на белое покрывало. Она будет гореть до утра. «Спи, Лили. Позволь хотя бы так поделиться с тобой теплом». — Так вы волшебник? — обрадовалась девочка, до этого задумчиво хмурившая брови. — Да. — Мама тоже волшебница, и она говорит, что через два года я поеду в Хогвартс, чтобы учиться магии. Наверное, там здорово… — протянула она. Он промолчал. На самом деле в Хогвартсе было не лучше и не хуже, чем в любом другом месте, всё зависело от тех, кто вокруг. Но этого, пожалуй, ей говорить не стоило. На освещённых улицах пахло ванилью и корицей, жжёным сахаром, свежей выпечкой. Они пересекли центральную площадь с памятником, тоже запорошенным снегом, поднялись на крыльцо одного из домов. Девочка постучала. Открыла женщина лет тридцати, рыжеволосая и веснушчатая, кутавшаяся в тёплую шаль: — Кэти, где ты так долго была? Я уже начала волноваться, — она заметила его: — Добрый вечер, сэр. — Мама, а он проводил меня, потому что там было так темно и страшно… — Она вас не заболтала? — виновато спросила женщина. — Кэти, сколько я тебе говорила: не цепляйся к незнакомым людям! Ну что мне с тобой делать! Простите, мистер… — она выжидающе на него посмотрела. — Не стоит извиняться, ваша дочь меня ничуть не стеснила, — он сделал вид, что не заметил намёка, — миссис Грейхаус. Он издевательски ухмыльнулся (причём больше по поводу своего размякшего состояния), отвесил полупоклон, развернулся — полы мантии взметнулись — и сошёл по ступенькам. Увы, для трансгрессии он был слишком пьян, и поэтому придётся добраться до паба, где можно будет воспользоваться сетью Летучего пороха, и опять миновать этот злосчастный памятник Поттерам, ещё одно напоминание о непоправимых ошибках, невыносимое даже для не очень трезвой совести. На следующее утро он проснулся с омерзительным привкусом во рту, скверным настроением и дикой головной болью, но это значило, что боль душевная уползла в самый дальний угол сердца, свернулась клубком, спрятала ядовитые зубы. На целый год. «Спи».