Чёрным маркером в календаре

      Удар. Удар. Удар. Снова. И снова. И снова. До переломанных костей, до вымолотых в кашу органов, до изуродованного невероятно лица, настолько, что и не скажешь — человек. Нет, не человек больше и тем более не личность, а ещё почему-то дышащее, почему-то стонущее и по-прежнему живущее существо. Оно хочет всего ничего — умереть, чтобы перестать плакать, завывать от страха и боли. Или хотя бы потерять сознание, уснуть на минуту или две, получить немного передышки. Но существо избивают и оно продолжает жить, хотя всё, что от него осталось, — это месиво из кожи и мяса, костей и сухожилий, порванных внутренностей, крови и того, что оно съело на завтрак. И сознание, от которого не осталось ничего, кроме нечленораздельных звуков и одного-единственного слова, повторяемого в размозжённом мозгу раз за разом: «сдохнутьсдохнутьсдохнуть».       Но оно не умирало, потому что этот мир работал наизнанку. Его могли убивать сколько угодно, кто угодно, как угодно — впереди ждало лишь мучительное бессмертие, нескончаемый день сурка. Сменялись один другим только палачи. Приходили, уходили, приходили, уходили, но ни на секунду не позволяли отдышаться. Оно определяло, что над ним возвышаются разные люди, только по голосам. Женским, мужским, молодым, старым, тихим и громким. Они, голоса, много смеялись: некоторые — тихо и коротко, но часто, другие — взахлёб, истерически, будто услышали лучший анекдот в своей жизни. Оно тоже хотело рассмеяться, ведь смех — это природное обезболивающее, великодушный подарок от эволюции. Но оно не могло. Ему не было больше чем — на лице не осталось рта. Да и самого лица, как такового, тоже.       Поэтому оно просто стонало.       — Эй!       И стонало.       — Эй, хён.       И…       — Проснись же ты, блин! — выкрикнул звонким, ещё совсем детским голосом Чонгук и ударил своего брата по лицу.       Хосок распахнул глаза, накрыл ладонью горящую после сильной пощёчины щеку и шокировано уставился на подростка.       — Ты стонал, — объяснил Чонгук, опустив взгляд на свои колени. Он сидел на краю кровати, соприкасаясь бёдрами со старшим, и теперь нервно перебирал пальцами подол своей ночной, на размер больше ему, футболки. — Так, будто тебе было больно. И не просыпался. Пришлось стукнуть.       Старший наконец сморгнул выступившую на глазах влагу, опустил руку и приподнялся на локтях. Ещё несколько секунд назад ему было жарко, слишком жарко. Но пульс постепенно успокаивался, сознание прояснялось, а спина под намокшей футболкой покрывалась чувствительными мурашками. Подобные сны уже давно стали делом привычным. Они всегда были разными: когда страшнее, когда — просто неприятнее, но стандартно, как по расписанию, начинали сниться Хосоку каждую ночь за месяц-полтора до дня, помеченного в календаре чёрным маркером.       — Мог не бить так сильно, — пробормотал старший без доли раздражения. Выбирая между отвратительным сном, в котором придуманная боль ощущается более чем реальной, и тысячью пощёчин от младшего брата, Чон ткнул бы пальцем на второе. — Который час?       — Двадцать минут пятого, — ответил шёпотом Чонгук, посмотрев, сощурившись, на наручные часы с подсветкой, доставшиеся ему от отца. Мальчик не расставался с ними ни на секунду, и раньше, когда был гораздо младше, Хосок завидовал, что ему не осталось от почившего родителя что-то настолько же классное. Хотя третий дистрикт специализируется на электронике и является главным (единственным) производителем и поставщиком аппаратуры, его жители собственным товаром довольно-таки обделены. Купить хорошие электронные часы, новый широко-диагональный телевизор или, тем более, мощный лептоп — слишком дорогое удовольствие, и обычно люди здесь довольствуются тем, что давно уже устарело и стало ненужным в пользующемся только самым лучшим барахлом Капитолии.       Хосок тихо вздохнул, провёл ладонью по влажным волосам, заглаживая назад чёлку, и, задев ногами по-прежнему сидящего на краю кровати подростка, встал. Деревянный лакированный пол был холодным, будто зимой, и, обняв себя руками, парень поспешил к небольшому старому и потрёпанному гардеробу, который братья делили на двоих. Пока Хосок переодевался в широкие грубые джинсы и мятую серую футболку, Чонгук перевернул подушку сухой стороной, громко взбил её руками и удобно устроился под лёгким одеялом.       — Фу, твоя постель влажная.       — Зачем тогда в неё лёг? Свали на свою кровать.       — М-м, — промычал мальчик, потёрся щекой об подушку и громко вздохнул. — Опять к хёну?       У Чонгука, самого младшего в их узком кругу друзей, таких хёнов имелось целых три (и одна нуна), но Хосоку не требовалось уточнений, чтобы знать наверняка, о ком идёт речь. Он буркнул тихое «ага», натянул на стопы тёплые носки и пошёл к двери.       — Не уходи? — голос Чонгука прозвучал слабо, на грани слышимости, и очень тонко, почти как у девочки. Ему тринадцать лет, у большинства его одноклассников уже начали ломаться голоса, и Хосок с ребятами никогда не упускал возможности подразнить брата, дескать: «Ты будешь щебетать, как птичка певчая, нежно и фемининно, даже в двадцать, мелкий». В этот раз, тем не менее, язык не повернулся сказать подобную гадость, которая всегда выводила Чонгука из душевного равновесия. Да и не хотелось. Сердце Хосока болело за самого себя, но ещё сильнее — за младшего брата, которому ещё предстоит прожить пять лет в страхе и пережить шесть так называемых праздников Жатвы. Если повезёт.       — Айгу-у-у, Чонгуки, — протянул Хосок и, цокая языком, вернулся к своей кровати. Он сел с краю, наклонился над подростком и, ухватив того за пухлые щёки, начал покрывать ещё детское, но уже обсыпанное пубертатным акне лицо громкими влажными поцелуями, избегая только губ. — Мой маленький Чонгуки хочет, чтобы хён остался и спел колыбельную? Айгу-у-у!       — Фу, хён! — подросток взвыл недовольно и замотал головой из стороны в сторону в попытке избежать звонких поцелуев. — Перестань! Фу, у тебя изо рта воняет!       — А у тебя рожа гнойная, но я же не жалуюсь, — сквозь смех парировал старший и, взлохматив копну чёрных жёстких волос, отстранился. — Я посижу с тобой, пока ты не уснёшь. Ладно?       — Ладно.       В их доме насчитывалось достаточное количество комнат для того, чтобы у каждого члена семьи имелась своя собственная спальня. Но оба брата предпочитали охранять сон друг друга своим присутствием. Хосока мучили ночные кошмары настолько часто, что он давно должен бы привыкнуть и начать воспринимать их легче, но этого так и не произошло. Как и в каждом аспекте своей жизни, во сне он тоже являлся громким человеком — беспокойно ворочался в простынях, жалобно скулил и шмыгал носом, захлёбываясь при этом слезами, и редко когда мог прервать кошмар самостоятельно. Тогда на помощь приходил Чонгук, настолько чуткий к посторонним звукам, что его мог разбудить даже самый незначительный шорох или слишком беспокойный вздох. Он сам спал тихо, практически беззвучно, но никогда не мог расслабиться, если находился в комнате наедине с самим собой.       Чонгук смотрел на Хосока долго и внимательно, широко раскрытыми и чуть покрасневшими в уголках глазами, пока старший молча перебирал пальцами слишком отросшие пряди тёмных волос и думал о том, что брата надо подстричь. Вот уже завтра, на следующий день после Жатвы, когда злая участь снова обойдёт их стороной. Чонгука надо будет подстричь.       Наконец глаза мальчика медленно закрылись, потом снова открылись, будто он не хотел так быстро принять приглашение в царство Морфея, но сон всё-таки взял над ним верх. Хосок улыбнулся самыми уголками губ. Убрав длинную, падающую на глаза чёлку с лица подростка, парень наклонился, аккуратно и в этот раз сухо мазнул губами по чужому тёплому лбу и на носочках, максимально тихо, вышел из спальни.       На улице ещё стояла прохладная апрельская ночь, до рассвета оставался час, до зажигания уличных фонарей — не больше получаса, но парень видел, куда идёт. Хотя видимость даже не имела никакого значения. Он знал дорогу наизусть как свои пять пальцев, мог дойти до места назначения с закрытыми глазами, споткнувшись всего раз или два, потому что уже давно протоптал себе путь до дома мэра дистрикта номер три. Тот всегда охранялся миротворцами, в чём не имелось необходимости раньше, но которая появилась три года назад с приходом к власти Мин Хёнсу, капитолийского жополиза. Обычно Хосок не попадался — он всегда был прытким и ловким, умеющим прятаться и делать непринуждённо-обыденный вид. Иногда, к сожалению, избежать миротворцев не получалось никак, и в таких случаях всё зависело от того, чьё именно внимание привлекла его скромная персона. Испокон веков каждая уличная псина знала, к кому именно Чон Хосок пробирался в резиденцию мэра. Тот ненавидел Мин Хёнсу, но чертовски точно обожал его сына, и цели визита ни для кого не оставались секретом. Поэтому Аполло, молодой миротворец из дистрикта один, при виде Хосока всегда криво и очень знающе улыбался и демонстративно отворачивался, давая парню время вскарабкаться на дерево и постучаться в окно на втором этаже. Другие полицейские в белой униформе обычно являлись менее великодушными: некоторые ограничивались пинком под зад и отправляли подростка домой, другие же порой избивали до потери сознания.       В этот раз Хосоку не повезло, потому что он нарвался на самого отвратного урода во всём миротворческом гарнизоне. Заметив Пайка, того самого вонючего Пайка, из-за которого он как-то целый месяц провалялся безвылазно в постели, парень спрятался за широким стволом дуба, готовый в любой момент кинуться бежать. Но мужчина лишь громко, очень демонстративно хмыкнул, и, отвернувшись, пошёл в обратную сторону с громкими словами: «Мелкий пидорас, живи сегодня». Чон выглянул из-за дерева и нахмурился, потому что Пайк его заметил, в этом нет никаких сомнений, а если Пайк замечает, то это пиздец. Но потом Чон вспомнил одно-единственное слово — Жатва. И все вопросы отпали сами собой. Ведь никто не должен появиться на «празднике жизни» с разрисованным кулаками лицом. Ведь дети предлагают себя ежегодным играм на выживание, типа, добровольно. Ведь если ты не придёшь на церемонию, даже по причине отбитой до готового вида печени, тебе пустят пулю в лоб.       Парень закатил глаза и показал в спину уходящему миротворцу средний палец, но всё же воспользовался предложенным ему шансом. С годами практики лазание по деревьям стало практически столь же лёгким заданием, как и пешая прогулка по ровной каменной кладке. Он подпрыгнул и зацепился руками за самую нижнюю крепкую ветку, подтянулся, закинул на неё ногу и сел. Потом полез дальше. И выше. И выше. Пока не оказался на уровне окна, ведущего в комнату сына мэра, и тихо постучал по стеклу костяшками пальцев. Не прошло и тридцати секунд, как шторы раздвинулись, окно с тихим скрипом распахнулось, и подросток осторожно влез внутрь.       В комнате Юнги было слишком тепло, даже жарко. Он любил спать с закрытыми окнами даже летом и всегда, всегда держал пол с включенным режимом подогрева. Хосок привык к этому и уже давно перестал жаловаться. Мину всегда было холодно, и слишком редко младший парень мог находиться с ним рядом, чтобы греть его ледяные пальцы в своих руках.       — Юнги-и-и, — протянул шёпотом Хосок и выставил перед собой руки, требуя объятий, но старший уже вернулся в постель и отвернулся лицом к стене.       — Хён, — негромко поправил Чона Юнги и тихо выдохнул, когда младший забрался под одеяло, прижался к нему всем телом и обнял рукой за талию. — Тебе повезло, что я не спал.       — Ты не спал? — переспросил удивлённо младший парень, забравшись рукой под футболку Мина, и слабо улыбнулся, когда тот втянул свой мягкий, слегка округлившийся за последние полгода живот.       — Я же сказал, — Юнги звучал недовольно, почти раздражённо, но Хосок уже давно понял, что не стоит обижаться или принимать на свой счёт. Сын мэра кажется злым и нелюдимым чаще, чем есть на самом деле. — Ты что здесь забыл?       — Проснулся. От… ну, ты знаешь. — Хосоку было неловко говорить о подобном, но вместе с тем он никогда не умел (и не хотел) держать волнующие его вещи в себе. Если он чего-то боится — об этом знают все. Если он что-то любит — об этом известно тоже всем. — Чонгуки снова пришлось меня будить.       — В этот раз как? Засунул мокрый палец тебе в ухо? Ущипнул за сосок? Вылил на тебя стакан холодной воды?       — М-м, — отрицательно промычал подросток и засунул указательный палец в пупок Юнги, от чего тот, не сдержавшись, взвизгнул и сильнее вжался задницей в пах Хосока. — Влепил смачную пощёчину. Хуже всего то, что он явно сделал это в четверть своей силы. В этом ребёнке мощи, как в нас с тобой вместе взятых.       — Мелкая мускулистая свинья.       Хосок прыснул со смеху в волосы на затылке Юнги, но быстро успокоился, потому что повод, так или иначе, был грустным. В третьем дистрикте нет академии по подготовке к играм, здесь не бывает добровольцев, но Чонгуку тринадцать лет, а он уже слишком крепкий для своего возраста. По-прежнему худой, но высушенный правильным питанием и ежедневными тренировками, умеющий неплохо стрелять из лука и охотничьего ружья, метать на среднем уровне ножи и управляться с тяжёлым холодным оружием. Чонгуку тринадцать, и завтра (нет, уже сегодня) будет всего лишь вторая его Жатва, а он уже подготовлен к тому, чтобы стать машиной для убийств или даже победителем семьдесят третьих Голодных игр. Хосока беспокоит необходимость, из-за которой его младший брат решил заняться своей боевой подготовкой, но и успокаивает тот факт, что в случае чего у того имеется больше шансов для выживания.       Сам Хосок никогда не пытался улучшить свои показатели. Чего ради?       — В этот раз сон был просто пиздец, — нарушил тишину очередным маленьким откровением Чон. — В этот раз он… он был таким странным. А ты же знаешь, что сны всегда странные. У меня, по крайней мере. Бурное подсознание и всё такое. Но в этот раз… просто. Блин. Я даже не знаю, как описать. Будто… будто меня там так избили, что я буквально превратился в кашу из раздробленных костей, кожи, органов. Но сознание оставалось при мне и я никак не мог умереть. И меня продолжали бить, и люди постоянно менялись, и им было так весело. А я просто хотел сдохнуть, но не мог. А они смеялись от моей боли. И во сне мне было действительно так больно.       Юнги издал горький смешок и накрыл руку Хосока, по-прежнему прижимающуюся к его животу, своей. Ледяной и немного влажной.       — В принципе, тебе приснилась вся суть Голодных игр. Ничего нового.       — У меня просто… плохое предчувствие.       — У каждого фетуса накануне этого цирка на проволоке плохое предчувствие. Ты в этом не особенный, Соки.       Младший замолчал, не желая спорить, потому что Юнги был прав. Этот разговор, в той или иной форме, случался между ними уже пять лет подряд, и до сих пор его плохое предчувствие так или иначе не оправдалось. Хосок мог считать себя везунчиком.       — Если кого-то и выберут, — в этот раз Юнги первым разорвал тишину, и Чон знал, что ему не понравится то, что он услышит, — то меня.       — Это твой последний год, хён. Вряд ли.       «К тому же, — подумал, но не стал озвучивать мысль парень, — все мы знаем, что мэр выловил из корзины несколько записок с твоим именем».       — С моей-то удачей, — Юнги фыркнул и не стал заканчивать мысль, вместо неё начав другую. — Тебе лучше не попасться, Чон. Ты же знаешь, что случится, если ёбаный Ким Сокджин достанет кусок этой туалетной бумаги с твоим именем.       — О да, хён, я прекрасно знаю! Меня убьют в первые же секунды у Рога Изобилия, — сказав это, Хосок рассмеялся. Потому что на всё, чёрт подери, надо смотреть с юмором. Даже на перспективу собственной бесславной кончины.       Юнги убрал руку младшего парня со своего живота и повернулся к нему лицом, так, чтобы они оказались нос к носу, чтобы чувствовали горячее дыхание друг друга и могли видеть эмоции, плещущиеся в глубинах чёрных и покрасневших от бессонницы глаз. Мин поднял руку и провёл самими кончиками пальцев по щеке Хосока, очертил ими контур его рта и чуть царапнул коротким чистым ногтем нижнюю губу. Он смотрел внимательно, задумчиво, будто пытался разгадать загадку или найти самое выгодное и безболезненное решение проблемы, но вскоре сдался и закрыл глаза.       — Если тебя выберут, наша мелкая мускулистая свинья вызовется добровольцем.       — Не неси бред, тупица, — беззлобным ослабшим голосом ответил Хосок, только расстроившись словам Юнги. Он и без лишних напоминаний знает об этом. Узнал уже давно, когда Чонгук три года назад сказал, что если когда-нибудь старшего выберут трибутом, младший вызовется вместо него. Тогда Чон не придал его словам особого значения, расценив их как «обычный максималистский пиздёж мелкой какашки». Но потом брат основательно занялся самоподготовкой, и Хосоку стало в разы страшнее. Теперь уже не только за себя.       Он перевернулся на спину. Выдохся, устал бояться, и после слов Юнги устал смотреть в его глаза и пытаться найти там поддержку. Хосок не переживал за своего парня — у прямого родства с мэром дистрикта имеются свои огромные преимущества. Юнги никогда ими не бахвалился, как и не гордился собственным отцом, но изменить факт наличия блата не мог никак. Да и не пытался, не хотел. Он мог бесконечно долго поливать грязью политику абсолютного подчинения Капитолию своих родителей, мог громко, яро и от души бойкотировать собственную фамилию. Но Юнги не являлся ни идеалистом, ни лицемером, ни, тем более, самоубийцей. Как и все в этом чёртовом прогнившем насквозь Панеме, парень хотел выжить, и за это тоже Хосок его любил. Если бы ему пришлось переживать ещё и за своего парня… чёрт, это свело бы его с ума окончательно.       Сухие потрескавшиеся губы прикоснулись к его собственным в мягком и ненавязчивом поцелуе. Хосок не открыл рот, и Юнги не высунул кончик языка в попытке углубить, вдохнуть, выпить всё, что есть, до самого дна. Чону было страшно, за себя и за брата, а старший парень не умел утешать словами. Но он делал это другими методами, намного более лучшими и совершенными, чем разговоры по душам: своим присутствием, нежным перебиранием волос на затылке, тёплыми поцелуями и крепкими, проникающими в самую душу объятиями.       Они прижимались губами несколько минут, не прерываясь, оглаживая плечи и шеи и лица друг друга ладонями, вдыхая шумно, через носы, и моргая очень редко, чтобы не упустить ни одной эмоции, ни одного невысказанного слова. Пока, наконец, Хосок не понял, что почти спокоен. Пока не улыбнулся в сухой поцелуй. И пока Юнги это не почувствовал. Он улыбнулся тоже, ткнулся холодным носом в тёплую и мокрую от пота шею Хосока и закрыл глаза.       Хосок проснулся от панического чувства, ощущения, что за ним кто-то наблюдает. Он открыл глаза и первым, что увидел, была мать Юнги, стоящая в дверном проёме и пронизывающая его холодным взглядом узких глаз. Эта женщина всегда была, есть и будет красива. Или таково предвзятое мнение Хосока, потому что она подарила своему сыну не только жизнь, но и свои глаза, нос, губы. Форму лица. И всё же он никогда её не любил, хотя и не ненавидел — не имелось поводов. Мин Юнхи довольно чёрствый, малоэмоциональный, более чем неприятный в общении человек. Но она так и не смогла выбить из своего единственного ребёнка «дурь», как и не продолжила препятствовать его встречам со старшим сыном семейства Чон. Сдалась, и за это оба парня были ей бесконечно благодарны.       Хосок натянуто улыбнулся ей в знак приветствия. Госпожа Мин противно фыркнула, развернулась на каблуках и вышла из спальни, громко хлопнув за собой дверью. И этим самым разбудила Юнги. Хосок зацеловал его, ещё совсем сонного и ничего не соображающего, попрощался и вылез в окно. Потому что парадная дверь не предназначалась для него. Потому что он являлся нежеланным гостем во всём этом доме, кроме спальни «молодого господина».       До церемонии осталось не более двух часов, которые братья Чон потратили на подготовку. Они тщательно вымылись, уложили настолько, насколько могли, отросшие слишком сильно волосы, оделись в свои лучшие костюмные брюки и рубашки, вычистили до блеска кожаные туфли и даже позволили матери нанести на их лица тонкий слой тонального крема. Который, к сожалению, в значительной мере скрыть признаки подросткового акне на лбу и щеках Чонгука так и не смог.       Перед тем, как отпустить своих детей на начальный этап церемонии, мама зацеловала лица каждого, обняла мальчиков обеими руками и чрезмерно радостным, тошнотворно оптимистическим тоном пообещала, что вечером их будет ждать пышный ужин в кругу родственников и друзей. Хосок заливисто рассмеялся, игнорируя огромный ком в горле, звонко поцеловал её в ухо и, кивнув младшему брату, направился в конец очереди. Процесс аутентификации приходился для парня его личным маленьким адом, потому что каждый раз, оказываясь в этой живой цепи из нескольких сотен подростков, давая собственную кровь на проверку и оставляя ею отпечаток пальца на бумаге, он осознавал точку невозврата. Он боялся уколов. Боялся пауков. Боялся высоты. Боялся оружия и других людей. Боялся поднять на кого-то руку сам. Хосок знал, что если его выберут, он не выживет. Потому что ловкость и умение прятаться — этих качеств недостаточно, чтобы победить на Голодных играх. У него нет для этого ни силы, ни навыков, ни ума.       Наконец процесс аутентификации подошёл к концу. Ожидаемо, явка на все сто процентов и более. Курируемых миротворцами подростков — от двенадцати до восемнадцати включительно — выстроили в ровные, почти идеальные ряды. Не глядя по сторонам, Хосок нащупал руки своих соседей и крепко сжал. Он не знал, кто стоит с ним рядом, и плевать хотел на то, за кого держится. Это была ежегодная традиция, такая же, как сама Жатва, или обещанный матерью шикарный ужин, или уже в который раз подряд гибель трибутов из третьего дистрикта.       Заиграл гимн Панема, и кто-то, за кого Хосок держался с левой от себя стороны, крепко сжал его пальцы своими. Их руки были потными, настолько, что это показалось бы мерзко. Но в этот момент они, возможные незнакомцы, являлись самыми близкими людьми друг другу. Где-то за спиной послышался всхлип, потом ещё один, и следом за ним тихое «тс-с-с». Кто бы там кого ни успокаивал, он проделал херовую работу. Потому что плачущий ребёнок завыл, пусть тихо, пусть приглушенно, ещё сильнее.       «Но это ничего, — подумал Чон, гордясь тем, что сам ещё не разрыдался, как в прошлом году. — Ничего. Плакать можно. Плакать нам никто не может запретить».       Под последние аккорды гимна на сцену вышел никто иной, как Ким Сокджин — выходец из Капитолия, неизменный сопровождающий трибутов из дистрикта номер три, первый красавец всея Панема и просто чучело гороховое. Не выдержав, Хосок рассмеялся, и вслед за ним по площади точечно прокатился короткий, но многозначный хохот.       — Здравствуйте! Здравствуйте, дорогие мои! Здравствуй, прекрасный дистрикт номер три! Мой второй дом, моё второе любимое место на всём белом свете! — Лицо Ким Сокджина было улыбчивым, его голос — полным мелодичной и наигранной радости, и всё в этом молодом мужчине вызывало у Хосока условный рефлекс, как у собаки Павлова — желание проблеваться.       Сопровождающий всё продолжал говорить. Говорить и говорить, говорить и говорить, поливать бедные головы всех присутствующих красивыми эвфемизмами и странными анекдотами. И подобное продолжалось из года в год. Ким Сокджина, известного в народе также как Джин, в третьем дистрикте никто и никогда не понимал, но в Капитолии он являлся любимцем публики, лучшим комедиантом и истинным шоуменом. Он был способен разбавить трагедию здоровой порцией юмора, сделать праздник из самого чёрного, самого траурного дня двух бедных детей-смертников. Или так утверждали по национальному телевидению.       Хосок ненавидел эту красивую, одетую в рюши и выдрессированную Капитолием обезьяну.       — …И, как всегда, дамы вперёд! — сказав это, Джин подошёл к стеклянной «корзине», заполненной до краёв белыми записками, нырнул в неё рукой и, достав оттуда один-единственный огрызок бумаги, вернулся к микрофону. Перед тем, как назвать первого трибута, розоволосый мужчина громко прочистил горло, облизнул блестящие от блеска губы, и выкрикнул: «Третий дистрикт со стороны девочек представляет Ким Намджун!».       К горлу Хосока подступила рвота, и он с трудом сдержался, чтобы не согнуться и не выблевать всё содержимое желудка вместе с жёлчью. Сдержать слёзы, тем не менее, ему не удалось. Ким Намджун — его близкая подруга, его лучший друг, и парень уже не знал, как пережить подобную утрату.       Намджун поднялась на сцену, медленно, почти лениво волоча ногами, будто пыталась оттянуть неминуемое. Неосознанно, Хосок слабо дёрнулся вперёд, но его придержали с обеих сторон. Потерянно, беспомощно, парень посмотрел налево и увидел Тэхёна, и всё стало гораздо, гораздо хуже. Лицо подростка было бледным, лишённым всяких эмоций, только нижняя губа — закушена так сильно, что аж до крови. Тяжело дыша и не сдерживая больше скатывающихся по щекам и подбородку слёз, Хосок перевёл взгляд обратно на сцену. Он не мог смотреть на Намджун. Поэтому приковал свои глаза к ненавистной фигуре Джина.       — Трибут со стороны мальчиков… — Ведущий раскрыл записку, выдержал театральную паузу, необходимую для полноценного драматического эффекта, и торжественно объявил: «Чон Хосок».       Всё тело Хосока налилось свинцом, мир перед глазами покрылся толстым слоем дурманящего тумана, а все поступающие извне звуки заглушило внутреннее назойливое гудение. Парень пошатнулся, почти упал, но его придержали. Подхватили под мышки и заставили стоять, заставили держаться. Но всё, чего Чон хотел, — это чтобы его отпустили. Чтобы он повалился тяжёлым грузом на асфальт, чтобы разбился о его твёрдую поверхность и превратился в кровавое месиво из своего сна. Только со смертельным, максимально быстрым и безболезненным исходом.       — О боже! Доброволец из третьего округа? Это, кажется, впервые!       — О господи… хён… господи, мне так жаль, — бубнил где-то рядом, прямо в ухо, опаляя его горячим дыханием, Тэхён. Он всё ещё держал Хосока, но теперь в объятиях. — Мне так, так жаль!       — Ну же, поднимайся! — подбадривающе обратился к нему Джин, и Хосок постарался ступить шаг вперёд, но Тэхён потянул его назад. — Поднимайся, дорогой, не стесняйся! Ты очень смелый мальчик. Тебе нечего бояться.       — Тэхён, отпусти. — Хосок заворочался в чужих объятиях. — Отпусти, мне надо… надо туда… Отпусти.       — Нет, хён, — в глазах младшего парня стояли слёзы. — Нет. Есть доброволец. Тебе не надо туда. Ты в безопасности.       Сердце Хосока пропустило слишком долгий и слишком болезненный удар. Он вскинул голову и попытался найти взглядом Чонгука, этого мелкого, тупого, глупого идиота. Единственного, кто мог так бездумно подписать себе смертный приговор. Хосок хотел найти младшего брата, обхватить пальцами его шею и задушить. Убить самолично. Потому что тот только что уничтожил своим поступком слишком многих, ценящих его бесконечно, людей.       — И надо же, надо же! Не поверите, друзья! Это сам сын мэра!       Чон резко дёрнулся и посмотрел на сцену, на которую уже вышел…       — Мин Юнги!       Хосок смотрел на него, на своего парня, на друга детства, на любовь всей своей, чёрт подери, короткой и бездарной жизни, широко открытыми, не верящими в увиденное глазами. Это всё казалось сном, самым страшным, самым ужасным, уничтожающим душу и растаптывающим сердце кошмаром, и Хосок хотел проснуться, вернуть обратно своё сознание и оказаться на своём законом месте, рядом с Намджун и Джином. И чтобы это Юнги смотрел на него из толпы. Чтобы Чонгук плакал вечером вместе с матерью. Чтобы Тэхён обнимал крепко, до боли в рёбрах, кого-то другого.       Юнги выглядел блеклым, ещё более бледным, чем обычно. Его лицо выражало ужас, смешанный с шоком. Он сам не верил в то, что только что сделал, и Хосок не мог поверить в подобную глупость тоже. Это он был тем, кто считал себя способным пожертвовать жизнью ради другого человека. Но Мин Юнги не входил в число таких людей, нет-нет. Он не любил никого больше самого себя. Он не мог подставить собственную шею вместо шеи Хосока, потому что это было бы слишком благородно с его стороны, слишком глупо и жестоко.       А Юнги никогда не был благородным, глупым или жестоким человеком.       — Нет. Нет. Нет, нет, нет. Нет! — начал повторять Хосок, перейдя от шепота к крику, пока Тэхён не закрыл его рот своей огромной ладонью. Он мычал, выкручивался, брыкался и кусал Тэхёна, пытался вырваться из чужой хватки, чтобы выбежать на сцену и убедить Ким Сокджина в том, что это всё — глупая ошибка. Что Мин Юнги — тупой идиот. И что именно он, Чон Хосок, должен отбыть положенную ему красивую смертную казнь.       Но всё происходило слишком быстро, будто Тэхён был на стороне Капитолия и будто Джин хотел смерти Юнги, потому что не прошло и двух минут, как ведущий и трибуты попрощались с публикой, чрезмерно стремительно скрылись за тяжёлыми дубовыми дверями здания центрального суда, и слишком неожиданно, удушающе Хосока обхватила вторая пара рук.       Тэхён и Чонгук, придерживая старшего с обеих сторон, повели его ко входу в здание, где скрылись всего минуту назад Юнги и Намджун, и сразу за ними, практически без промедления, их неутешные семьи. Хосока трясло, так нещадно, что зуб на зуб не попадал и ноги путались сами в себе, а в голове разносились одни истерические крики: «Юнги! Юнги! Юнги!». Только рот молчал и выстукивал чечётку.       — Только члены семьи, — сказал безапелляционный тоном Пайк.       — Мы их лучшие друзья! — запротестовал Тэхён. — А Хосок — парень Юнги. Ты это знаешь, мразина!       — Пошли вон, пока я не размазал вас по асфальту, уёбища. — Миротворец демонстративно снял с предохранителя пистолет.       — Пожалуйста, впустите нас. Всего на минуту. Хотя бы… Хотя бы его впустите! — умолял Чонгук.       Он отпустил старшего брата и ступил вперёд, за что сразу же получил рукоятью пистолета по лицу. Хосок вскинул голову, вырвал руку из ослабшей хватки младшего друга и с нечеловеческим криком кинулся на Пайка. Не за то, что тот ударил Чонгука. Не за все те случаи, когда миротворец был самой большой в мире мразью. И даже не в надежде вновь увидеть Юнги. Хосок просто хотел, чтобы этот чёрный день подошёл к концу.       И перед тем, как уже на твёрдом асфальте, с разодранной об него щекой и наполненным кровью ртом, потерять сознание, парень успел подумать: «Выживи, придурок».