Я вижу, ты реальный

Я снова сидела под кабинетом, но уже психиатра, сорок минут. На табличке красовалась надпись «Паскаль Шилло», надеюсь, что доктор наконец придёт. Если через пять минут его не будет, я пошлю к чёртовой матери и этого мужика, и Данни, которая притащила меня сюда. «Шилло лучший специалист в городе, и его ожидать можно вечность», — вторила она мне, но я более, чем уверена, что она на него просто запала. Они уже виделись и мне было об этом известно. Я постукивала пальцами по коленке, обречённо выдыхая. Зачем я согласилась прийти сюда, а? У меня же есть свой психолог. Какого лешего Данни притащила меня к психиатру я не понимаю. Как же меня раздражает ожидание. Сколько времени мы теряем, ожидая? Дохрена. Я не знакома с Шилло, но он уже меня бесит. Понимаю, ты такой весь важный и крутой мужик, но можно не опаздывать? Я откинулась на спинку сидения, закрывая глаза. Устала от этого мира. Дайте мне таблетки, чтобы самоубиться и не видеть окружающего дерьма. Я борюсь с депрессией и суицидальными наклонностями. Давид говорит, что мне уже лучше, но не берусь утверждать. Мне порой страшно оставаться в пустой комнате одной, потому что даже я не знаю, чего от себя ожидать. Тяжело жить в этом странном мире. На тебя ежедневно обрушивается поток негативных новостей, людей, готовых сожрать тебя полностью, потому что им не понравится твой внешний вид. Фридрих прав, это всё со мной началось ещё в подростковом возрасте. Тогда просто показалось, что я всё пережила. Нападки сверстников за внешний вид. Мне всегда было стыдно, что я отличаюсь. Я никогда не любила, не скучала. У меня совершенно нет чувств. Мой кукловод не дал мне этого. Мы все чьи-то игрушки, сидим в коробках, а за нами наблюдают, так же, как и мы, за актёрами. Мне от этой мысли, что я кукла, понимающая чуть большее, чем остальные, сносит крышу. Это, как-будто оказаться на операционном столе и посреди операции придти в себя, осознавая, что тебя разрезают. Всё ощущать и понимать, но не иметь возможности сказать об этом. Я где-то читала, что такое психическое расстройство называется деперсонализацией. Но Давид утверждает, что это просто самовнушение и я этим не страдаю. И всё же никто не знает, что происходит у нас головах. Но, мне кажется, что Фридрих меня прекрасно понимает. Только он. Я создала с ним собственный мир, в котором нам хорошо и никто не знает про то, что есть у нас. Мне не становится легче в один момент. Уже дважды я резала себе вены и четырежды пыталась спрыгнуть с крыши. У меня нет сил бороться с этим. Сдаюсь, улучшения не ждите, абонент хочет вскрыться и нахуй спрыгнуть с моста. Поэтому я сижу сейчас под кабинетом Паскаля, который непонятно где шароёбиться. Если бы не Данни, меня бы здесь не было. Последний раз именно она перевязывала мои запястья, когда Давид ей написал просьбу заглянуть ко мне, и подруга нашла меня окровавленную. Но она утверждала, что писала ей я, а не Фридрих. Вот и ещё один повод привести меня сюда. — И, где твой хвалёный Шилло? — с раздражением спрашиваю её. — Не знаю, скоро будет, подожди, пожалуйста. — Я заебалась уже. — Так, Лиора, — Данни начинает командовать, — пока он не скажет, что ты не страдаешь шизофренией, ты будешь сидеть под этим кабинетом, и мне плевать даже, если придётся здесь ночевать! — Он симпатичный, да? — она еле сдерживает смущённую улыбку. — Понятно, уже ходила с ним на свидание? Она отрицательно мотает головой. Что же, ещё всё впереди. Закрываю глаза, вспоминая, как Давид пришёл ко мне. Тогда было тошно, как никогда. Даже алкоголь не помог забыться, а только усугубил ситуацию. И антидепрессанты. Плохая была идея смешать эти две вещи, а мама всегда говорила, не смешивай. Но мне было плевать. Вечер был холодным и пустым. Пустота квартиры удушала. А рядом никого не было. Я осталась совершенно одна. Телефон молчал вторую неделю. За пять дней моего отсутствия никто не поинтересовался где я и что со мной. Одна Данни знала, что меня трогать не стоит. Но тогда казалось, что и она бросила меня. Я плакала долго и навзрыд, пытаясь запить боль алкоголем. А потом заложило уши и напала апатия. Смысл жить, если ты не нужен даже себе? Что дальше? А дальше ничего, совершенная пустота. Так зачем продолжать бежать? Пошатываясь, я выбиралась на крышу. Каждый день к вечеру я нахожу причину жить, но к утру её теряю. Мне страшно продолжать. Больше не хочу. Ни искать нового ощущения внезапной радости, ни расставаться с кем-то, ощущая приятную тоску. Нет, я слишком слаба для жизни, но сильна, чтобы спрыгнуть вниз. Прыгать вниз и не боятся, всё равно когда-нибудь умрёшь. Жизнь — просто сплошная ложь кому-то, либо себе. Смесь алкоголя и таблеток подавляли волю. И вот я уже стою у края. Осталось совсем немного. Кто-то резко дёргает меня назад. Я, отступая назад, оборачиваюсь. Это он, Фридрих. Мужчина зол и обеспокоен одновременно. Он больно сжимает мои плечи, и я начинаю кричать. Саморазрушение, вред, который я нанесла сама себе не даёт мне спокойно жить. А Фридрих — причина, по которой я всё ещё жива, но ему трудно выстоять против моего безумия. Прости, мой хороший, прости. Падаю на колени, содрогаясь от рыданий. Он опускается рядом. Свои тёплые ладони он перемещает на мою шею, накрываю его руки своими. Мне так не хватает его тепла. Давид прижимается своим лбом к моему, шепча, что всё будет хорошо, а потом прижимает к себе. Расстёгиваю пуговицу его рубашки, и опуская ворот, целую родинку на шее. Он судорожно выдыхает. Снова мягко прижимаюсь губами к родинке уже под ключицей. Губы горят. Давид сгребает меня в свои стальные объятия и вместе со мной подымается. — Ты пьяна, пойдём. А остальную часть ночи я блевала, потому что нельзя антидепрессанты запивать виски. Совсем не романтичное окончание истории, согласна. Но я до сих пор чувствую еле уловимый запах корицы, исходящий от него и, совсем немного, ноток шоколада. Каждый раз губы начинает жечь, вспоминая ту ночь.