Так должно быть

POV Китнисс Закончив с приготовлением тушеного кролика, я выглянула в окно. Время близится к закату и скоро дети должны вернуться к ужину. Пит, как обычно, придет немного позже, и мы всей дружной компанией умнем кролика с ароматным теплым хлебом, который захватит из пекарни мой муж. Странно, возле дома детей нет. В это время они обычно либо играют во дворе, либо… ну конечно, поезда из Капитолия давно не было, а значит, не было и выпивки. Хеймитч… Выхожу на крыльцо и, наполовину выглянув из-за двери, смотрю в сторону соседнего дома. На крылечке, прислонившись к облупившейся от времени и дождей стене, сидит мужчина. Его светлые волосы почти полностью поглотила седина. Борода, которую он так редко сбривает, теперь тоже стала серебристо-белой. Единственное, что не изменилось и, наверное, никогда не изменится – его глаза. В этих печальных серых глазах навсегда застыла боль потери… потери его семьи, любимой девушки, всех этих детей Двенадцатого Дистрикта – трибутов Голодных Игр, не сумевших вырваться из лап Капитолия. Хеймитч может острить, может шутить, смеяться, но в его душе навсегда поселилась боль, которая мучает его. Мужчина наблюдает, как двое детей, мальчик и девочка, играют на лужайке перед его домом. Девочка подбегает и что-то говорит Хеймитчу, указывая на дальний угол двора, где все заросло высоким кустарником. Мальчик стоит рядом и чуть не подпрыгивает от радостного возбуждения. Мужчина отмахивается, но девочка не отступает. Она ухватывает его за руку и тянет. Наконец, он уступает и, опираясь свободной рукой о стену, тяжело поднимается. Я наблюдаю, как вся троица устремляется в направлении, указанном девочкой. Хеймитч идет медленно и тяжело, дети – легко и вприпрыжку. Подойдя ближе, Хеймитч раздвигает заросли, и я, зорким глазом охотника, замечаю спрятанное в кустах гнездо с восседающей на нем гусыней. Да уж, с таким хозяином, как Хеймитч Эбернети, его питомцам пришлось учиться самим о себе заботиться. Благо, что природа заложила в них все необходимые инстинкты. Через пару минут Хеймитч опускает занавес из сорняков, ставших прибежищем для гусыни, и возвращается с детьми к крыльцу. Ребята, активно жестикулируя и подпрыгивая, выражают свои эмоции, и мужчина улыбается, глядя на них. Хеймитчу к лицу его улыбка, хотя улыбается он не часто. Особенно мне нравится, когда мой бывший ментор улыбается всей душой, как сейчас. Такие моменты бывают еще реже и обычно, рядом в эти минуты оказываются моя дочь Лили и сын Джей. Они то ли умеют поймать Хеймитча в таком расположении духа, то ли сами являются причиной его хорошего настроения. Дети любят Хеймитча и, как только он появляется на улице трезвым, тут же бегут к нему. Поначалу он выпроваживал Лили и Джея, но со временем, я заметила, что он, выходя из дома и присаживаясь на старое крылечко, выглядывает и ждет, когда придут мои сын и дочь. Дети рассказывают ему о самых «важных» событиях, произошедших за время его «болезни», как называет моя Лили его запои. Они рассказывают о том, как из леса к нам пришел еж, мы его покормили, а потом все вместе пошли к озеру, чтобы отпустить животное подальше от поселка, как Джей случайно подбил из рогатки молодую сойку-пересмешницу и дочь уговорила меня помочь ей вылечить несчастную птичку, как гуси Хеймитча ходили от Деревни победителей аж до центральной площади, пока неугомонные брат и сестра не узнали их по самому главному гусаку и не пригнали обратно. Хеймитч внимательно слушает, одобрительно кивает, улыбается или даже смеется. Не так, как он смеялся во время Жатвы, или когда мы были в Капитолии, или в Тринадцатом Дистрикте, а по-настоящему, искренне. В такие моменты кажется, что все, что было плохого в жизни этого мужчины отступает, уходит, растворяется, но только на время. Ведь, заглянув в его глаза, можно увидеть то, что спрятано в глубине его души, в самом дальнем уголке его сердца. Там, несмотря на все хорошее, что произошло за последние годы и еще обещает произойти, навсегда поселился страх, что когда-нибудь все может повториться. Что могут вернуться Голодные Игры, и две дюжины детей, которые должны радоваться яркому солнцу, зеленой траве, прохладной чистой воде, щебету птиц на ветке, нежности маленьких птенчиков и ласковым рукам матери, окажутся на Арене и вынуждены будут бороться не на жизнь, а на смерть с голодом, холодом, дикими зверями и, что самое ужасное, с такими же детьми. Я знаю, что в памяти Хеймитча навсегда останется шестнадцатилетний подросток, которому пришлось спасать свою жизнь, убивая других. Он никогда не забудет тех, кого ему пришлось убить самому и чьей смерти стать просто свидетелем. Мужчина до конца жизни будет помнить всех трибутов, чьим ментором он был. Возможно, он не помнит их имен и фамилий, но исхудавшие детские лица, глаза, в которых застыл страх, он не забудет никогда. 23 мальчика и 23 девочки, которые с надеждой смотрели на него, как на спасителя и которых он не смог спасти. Их образы навсегда останутся с ним. Я знаю, что при взгляде на моих детей, перед глазами ментора со стажем в четверть века, проносится картина, похожая на ту, от которой я просыпаюсь по ночам в холодном поту. Ведь довольно часто мне снится один и тот же сон. Я вижу, как темноволосая девочка держит за руку мальчика-блондина – своего младшего брата, и они вместе бегут так быстро, как только могут. Но они не резвятся, бегая на лугу в родном дистрикте, они на чужой земле, в искусственно созданной Арене Капитолия, напичканной разнообразными ловушками. За детьми по пятам несется стая голодных переродков. Огромная перепачканная кровью пасть с торчащими из нее острыми клыками вот-вот сомкнется на голени мальчика, но девочка успевает взобраться на дерево и втащить за собой брата. Твари все еще кружат возле дерева в надежде на то, что дети там долго не удержатся. Мальчик и девочка испуганно жмутся друг к другу, крепко вцепившись в шершавую кору ветки стертыми до крови руками, облизывают пересохшие, потрескавшиеся губы, тихо всхлипывают, дрожа от холода и страха. Переродки еще какое-то время пытаются достать детей, вставая на задние лапы и размахивая передними, грозно рычат, скалят пасти, из которых стекает мутная слюна. Затем картинка резко меняется, и я вижу, как дочь стоит с луком в руках, закрыв собой брата и целится в высокого мускулистого парня, который сжимает рукоять длинного окровавленного ножа. Я наблюдаю со стороны, не в силах что-либо сделать. Наконец, я чувствую, что могу хотя бы говорить, и мое горло разрывает крик: «Бегите!» Я просыпаюсь и понимаю, что бьюсь в объятиях Пита, колочу его по груди, а он прижимает меня к себе, гладит по голове и тихо шепчет что-то успокаивающее. Я прячу мокрое от слез лицо у него на груди и постепенно успокаиваюсь. Днем домашние хлопоты и общение с детьми и любимым мужем загоняют ночные страхи и горькие воспоминания в самый дальний угол моей души, но ночью монстры, навсегда поселившиеся в моих кошмарах, снова завладевают моим сознанием. Я снова смотрю на Хеймитча и вспоминаю, как относилась к нему до тех злополучных 74 Голодных Игр. Я всегда считала его пьяницей, не способным справиться со своей пагубной страстью. Сравнивая теперешнее мое отношение к нему с прошлым, я понимаю, как была неправа. Только тот, кто побывал на Арене, сможет понять Хеймитча и вообще любого из победителей. Победитель, хоть и остается живым физически, но душа его умирает на Арене. Теперь я его понимаю, хотя и не до конца, ведь на мою долю хотя бы не выпало быть ментором 46 детей, которых поглотили жестокие Игры. Мои кошмары преследуют меня по ночам, днем же я нахожу радость и утешение в новой, безмятежной жизни со своей семьей. Хеймитчу, несмотря на падение Капитолия, ликвидацию Голодных Игр и восстановление мира не удается и никогда уже не удастся забыть почти полсотни детей, умерших жуткими смертями на его глазах, и для которых он не смог ничего сделать. И это только те, кто был на его попечении. А сколько всего смертей невинных детей он видел за годы работы ментором? Теперь я понимаю, почему Хеймитч постоянно в запое. Алкоголь – его единственное спасение от воспоминаний, от призраков прошлого, которые не оставляют его ни на минуту даже при свете дня. У меня есть Пит, а у Хеймитча – алкоголь. Он нашел утешение на дне стакана. Я его в чем-то даже понимаю и сочувствую. Честно сказать, я иногда думаю, что если бы в моей жизни не было Пита, я бы, наверняка, пошла бы по стопам своего ментора, и утопила бы свою боль если не в алкоголе, то в морфлинге или еще в какой-нибудь гадости, которой спасались другие победители. Задумавшись, я не заметила, как вернулся Пит. - Родная, что ты… Он не договаривает, а, проследив за моим взглядом сам все понимает. Мы часто говорим с ним о Хеймитче и приходим к неизменному выводу: Капитолий отобрал у него все, кроме его желания бороться с «машиной» власти, уничтожающей все на своем пути. Сейчас эта «машина» уничтожена, и в его душе, кроме боли и горечи воспоминаний, есть только маленькая искра нежности и тепла, которую мало кому удается пробудить. Одна из тех немногих счастливчиков – наша Лили, а второй - Джей. Да, наверное, наши дочь и сын – единственные, кому удается заставить Хеймитча улыбнуться. А почему счастливчиков? Да потому что эта искорка – самая настоящая, самая чистая и горячая. Она способна вселять в сердца надежду на счастье, на новую, свободную, лучшую жизнь и счастливец тот, кто хоть раз в жизни был обогрет теплом этой искры. - Хеймитч! Дети! – кричит Пит. Мужчина на крыльце оборачивается и на лице его все еще светится та радостная улыбка, которую он дарил детям. - Папа! – радостно выкрикивают дети и устремляются к нам. - Пойдемте ужинать, - предлагаю я, все еще любуясь улыбкой своего бывшего ментора, ведь если даже он сохранил способность радоваться хоть чему-то, то для нас еще не все потеряно… для всех нас… для всего Панема. Дети виснут на шее у Пита и он, бросив извиняющийся взгляд в сторону Хеймитча, пыхтя, скрывается за дверью вместе с Лили и Джеем. - Я, наверное, тут лучше посижу, воздухом подышу, - отвечает Хеймитч на мой приглашающий жест. - Хеймитч, ты итак редко у нас бываешь в последнее время. Дети очень тебя любят и если бы не соскучились по отцу, не вошли бы в дом без тебя. Словно в подтверждение моих слов из дома выбегает Лили и кричит звонким голоском: - Хеймитч, пойдем ужинать! - Сколько раз говорить, чтобы ты обращалась к Хеймитчу на «Вы»! – я пытаюсь пристыдить дочь, но Хеймитч не позволяет мне. - Да брось, солнышко, мне так больше нравится. Не таким старым себя ощущаю, - смеется он. Он все также иногда зовет меня «солнышко». Я и не против. После всего, через что мы прошли, мне даже нравится это его прозвище. Он мне как… нет, не как отец. Родного отца я никогда не забуду, его никто мне не заменит. Хеймитч мне скорее как дядя, как любимый наставник, который стал неотъемлемой частью моей жизни, моей семьи. - Хорошо. Но Лили права, присоединяйся к нам. Он машинально оглядывает себя. С тех пор, как Хеймитч подружился с нашими детьми, он не позволяет себе показываться перед ними в неподобающем виде. Надо признать, выглядит он вполне прилично, когда не пьет. По Капитолийским меркам это, конечно, верх убожества (но по их меркам все, что не разукрашено во все цвета радуги и не подогнано под их фальшивые стандарты красоты – убожество), а вот для простого народа – вид у Хеймитча довольно приличный. - Эй, это ведь не дом Эффи Бряк, - смеюсь я. Хеймитч при воспоминании о нашей давнишней знакомой тоже улыбается. - Как скажешь, солнышко, - соглашается он и переступает через невысокий куст примул, посаженных вдоль нашего двора моим мужем. Мы с Хеймитчем входим в дом. Дети уже рассказывают Питу о том, как прошел их день. Мой бывший ментор присоединяется к разговору как раз, когда Лили доходит до момента, когда они с братом обнаружили в кустах гусыню Хеймитча на гнезде. Я накрываю на стол и наблюдаю за их оживленным разговором. Сегодня у нас семейный ужин, ведь Хеймитч Эбернети уже давно стал членом нашей семьи. Чувствую, как сердце наполняется теплотой и радостью, при виде идиллии, царящей на кухне. И мне это нравится, ведь так и должно быть.