smile, you're born again

We've sailed through hell knows, They've sank but we float on. It's over, you want to feel again? You've always said that you knew my worth, And now you want to feel it again.

      Акира зябко ёжится и натягивает тяжёлое одеяло до самого подбородка. Постель чужая, жёсткая, холодная. Часы на стене мерзопакостно тикают. Амон не приходит. И уже, наверное, не придёт. Не посмеет. Не нужно. Сегодня, завтра, послезавтра.       Я тебя ненавижу больше всех, Амон Котаро.       Начать бы сначала. Не говорить бы этого никогда. Тем вечером, когда было пьяно и потому свободно, суметь задержать. Суметь улыбаться. Суметь флиртовать напропалую со смелостью канатоходца под куполом безумного цирка. Не плакать. Не звать отца. Не просить остаться. Чтобы Амон сам захотел это сделать. И сделал.       Акира давится горьким смехом. Вжимается лицом в подушку. Задыхается. Хочется кричать. Хочется навзрыд. Яростно. Вспышкой. Как в детстве, когда мама ещё была рядом, и когда можно было собственной слабостью упиваться. А теперь нельзя. Мама. Папа. Амон. Все мертвы.       И Хайсе Сасаки. Хайсе — тоже.       Вместо него кто-то другой. Неправильный. Искажённый.       Говорит, что одинок.       Канеки не спрашивает, любил ли Амон Акиру. Всё очевидно. Это в глазах, стеклянных от тоски, и в глухом голосе. Потерять на войне не так страшно. Страшнее убить самому. И вот почему Амон приходит к Акире лишь раз. На прозрачном рассвете он переступает порог её комнаты, смотрит в бледное, осунувшееся от бессонницы лицо, и понимает — не его вина (как он мог спасти её, если не мог спасти себя?). А значит, ничего уже не сделать.       — Ты был рождён заново, — говорит Канеки, глядя на грязь и запустение внизу. — Я знаю, как это одиноко.       Они часто встречаются на крыше, уйдя от всех. Канеки — от своей проклятой короны. Амон — от памяти. Ветер продувает как будто бы со всех сторон сразу. Бетон под ладонью ощущается льдом. У Амона было горячее сердце, и оно его погубило, так что Канеки думает — лучше замерзать.       — Другой мир, — продолжает он. — Ты ещё научишься жить в нём. Мне казалось, я не смогу. Но вот. Мы здесь.       Амон кивает. Нечего сказать. Нечего больше бояться. Всё самое страшное случилось. Мальчик-полукровка, всюду чужой, всюду неправильный, и акварельные рассветы, от которых хочется вскрыть себе глотку, — последнее, что осталось.       Спасибо, что ты со мной. Одному куда хуже.       Амон знает — Акира тоже не спит. Не может. Мучается. Помнит. О нём и о ней. О них, которых никогда не было.       О том, как встретилось со смертью то, чего изначально не существовало. Абсурд.       Акира сказала, что ненавидит.       Канеки сказал, что любит.       И у Амона есть опыт веры в самую откровенную ложь.       Теперь Амон понимает, почему Канеки зовут Королём. Он единственный, кто способен не только дать надежду, но и защитить её своей кровью. Если нужно — пробить бетонные стены, разделяющие два мира, собственным телом.       И, может быть, не существует никакой трагедии. Может быть, это и есть то, кем Канеки должен был стать. Никто другой не сумел бы. Мессия. Возмездие. Кинжальная ярость. Металлическая интуиция. К чёрту.       Канеки — белыми и красными цветами внутри. Король — спицами проржавевшего веретена вверх по животу к рёбрам, чтобы наконец-то вспороть плоть и выпустить на свободу всех птиц. Обнажает. Потрошит. Амон крепкий. Он выдержит. За историю, что так давно обещали рассказать, вытащит из рукавов все лезвия. Самые обычные. Не те, которыми Сузуя ведёт счёт искажённым маскам-лицам.       Рей, Рей, Рей.       Рей.       Нет.       Джузо.       Несёт на тонких, худых плечах тяжесть серебряного наследия Аримы. Сломанный мальчик гораздо опаснее любого головореза. Знает, что такое боль, и знает, что переживёт её. Из чистого белого — в угольно-чёрный. Пачкаться не страшно. Ему ещё Короля свергать, сбрасывать к подножью трона из кости и железа, в крови топить. И смеяться, смеяться, смеяться заливисто, совсем по-детски, от кровавого восторга разбивая голос хрусталём.       Безумца одолеет безумец.       — За тобой придут, Канеки, — предупреждает Амон. Не пророк и не ясновидец. Просто понимает, к чему всё это.       — Придут. Но я защищаю лишь то, что люблю. Никто не отнимет... не отдам. Чёрта с два.       Канеки так и не говорит, что или кого именно не отдаст, но Акира одиноко бродит по окрестностям и считает Хайсе Сасаки погибшим, и Амон легко отгадывает всё, что осталось за кадром. Он ведь тоже не отдаст.       — Защити её, — шепчет Кен.       Амон обошёлся бы и без инструкций. Акира — последнее, что связывает его с миром, наспех разделённом пополам категориями добра и зла. Справедливость давно проржавела. Её тросы рвались медленно. В камере, что два на два, вечных идеалов нет.       Слова Канеки действуют лучше всяких обезболивающих. Потому что сам Канеки — боль. Чистая. Концентрированная. Ослепительно-белая. И сейчас они с Амоном так похожи — в бегах от себя и в погоне за всеобщим спасением.       Ты не потеряешь, если откажешься от владения чем-либо.       И ты не потеряешь себя, если откажешься от идеи быть кем-то.       Акира никогда не поменяла бы свою фамилию на чью-либо ещё, но Амон никогда и не предложил бы.       Всё предельно просто.       Они бы так и пошли до конца — раз в месяц или два просыпались бы в одной постели, а потом старательно делали бы вид, что ничего не произошло. Это не в духе Амона. Он честный. Он, конечно, попытался бы внести ясность, назвать вещи своими именами, но Акира бы заставила молчать.       Оплакивать живых — самое нелепое из того, что может делать Акира.       О, она ненавидит Амона Котаро. И ей почти жаль того, кого называют его именем теперь.       Она почти любит Хайсе Сасаки. И ненавидит того, кто занял его место.       Слишком много потерь.       Амон накрывает ладонями руки Канеки, прижимая их плотнее к бетону. Кен усмехается, смотрит не на Амона, а на небо за его плечами. Затянутое смогом. Изрезанное линиями проводов. Рассечённое клином птиц.       — Что ты будешь делать дальше, Амон? — немного насмешливо, но хотя бы искренне. — Ты решил?       — Останусь. Увидим конец света вместе.       Канеки смеётся, запрокидывая голову. Конец света ведь только что наступил. В тот самый момент, когда Амон сказал, что останется.       Безумный, безумный мир.       — Ты расскажешь мне свою историю?       И Канеки рассказывает. Наверное, по-настоящему. В самый первый раз. В одном шаге от (само)убийства.