Крепость в Лихолесье

      Со всех сторон, вязкий и плотный, точно молочный кисель, Гэндальфа обступал туман.       Стена этих вонючих испарений была настолько непроглядной, что Шмыр, хромающий в трех-четырех ярдах впереди волшебника, совершенно терялся в напластованиях болотной мглы и виделся магу лишь темным бесформенным пятном, смутно маячившим перед глазами. Кроме того, туман вовсе не поглощал звуки, как следовало бы ждать от всякого порядочного тумана; этот туман как-то странно искажал их — так, что неуверенное шарканье Шмыра слышалось Гэндальфу не спереди, как до́лжно, а словно бы отовсюду, со всех сторон разом, будто отраженное эхом — хотя откуда тут, на болоте, могло взяться эхо? Загадка…       Волшебник и его провожатый были в пути уже несколько часов. Из Росгобела уходили на рассвете — торопливо и налегке: из оружия при волшебнике оставался только охотничий нож, спрятанный под одеждой, да неприметно вшитый в пряжку пояса совиный коготь с ядом, прощальный подарок Сарумана; посох, меч и кое-какие прочие вещички Гэндальф оставлял в доме Бурого мага — вреда от них в предстоящем волшебнику малоприятном деле оказалось бы куда больше, нежели пользы.        — Насколько я понял из объяснений Шмыра, — накануне сказал Гэндальфу Радагаст, — он намеревается провести тебя в Замок через подвалы — тайными ходами, пробуравленными в стенах. Где-то в этих лазах расположено шмырово «Убежище», камора, что-то вроде берлоги, в которой он прятался несколько месяцев после того, как сбежал из Башни.        — Убежище, вот как? И эти ходы настолько тайные, что о них не знают даже хозяева Замка? — ворчливо спросил Гэндальф.        — Знать-то знают, но вряд ли пользуются ими каждый день, — с некоторым сомнением отозвался Радагаст. — Ходы, как это всегда и бывает, наверняка сделаны на случай осады, чтобы можно было незаметно сбежать в критический момент или, скажем, подтягивать через них продовольствие для осажденных.        — Тогда откуда о них известно Шмыру?       Бурый маг смущённо потёр ладони.        — Этого я тебе сказать не могу. Полагаю, ему посчастливилось наткнуться на них совершенно случайно.        — В который уже раз завидую его замечательному везению…        — Либо ты доверяешь Шмыру, либо — нет. У меня тоже сердце не на месте, знаешь ли. — Радагаст нервно поджал губы. — И я полагаю, что тебе еще не поздно отказаться от этой затеи.       Гэндальф устало улыбнулся.        — Оставь, Радагаст. Если все пройдет так, как задумано — я вскоре вернусь с нужными нам сведениями. Если же нет… это будет значить только одно: Замок действительно опасен. Вероятно, кое-кому это даст лишний повод для размышлений.        — И ради этого стоит идти на такой риск?        — Я вижу в этом свой долг. Увы, дружище.       Радагаст промолчал: разговор был окончен, и Бурый маг это знал. Повлиять на решение собрата и уж тем более спорить с монументальными велениями «долга» ему было никак не под силу.       Рассвет забрезжил над лесом какой-то осенний: серый и хмурый. Радагаст провожал друга, стоя на крыльце, держа в руке горящую лампу, и сквозь его нарочито бодрый вид проступали, как тени за стеклом, растерянность и тревога. Гэдж, взъерошенный и сердитый, неуклюже ёжился за его спиной и с неприязнью поглядывал на скорчившегося возле забора безмолвного Шмыра. Мрачно заявил Гэндальфу:        — Я провожу тебя до болот.        — Нет, — сказал маг. Он хотел покончить с прощанием как можно скорее — горько было покидать уютный дом и добрых товарищей и уходить куда-то в серую стылую неизвестность. Тем более Шмыр нервничал и ерзал на месте, нетерпеливо поскуливая из полумрака, так что мешкать не приходилось, и, наскоро обнявшись с Радагастом и похлопав Гэджа по плечу на прощание, Гэндальф поспешил следом за провожатым — прочь, под сень сонного утреннего леса.       И вот с тех пор миновало уже несколько часов. Волшебник медленно брел вслед за Шмыром, неизменно созерцая перед собой его перекошенные плечи — сначала по лесу, странно незнакомому и пугающему в предрассветной темноте, потом — по ковру сырого мха и мягким травяным кочкам. Затем под ногами захлюпало, и в воздухе повеяло едкой болотной сыростью — они приближались к границе топей. Шмыр крутил головой туда и сюда, словно высматривал какие-то ему одному ведомые ориентиры: старую кривую ель, пень, обросший желтоватыми губчатыми грибами, большой плоский валун, серый и ноздреватый, как ломоть хлеба. Подойдя к валуну, Шмыр весь как-то подобрался; он кое-как разъяснил Гэндальфу, что тому следует идти за ним, за Шмыром, след-в-след, ежели он, Гэндальф, не хочет навек остаться в этом безрадостном месте под какой-нибудь дохлой берёзкой в качестве надгробного памятника. Волшебник вырезал себе в молодом сосняке подходящую слегу, и они двинулись — вперёд, прямиком в болота.       И вокруг сомкнулась белёсая колыхающаяся мгла…       От густых болотных испарений, поднимающихся над топью, тяжелела голова и клонило ко сну, а зыбкий ковер переплетающихся под ногами ползучих растений казался до невероятности тонким и хлипким, но Шмыр, по-видимому, действительно преотлично знал эту местность и уверенно вел Гэндальфа сквозь серую непроглядную марь, застилающую все вокруг. Порой он делал волшебнику знак оставаться на месте и шнырял где-то по окрестностям в поисках затерявшейся тропы — но быстро возвращался назад и вновь звал Гэндальфа за собой. Большую же часть времени маг видел перед собой лишь горбатую спину своего провожатого, неясным пятном маячившую в дымке тумана, и думал о том, что за те несколько дней, которые Шмыр в поисках тропы провел на болотах, она, эта спина, ещё более сгорбилась и перекосилась: тлетворный климат трясин оказывал на калеку явно не исцеляющее воздействие. Он стал еще более нездоровым на вид и приобрел привычку время от времени тоскливо поскуливать; взгляд его был тускл и невыразителен, ноги дрожали и подгибались больше обычного, так что Шмыр переставлял их как-то судорожно, с мучительным усилием, точно каждый раз вместо полного шага делал только половину. А однажды, когда калека повернулся к волшебнику с очередным предостережением, и Гэндальф увидел вблизи его лицо, то чуть не вздрогнул от мгновенного ужаса: на снулом безжизненном глазу урода липким пятном белел нарост мшистой плесени.       Должно быть, у волшебника был совсем уж растерянный вид, потому что Шмыр как-то разом мучительно побагровел, виновато смахнул осклизлый грибок с изуродованного лица и, отвернувшись, поспешно заковылял прочь. Гэндальф мысленно попросил у него прощения. «Дурень стоеросовый! — с досадой сказал он себе. — Не мог держать себя в руках, старый пень! Прости, старина… я, конечно, не должен был втягивать тебя в это дело и заставлять возвращаться в Замок, но, по-видимому, это действительно — единственная возможность…»       Мало-помалу окружающий туман светлел; не рассеивался, а именно светлел — наступало утро. И, наверное, оно всё-таки наступило — где-то там, над туманом, в четырех ярдах над головой Гэндальфа; здесь же, внизу, с восходом солнца стало едва ли веселее: та же серая, чуть колышащаяся муть, однообразная и тоскливая, застилала всё окружающее — справа, слева, спереди, сзади, сверху и даже снизу: порой волшебник не видел собственных ног, что было довольно-таки неприятно. Кроме того, болото медленно, но явственно начинало оживать; Гэндальф и Шмыр прошли, должно быть, около двух миль в глубину топей, и волшебник с цепким неприятным холодком в груди отметил, что здесь было уже отнюдь не так тихо, безжизненно и мертво, как там, у границы с лесом. Болото жило какой-то своей, непонятной, пугающей, скрытой от посторонних глаз жизнью. Оно дрожало и шевелилось, издавало странные, невнятные, жутковатые звуки: хрипло чавкало, клокотало, мурлыкало, ворчало, бурлило и отхаркивалось; однажды откуда-то издалека, из плотной желтоватой пелены донесся не то тоскливый приглушенный рёв, не то низкий утробный стон. Гэндальф старался убедить себя, что эти звуки издаёт сама трясина, и вытряхнуть из головы навязчивые мысли о местных, явно не симпатичных обитателях, о которых упоминал Радагаст, — но его не на шутку разыгравшееся воображение не желало подчиняться увещеваниям рассудка. Что-то неладное и нездоровое чувствовалось в окружающей обстановке, волшебник настороженно вглядывался в окружающие его мутные белесые волны тумана, и порой ему начинали мерещиться маячащие впереди неясные тени, выступающие из пелены бесформенные телеса, чьи-то серые уродливые морды, — но тут же наползали новые и новые слои испарений, и всё исчезало.       Внезапно Шмыр остановился. Гэндальф тоже замер, встревоженный его неестественной позой, и услышал — на этот раз совершенно отчетливо — слабый плеск и шипение где-то в тумане слева от себя. Бледно-серая масса величиной с крупную собаку надвинулась из мглы; волшебнику на секунду показалось, что он различает рыхлое, словно вздутое, покрытое жесткой щетиной белесое брюхо и пучок тонких, беспрерывно шевелящихся гибких ног (щупалец?), но тут из трясины накатил очередной вал испарений, и видение — если это было видение — бесследно исчезло, рассосалось в тумане. Вновь послышалось приглушенное шипение — на этот раз с другой стороны, сзади.        — Кто это? Шмыр! — окликнул волшебник: ему стало как-то очень не по себе. — Кто это был?       Шмыр произвел глоткой несколько невнятных звуков: «Ы-ы-а… Ы-ы-хх…» — потом пошарил под рубахой и выудил маленькую деревянную баночку: её содержимое представляло собой темную и едкую пахучую мазь. Взяв немного снадобья на палец, Шмыр растер его по одежде, потом передал баночку Гэндальфу и пояснил знаками, чтобы волшебник последовал его примеру. Гэндальф сделал это не без некоторого внутреннего сопротивления, ибо загадочная мазь по своему цвету, запаху и консистенции до ужаса напоминала жидковатый навоз. Тем не менее это странное средство как будто подействовало; во всяком случае, «пауки» (или что там скрывалось в тумане), хоть порой и напоминали о себе тоскливым шипением, но на глаза больше не показывались. Впрочем, «пауки» были далеко не единственными обитателями болот: по временам над головами путников бесшумно проносились неясные тени, а тишина разбавлялась не то глухим взрыкиванием, не то пьяной отрыжкой, доносящейся из тумана, хотя существо, издававшее эти странные звуки, во плоти не явилось ни разу («К счастью!» — не уставал думать Гэндальф). В темной воде тоже шевелилось что-то зеленоватое и пялило из глубины бледные выпуклые гляделки, а в траве прятались цепкие ползучие тварюшки, по склонностям и характеру напоминающие пиявок, и никакая шмырова мазь ни малейшего впечатления на них не производила.       И тем не менее, несмотря ни на что, волшебник и его провожатый мало-помалу продвигались вперед. Тропа, прокладываемая Шмыром, причудливо вилась среди трясин, по краю топких озер, наполненных мутной, нездоровой на вид водой с пузырящейся поверхностью; над некоторыми из них поднимался пар, и от воды веяло теплом, как от нагретого котелка. Гэндальф брел, тяжело налегая на слегу, оставляя за собой цепочку медленно затягивающихся зеленоватой жижей следов. Вязкое месиво не держало вес его тела; при каждом шаге нога волшебника погружалась в хлябь по щиколотку, а то и выше, и Гэндальф пару раз едва не оставил в жадной утробе болота собственный сапог. Однажды он сделал неосторожный шаг — и разом провалился в топь по колено, в прямом смысле слова потеряв почву под ногами, и лишь благодаря Шмыру (который, несмотря на высохшую руку, оказался неожиданно силен) и крепкой, надежной слеге сумел, весь изгвазданный болотными нечистотами, выбраться обратно на тропу. Он в конце концов совершенно потерял счет времени; вряд ли более четырех-пяти часов прошло с момента, как путники покинули Росгобел, но магу представлялось, что с той минуты миновали уже годы и годы, и они со Шмыром навек заблудились в душном безвременье, в липкой и волглой болотной мгле. Время то ли шло, то ли ползло лениво и нехотя, то ли вовсе умерло и остановилось — вокруг все так же неизменно колыхалась слепая муть, пучилась вонючими пузырями зеленая хлябь, слоился туман, заползая холодными пальцами под одежду, стонало, шипело, хрипело, ухало и рыгало болото, готовое затянуть в ненасытное брюхо любое попавшее в пределы досягаемости существо — затянуть, переварить и сделать частью себя, отрыгнув останки зловонной болотной жижей. Волшебнику казалось, будто они со Шмыром неумолимо увязают в трясине, будто мухи — в стакане патоки; в какой-то момент он начал представлять, как болото растворяет его в себе, как он на ходу покрывается, словно замшелый валун, омерзительной, скользкой белой плесенью, как вездесущая плесень слипает его волосы в сальные патлы, въедается в поры кожи, прорастает в легкие, печень, сердце, мозг… в этот момент он отметил, что туман как будто становится реже. Зловещие звуки болота затихли и отдалились, воздух чуть посвежел, а земля уже не уходила из-под ног, обретя некоторую твердь; кое-где застенчиво показались большие проплешины мха и зелёные травянистые кочки. Впереди сквозь лохмотья тумана проявился невысокий холмик, где зябли низкие, чахлые, изуродованные скудной почвой и тлеворным дыханием болот кривые ёлочки. Шмыр, чрезвычайно довольный, оживленно заурчал и взял курс прямиком на эту проступившую во мгле путеводную веху.       Холмик оказался совсем невелик, не более четверти мили в поперечнике. На склоне, в глубине редкого ельничка нашлась неглубокая землянка с плотно утрамбованным глинистым полом, кровля её была возведена из жердей, прутьев и елового лапника. Напротив входа имелся аккуратный, обложенный закопченными камнями очаг, неподалеку, на земляном возвышении и помосте из горбыля лежала груда рогожи и какого-то тряпья, служащая постелью. Возле дальней стены стоял сундучок, на крышку которого была прилеплена сальная свеча, рядом темнели сложенные в углу инструменты: топор, заступ, корзины, лопаты.        — Твое хозяйство? — спросил Гэндальф у Шмыра.       Тот молча кивнул, пряча в спутанную бороду — или, скорее, в торчащие под подбородком неопрятные клочья волос — кривую усмешку. Повозился возле очага, разжигая огонь, помешал деревянной ложкой какое-то, видимо, заранее состряпанное, остро пахнущее варево в висящем над костерком котелке. Гэндальф тоже достал из котомки немудреную снедь, припасенную в дорогу Радагастом: огурцы, сыр, вареную картошку, куски рыбного пирога. Обед удался на славу: супец, настряпанный Шмыром из корней лопуха и клубней дикого лука, оказался на удивление вкусен и даже наварист — в котелке плавал хороший кусочек мяса из утиной грудки.       Интересно, откуда у Шмыра все эти припасы, мрачно спросил себя волшебник, где он их раздобыл — уж не в кладовых ли пресловутого Дол Гулдура? Или где-то тут, неподалеку, на болотах водятся утки и растут приличные и даже вполне съедобные растения?       Впрочем, вскоре маг получил кое-какое объяснение на свой вопрос.       К югу от холмика местность была пусть низменная и болотистая, но без гнетущего колорита первого отрезка пути: справа и слева тянулись вполне обычные мшистые кочки и озерца, заросшие осокой и рогозом, в недрах которого, вероятно, можно было отыскать и утиные гнезда, а на берегах — съедобные корешки. Потом начался лес, невысокий, редкий, словно бы изможденный: сухие, изогнутые, искривленные, точно скорченные судорогой деревья жалобно поскрипывали в сырой полутьме — казалось, они отчаянно взывают о помощи, страдая от неизбывной и мучительной, непонятной ходячим существам боли. Под ногами чавкало; еще год-другой, думал Гэндальф, и болота доползут и сюда, к этому чахнущему лесу, который, очевидно, тоже чувствовал их приближение — и стенали, и корчились несчастные деревья, обреченные на медленную смерть в ядовитой болотной топи, и жаловались магу на свою горькую безжалостную судьбину. Гэндальф физически устал от этого леса, на душе его было тяжело: он, волшебник, очень остро чувствовал этот страх, эти страдания, это нежелание умирать в мертвенных объятиях подступающей трясины, и испытывал глухую ярость пополам с тягостным чувством человека, стоящего возле постели безнадежно больного друга…       Шмыр продолжал все так же спокойно и неустанно ковылять впереди. Он был далек от магии и не слышал в шелесте листвы и шепоте леса этих отчаянных жалоб и мольбы о помощи, за что Гэндальф готов был, пожалуй, ему позавидовать. Калека вообще как будто мало обращал внимания на происходящее, погруженный в свои неведомые мысли, и по-прежнему был молчалив, закрыт и непонятен… «Видишь ли, — говорил Радагаст, — сдается мне, Шмыр не совсем здоров: у него нечто вроде, гм, расщепления сознания, я бы так это назвал. Темная магия Крепости изуродовала не только его тело, она искалечила его душу, и Замок не отпускает его — ни ныне, ни присно... Одна часть Шмыра страшится Дол Гулдура безумно и жаждет бежать с этих проклятых болот, но другая его часть по-прежнему живет Замком… подпитывается его чародейством, как дерево подпитывается соками земли: Крепость необходима ему, как горькому пьянице необходима доза губительного хмельного зелья. Я вовсе не хочу сказать, что Шмыр способен на заведомое предательство, что он поведет тебя через болота с определенным намерением выдать охране — просто в решающую минуту он может, гм…»       «Струсить?»       «Скажем так — подпасть под влияние Крепости… которое там, в центре Силы, будет невероятно сильно. Вот поэтому мне и не слишком нравится твоя затея, Гэндальф».       Она мне тоже не особенно нравится, сердито думал Гэндальф, но ведь никто и пальцем не шевельнет, чтобы явиться в Дол Гулдур и выяснить наконец, что там происходит, так что придется мне суетиться самому…       Неожиданно Шмыр остановился.       Дорогу путникам преградила невысокая изгородь из неошкуренных жердей и врытых в землю бревен потолще — она тянулась далеко в обе стороны, насколько хватало глаз, и терялась где-то в лесу. Впрочем, заборчик этот был поставлен скорее просто для обозначения границы, нежели с какими-то защитными целями, и преодолеть жалкое препятствие труда не составило: Гэндальф и Шмыр просто пробрались между неплотно пригнанными друг к другу жердинами. «Надо же, как все незатейливо», — с некоторым сомнением подумал волшебник.       Дальше, за изгородью, ничего не изменилось: продолжался все тот же сырой, унылый и болезненный лес. Но здесь Шмыр стал вести себя настороженно и с опаской: то и дело замирал на месте, прислушивался, оглядывался, поворачиваясь всем корпусом туда и сюда, как будто что-то выискивая среди деревьев. Вскоре впереди забрезжил просвет, и путники вышли на склон небольшого оврага — или, скорее, канала, по дну которого неторопливо текла небольшая темная речка.       Шмыр удовлетворенно хмыкнул и, обернувшись к волшебнику, показал знаками, что им надо спуститься вниз, к воде. Гэндальф не спорил. Овражек был глубокий и основательный; мутный, ржавого цвета поток, представший глазам лазутчиков, неторопливо нес свои воды на запад, к Андуину, тащил какую-то грязь, пену, желтоватые пятна, темные, непонятного происхождения массы, выглядел отвратительно — и пах соответствующе. Склоны рва были крутые, поросшие редкой травой и кустиками ивняка; над головой, как давно не мытый потолок, нависало тяжелое, свинцово-серое небо. Шмыр задумчиво посмотрел на него, поскреб пятерней подбородок под жалкой сивой бороденкой и заковылял вверх по течению — на восток.       Вокруг все по-прежнему было тихо. Даже как-то неестественно тихо, думалось магу: не пели птицы, не квакали жабы, не жужжали насекомые — всё живое молчало, как будто хоронилось от невидимых, но хитрых и опасных врагов. Затем откуда-то издалека стали доноситься неясные звуки: постукивание, скрипы, позвякивание металла, лошадиное ржание; кое-где начали попадаться перекинутые над каналом деревянные мостки. Теперь приходилось учетверить бдительность: Гэндальф и Шмыр осторожно продвигались по дну оврага под защитой кустов ивняка, присматриваясь, прислушиваясь, то и дело замирая под густым переплетением ветвей и выжидая подходящего момента, чтобы продолжать путь. Звон, лязг, топот и скрежет слышались все отчетливее, порой до ушей путников доносились взвизгивания и хохот, отдаленные голоса, грубая, отрывистая и невнятная орочья скороговорка, — и в такие моменты Шмыр бледнел, застывал на месте и съеживался, точно надеясь слиться с окружающими кустами и сделаться невидимым. Высокие обрывистые склоны оврага не позволяли увидеть то, что происходит наверху, но Гэндальф понимал, что они продвинулись уже довольно далеко от изгороди-рубежа, и цель их странствия находится где-то поблизости — творящаяся вокруг кипучая хозяйственная деятельность была явным тому свидетельством. К счастью, смрад, поднимающийся от воды, надежно укрывал Шмыра и Гэндальфа от чувствительных к запахам орочьих носов, да никого эта вонючая сточная канава, протекающая где-то на задворках Дол Гулдура, особенно и не интересовала. К тому же переплетающиеся ветви ивняка скрывали путников от случайных взоров достаточно надежно — по крайней мере, Гэндальфу искренне хотелось в это верить…       Увы! Он никогда еще так не ошибался.        — Сюда! Хаур, сюда! Они здесь… в овраге! Я их только что видел… вон там, в кустах…       Злобно-торжествующий, торопливый лихорадочный говорок, внезапно раздавшийся над краем оврага, разом заставил лазутчиков замереть на месте.       Неужели их… обнаружили? Холодея, Гэндальф метнул взгляд в сторону Шмыра — тот сидел под ближайшим кустом ни жив ни мертв, судорожно вцепившись пальцами в землю, единственный его глаз был расширен от ужаса, на лбу блестели бисеринки пота. В какую-то секунду магу показалось, что калека сейчас не выдержит, вскочит, забьётся, завоет от нестерпимого страха и окончательно провалит все дело…        — Где? — яростно зарычали наверху. На краю оврага возникли две темные фигуры: одна маленькая, кривоногая, судя по всему, принадлежащая орку из какого-то подземного племени, и другая, рослая и плечистая — то был урук, могучий и непробиваемый, как глыба базальта, весь перевитый жгутами мускулов. Кривоног ткнул пальцем в куст, под которым притаились перепуганные лазутчики.        — Клянусь, не вру! Вон там, в кустах... Видишь, Хаур? Достанешь их, а? Вот уж знатный будет трофейчик...       Волшебник вжался в землю. Да чтоб тебя!.. Какого лешего этот вшивый Кривоног оказался таким бдительным и приметливым?!       Урук с глухим злобным рычанием спрыгнул в овраг, в лапе его поблескивал короткий кривой кинжал. Гэндальф, сжавшись, как пружина, судорожно стиснул в ладони рукоять ножа — единственного оружия, которое у него было. На Шмыра, застывшего в полуобмороке где-то позади, рассчитывать явно не приходилось — оставалось надеяться, что самоуверенный костолом Хаур не ожидает особенного отпора… если бы удалось воткнуть нож ему в глотку и разом перерезать сонную артерию… ах да, ведь остается еще этот мерзкий пронырливый Кривоног — там, наверху…       Урук был совсем близко, по другую сторону куста — и его красноватые прищуренные глазки настороженно шныряли туда и сюда, отыскивая добычу. Волшебник внутренне собрался… сейчас… пусть подойдет ближе… ещё хотя бы на шаг… В следующий миг Хаур с торжествующим ворчанием подался вперед, запустил лапу в недра ивняка и извлек откуда-то из-под корней кожаные кинжальные ножны с замысловатой серебряной отделкой — верно, какой-нибудь боевой трофей, не поделенный с товарищем.       Кривоног, с края обрыва наблюдавший за своим приятелем, при виде найденной добычи издал восторженный визг:        — Ага, я же говорил, что они здесь! Я сам видел, как Мушурз их туда закинул, в этот куст… хотел тебя позлить… а я глазастый, я все заметил! Я сразу тебе сказал, что ножны в овраге…        — Мушурз, значит, закинул? — проревел Хаур. — Ну, ща я с ним потолкую, с этим Мушурзом… неуставными словами! — Он выкарабкался из канавы и, сопровождаемый своим кривоногим прихвостнем, исчез где-то за краем оврага — только ругань и визгливые вопли еще некоторое время доносились издалека, потом и они затихли…       Гэндальфу понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, как дышать.       Онемевшей рукой он спрятал обратно нож и оглянулся на Шмыра. Калека лежал, закатив глаза, побледнев, как смерть, и производил впечатление покойника. Волшебник кое-как привел его в чувство.       На четвереньках, чуть ли не ползком, замирая от малейшего шума, они двинулись дальше. Мостки, перекинутые над оврагом, стали попадаться все чаще; порой Гэндальф и Шмыр прятались под ними, ожидая, пока по настилу с грохотом прокатит телега или пробегут суетливые, куда-то вечно спешащие орки. Местность заметно повышалась, почва становилась все тверже и каменистее, вскоре впереди замаячил невысокий холм и на нем — большое, угрюмое, массивное, бесформенное какое-то сооружение из тесаного камня, представляющее собой причудливое, кажущееся на первый взгляд бессистемным нагромождение башен, башенок, переходов и массивных стен. До Замка было едва ли более полумили, но Гэндальф подозревал, что по времени путь этот затянется изрядно: последние пару часов они со Шмыром продвигались и вовсе по-черепашьи. После той волнительной встречи с громилой Хауром Шмыр как будто чувствовал себя не в своей тарелке: восковая бледность по-прежнему не покидала его лица, он беспокойно озирался, порой негромко стонал и так шарахался от каждого шороха, что мог привлечь к себе внимание даже самого глупого и рассеянного орка. Гэндальфа не на шутку тревожила эта лихорадочная нездоровая нервозность, но он уговаривал себя не делать поспешных выводов.       День повернул к вечеру — начинало смеркаться, солнце (где-то там, над пеленой облаков) клонилось к закату. Некоторое время волшебник и Шмыр сидели в кустах, изучая обстановку, дожидаясь темноты: овраг, по которому они продвигались, подходил прямиком к стенам Дол Гулдура и вливался в неширокий крепостной ров. Лазутчики оказались практически на его дне, и противоположная стена рва, выложенная поросшим мхом серым камнем, круто уходила ввысь, к подножию Замка.       Откуда-то неподалеку, из-за угла крепости, где находилась надвратная башня и подъемный мост, доносились голоса, хриплые крики, лошадиное ржание, овечье блеяние, топот копыт и грохот тележных колес по деревянному настилу; иногда из непонятной дали долетало негромкое тюканье топоров, где-то уныло мычала корова, откуда-то тянуло дымом — видимо, от углежогных ям… Закрыв глаза, можно было вообразить себя находящимся вовсе не в сердце Дол Гулдура, в двух шагах от зловещего Черного Замка, а в трактире какой-нибудь мирной роханской деревеньки… вот только Крепость не давала о себе забыть. Она возвышалась совсем рядом, по другую сторону рва, пугающая и молчаливая, точно огромный склеп, исполинское надгробие, возведенное над могилами её несчастных строителей их же собственными руками. Черные стены поднимались высоко и уверенно, заслоняя часть неба — холодные, мрачные, ко всему равнодушные: они нависали над головой тяжело и зловеще, давили монументальностью и исходящим от них ощущением недоброй мощи, веяли угрюмой враждебностью, подозрительно щерились на свет узкими темными проемами бойниц. Иногда то тут, то там в узких окнах мелькал огонек, но, что происходит наверху, на стенах, в сгустившейся темноте было не разглядеть — так же, как и невидимым караульным было не разглядеть прячущихся в глубине овражка осторожных лазутчиков.       Наконец взошла луна — повисла на небе круглым белесым рыбьим глазом. Шмыр как будто счел время подходящим для дальнейшего пути. На дне рва посверкивала вода; вряд ли тут было особенно глубоко, но застоявшееся, местами покрытое ряской болотце имело такой омерзительный вид и запах, что даже взирать на него было трудно без тошноты. Тем не менее Шмыр пояснил волшебнику, что нужно войти в эту лужу и пересечь её вброд, живо скинул сапоги, и, подвернув подштанники, бестрепетно шагнул в мутную неподвижную воду. Гэндальф медлил; н-да уж, легко было бить себя кулаком в грудь и клясться, что он пройдет к Замку «сквозь любое дерьмо», но маг как-то не предполагал, что ему придется делать это в настолько уж буквальном смысле. И все же деваться было некуда, пришлось последовать примеру Шмыра: разуться, вскинуть сапоги на плечо, войти в скверную, даже на вид липкую темную воду и, стараясь не поднимать шума, в несколько шагов пересечь ров, глубина которого оказалась, к счастью, невелика — едва ли выше колен. На «противоположном берегу» обнаружилось отверстие водостока, возле которого Шмыр и ждал волшебника, скорчившись на покрытом зеленоватым налетом каменном выступе. Черная дыра в стене была забрана крепкой решеткой из толстых чугунных прутьев.       Впрочем, Гэндальф уже не сомневался, что Шмыр и тут все предусмотрел, и решетка особенным препятствием для лазутчиков не окажется. Так оно и произошло: один из металлических прутьев, как выяснилось, был тщательно надпилен сверху и снизу — и Шмыр, оглядевшись и убедившись, что вокруг все спокойно, осторожно вынул его из каркаса решетки. Первым Шмыр, а за ним и Гэндальф протиснулись в открывшийся узкий лаз, и волшебник аккуратно вставил выпиленный прут на место.        — Твоя работа? — шепотом спросил он у Шмыра, но калека то ли не расслышал, то ли не пожелал отвечать — и волшебник не стал настаивать на ответе.       Подождав, пока глаза чуть свыкнутся с темнотой, они двинулись дальше по узкому, шириной футов в шесть, каменному каналу, сначала — по колено, потом — по щиколотку в воде. Путь им освещали только бледные лунные лучи, заглядывавшие в отверстие водостока, но вскоре и они остались далеко позади, и лазутчиков объяла тьма — жуткая, подземельная; во мраке было слышно лишь доносившееся откуда-то спереди негромкое журчание воды. Под ногами ощущалось несильное течение: здесь, в тоннеле, вода была проточной. Видимо, канал проходил подо всем замком и был чем-то вроде отводной канавы, куда стекало содержимое нужников и сточных желобов — и Гэндальф каждую секунду невольно ожидал, что сейчас им на головы свалится какой-нибудь малоприятный «подарочек». Но все было тихо, во всем невидимом, гулком, наполненном водой темном пространстве канала лазутчики (кажется) были совершенно одни, на глаза им не попадались ни крысы, ни нетопыри, ни лягушки, ни пиявки, никто ими не интересовался, никто не лил им на головы ни кипяток, ни горячую смолу, ни прочие отвратительные жидкости, никто гневно не вопрошал из тьмы: «Кто идет?» — и не кричал: «Стой, стрелять буду!». «По́лно! Не слишком ли гладко и бархатно все стелется? — невольно спрашивал себя Гэндальф. — Неужели нас в самом деле до сих пор никто не обнаружил? Лезем куда-то, как мыши в мышеловку…» Впрочем, тут же признался он себе, никакой особенной нужды в очень уж тщательной охране Замка и не имелось: кольцо непроходимых болот и недобрая слава защищали это гнетущее место куда лучше самых бдительных соглядатаев и мощных застав…       И вдруг волшебник вздрогнул. Мутная, застоявшаяся тишина, обволакивающая путников, всколыхнулась. Откуда-то с высоты, из-за невидимых сводов тоннеля донесся унылый, протяжный, леденящий душу вой, словно предсмертный стон, в котором звучала острая, надрывная жалоба, и холодная хищная злоба, и неизбывная, нечеловеческая тоска. Вой то поднимался, то падал, то отдалялся, то, казалось, звучал возле самого уха, сверлящий, словно бурав — и вдруг оборвался на какой-то жуткой и неестественной, нестерпимо пронзительной ноте. Гэндальф замер, сжав шмырово плечо — маг слишком, слишком хорошо знал, кто может издавать подобные звуки.       На калеку, казалось, вой и вовсе подействовал, как смертельное ранение. Волшебник мало что видел в кромешном мраке, но чувствовал, как рука его проводника стала мертвенно-холодной, точно лишенной жизни; секунду-другую Гэндальфу казалось, что Шмыр вот-вот рухнет замертво, прямиком в канал, в вязкую вонючую воду. Но, видимо, Пучеглаз все же кое-как справился с собой, хотя по-прежнему трясся всем телом, точно в лихорадке: он отшатнулся к стене, судорожно стуча зубами и тоненько всхлипывая от ужаса, из уст его вырвался хриплый стон…        — Шмыр, — прошептал волшебник, — не бойся, дружище. Не бойся! Они далеко…       Действительно — далеко? — спросил он себя.       Калека шумно, судорожно дышал в темноте. Поскуливая, он съежился под стеной канала, обхватив себя руками и втянув голову в плечи — жалкий, дрожащий — и вдруг принялся размеренно раскачиваться всем телом: вперед-назад, вперед-назад, точно огромная кукла-неваляшка. Волшебник поднял руку и нащупал его плечо… осторожно провел пальцами по покрытой мурашками холодной коже, сжал тощий шмыров локоть, сосредоточился, потянулся к спутнику мыслью и духом, пытаясь коснуться его многострадального фэа, перелить в него немного душевных сил, снять, хоть отчасти, шмыров исступленный страх, смятение, смертную тоску — и магу показалось, будто он неосторожно вскрыл в гангренозной душе калеки давно назревший, воспаленный нарыв… Весь гнусный осадок, мерзость, весь гной истомленного шмырова существа навалился на Гэндальфа, будто лавина, и едва не сбил его с ног — были в этом мутном потоке и ужас, и боль, и тревога, и одиночество, и вина, и ненависть, темное содержимое душевной клоаки…       Тем не менее нехитрое участие волшебника как будто помогло: хриплое конвульсивное дыхание Шмыра мало-помалу выровнялось — медленно, но верно он приходил в себя. Наконец тихо, как-то виновато замычал, словно прося прощения за проявленную слабость; убрал свою руку из ладони волшебника, вновь кое-как утвердился на ногах и неуверенно, прихрамывая, двинулся вперед. Гэндальф устало потащился за ним следом… Журчание стало слышнее, а течение под ногами — ощутимее: видимо, источник, питавший эту подземную речку, находился где-то совсем рядом. Дно канала начало подниматься широкими каменными ступенями, а потом волшебник споткнулся о выросший впереди высокий каменный выступ. Шмыр пошарил где-то возле стены, и маг почувствовал, как в руки ему всунули кремень и кресало; он высек огонь и зажег огарок свечи, припрятанный в неведомом тайнике припасливым Пучеглазом.       Теперь, при свете, можно было осмотреться. Сияние свечи отбило у мрака крохотный клочок пространства, и вокруг стали видны каменные, покрытые испариной и невнятными темными потеками стены тоннеля. Своды поднимались высоко и терялись где-то во мраке, под ногами тускло посверкивала лениво струящаяся вода. Канал закончился, впереди его преграждала глухая каменная стена, поток воды вытекал из-под неё — и устремлялся по желобу вниз, в канал, в крепостной ров, в овраг и дальше — на запад, к Андуину, увлекая с собой грязь и нечистоты, смешивая свои чистые воды с исторгнутой чревом Дол Гулдура гнусной болезнетворной отрыжкой.       Вправо и влево вдоль стены отходили узкие каменные лесенки. Оставив позади зловонный, наполненный гнилой водой канал, лазутчики натянули сапоги, поднялись по влажным выщербленным ступеням и оказались в нешироком подземельном коридоре; дрожащее пламя свечи выхватило из темноты стены, покрытые каплями влаги, низкий сводчатый потолок и бесчисленные каменные ниши, продырявленные справа и слева: некоторые из них были забраны ржавыми, сорванными с петель решетками. Тоннель выходил из мрака и уходил во мрак; низкие своды давили на плечи, темнота заполняла коридор до краев, аромат сточной канавы здесь смешивался с едким духом болотных испарений, запахом отсыревшей каменной кладки и плесени, смрадом какой-то сомнительной растительности: по углам коридора кучковались колонии мясистых, проросших сквозь растрескавшийся пол грибов, белесых и раздутых, как вспухшие, наполненные гноем и готовые вот-вот лопнуть прыщи. По камням медленно ползли слизни — жирные, глянцевито поблескивающие, как капли влаги, — и капли влаги — дрожащие и блестящие, как жирные слизни. Порой из-под ног что-то выворачивалось со злобным пронзительным писком, да и не все ниши в стенах были пусты; слева из мрака донеслось низкое утробное рычание, и в темноте вспыхнули два блестящих красных глаза, следящих за приближающимися лазутчиками жадно и настороженно. Какое-то существо сидело в каменном мешке, прикованное цепью к дальней стене, и весь пол в его обиталище был усыпан обглоданными костями — насколько Гэндальф сумел заметить, отнюдь не только крысиными. Впрочем, волшебник не успел установить, что за странная тварь коротала дни в этом мрачном застенке: в пятно света попала на мгновение лишь жуткая искаженная морда да мощная, покрытая редкой серой шерстью лапа со странно деформированной пятипалой кистью, отдаленно напоминающей руку человека — но Шмыр торопливо проскочил мимо, потянул Гэндальфа за собой, и, убегая дальше по коридору, лазутчики слышали, как позади загремела цепь и яростно заскрежетали по каменному полу смертоносные когти…       Впереди забрезжил жидкий желтоватый свет, и путники вышли в небольшой подземный зал, тускло освещенный масляными коптилками. Посреди зала чернело невысокое каменное кольцо колодца, прикрытого деревянной крышкой, а рядом стояли перевернутые вверх дном пустые ведра: колодцем пользовались. Возле стены виднелась основательная деревянная плаха с воткнутым в неё топором, лежала груда заготовленных факелов, и стояла кадушка, наполненная смолой. Шмыр задул свечу: сейчас в её скудном свете уже не было надобности. Из зала во все стороны расходились в темноту множество проходов и коридоров, и Пучеглаз, что-то прикинув в уме, уверенно свернул в один из них: такой же низкий, темный и мрачный, как и все остальные.       И почти тут же, не успели лазутчики дойти до первого поворота, как откуда-то спереди до них донеслись голоса и приближающиеся шаги: несколько орков (людей? уруков?) двигались по проходу прямехонько им навстречь.       Требовалось куда-то свернуть, чтобы избежать этого неприятного столкновения, но, увы, укрыться было негде: как назло, коридор не имел ни ответвлений, ни боковых ходов. Гэндальф уже намеревался повернуть назад, к комнате с колодцем, но Шмыр, протестующе мыча, вцепился в него мертвой хваткой и тащил вперед, навстречу подходящим, шаги которых слышались из-за поворота все ближе и ближе. Калека шарил руками по стене, как будто что-то ища, и волшебник, не зная, то ли довериться ему, то ли бежать назад, пока еще не поздно, на секунду замер в нерешимости, сжимая свое единственное оружие — охотничий нож. Идущие были совсем рядом, за ближайшим углом, шаги их гулко отражались от каменных стен, и Гэндальф понял: еще несколько секунд — и они столкнутся с лазутчиками лицом к лицу…       И в этот момент Шмыр наконец нащупал нужный выступ. Одна из каменных плит повернулась вокруг оси, и в стене разверзлась узкая щель, Шмыр проворно нырнул туда и втащил за собой, в затхлую темноту, замешкавшегося волшебника. Как раз вовремя: едва каменная плита успела ввернуться в пазы, из-за стены раздался сиплый, чуть гнусоватый орочий голос:        — О, леший! Чуешь, Ларраш? Вроде человечиной повеяло… чуешь?       Ларраш что-то ответил, но что именно, волшебник уже не расслышал — они со Шмыром удирали куда-то в глухой мрак, протискиваясь по узкой, шириной едва ли в два фута каменной щели, потайном ходе в стене, о котором, по-видимому, было невдомек даже оркам. Лаз был настолько тесен, узок и извилист, повторяя архитектурную фактуру стены, что Гэндальф то и дело натыкался в темноте на какие-то невидимые углы и выступы. К лицу его беспрерывно липло пыльное невесомое вервие — не то паутина, не то плесень, под руку попадалось нечто осклизлое и волглое, в сплошной тьме слышно было только сопенье и шарканье Шмыра, пробиравшегося по лазу ярдах в двух впереди волшебника. «…Шмыр намеревается провести тебя в Замок через подвалы — тайными ходами, пробуравленными в стенах, — всплыли в памяти мага слова Радагаста. — Где-то в этих лазах расположено шмырово «Убежище», которое, если верить Шмыру, надежно укрыто от посторонних глаз…» Гэндальф закусил губу. Если верить Шмыру, — сказал он себе. — А если не верить? Внезапно вспомнился Гэдж: «Не пойму, как ты можешь ему доверять…»       Неожиданно волшебник наткнулся на очередной выступ в стене и нащупал впереди подобие лестницы; пыхтение Шмыра теперь доносилось откуда-то сверху. Гэндальф принялся карабкаться по неровным холодным «ступеням» — и карабкался до тех пор, пока не треснулся затылком о каменный «потолок»; Шмыр, ожидавший мага на верху «лестницы», что-то промычал.       Волшебник тоже остановился и перевел дух.        — Очень своевременно, — пробормотал он, — ты отыскал потайной ход, дружище. «А то ведь в какой-то момент я готов был в тебе усомниться», — добавил он про себя, радуясь, что покров кромешного мрака надежно скрывает его лицо…       Шмыр не ответил. Немного передохнув, они двинулись дальше по проходу, всё такому же пыльному и извилистому, и шли еще несколько минут. Потом Шмыр остановился и, судя по звуку, вновь принялся шарить по стене — должно быть, отыскивал очередную плиту-перевертыш. Негромко щелкнула пружина: плита сдвинулась с места, и тут же в открывшуюся щель ворвался тускло-желтый свет коптилок, душный чад горелого масла и отдаленные гортанные голоса:        — …вот я и грю: слышь, грю, Баграх, ты мне проиграл, грю, так что давай, грю, плати как уговаривались — кожаные сапоги, грю, и кинжал из Гундабада…       Шмыр поспешно опустил плиту на место.       Некоторое время они сидели в тишине.        — Здесь тоже орки, — прошептал маг. — Что будем делать?       Шмыр долго молчал. Потом, судя по звукам, вновь принялся раскачиваться всем телом: взад-вперед, туда-сюда, ширк-ширк, хрясь-хрясь… Наконец замер — и будто растворился в темноте: Гэндальф не видел его и не слышал. Протянув руку, волшебник обнаружил рядом с собой пустое место.        — Шмыр, — прошептал он, — где ты? Я тебя не слышу… Шмыр!       Ему показалось, будто он различил не то тихий вздох, не то всхлип, донесшийся из мрака, и он осторожно пошел вперед по узкому проходу, негромко окликая проводника — но Шмыр не отзывался… На секунду холодный ужас поднялся в душе волшебника — он был затерян среди кромешного мрака, в путанице узких лазов, будто заблудившаяся крыса, заперт в тесном гробу каменных стен… Шмыр оставил его — случайно? намеренно? под «влиянием чар Замка?» Неужели он не справился с прозвучавшим из тьмы яростным Зовом? Неужели так подействовал на него тот далёкий крик, надрывный вопль, унылое стенание страдающей души, терзаемой неведомой нечеловеческой тоской?       Впрочем, спустя секунду калека вновь заскулил в темноте, и Гэндальф немедленно откликнулся и поспешил к нему; но, прежде чем он успел добраться до Шмыра, впереди прозвучал глухой скрип поворачиваемого камня. На секунду в кромешной мгле открылся светлый прямоугольник лаза, в котором мелькнули голова и плечи Шмыра, нырнувшего в открывшийся проход. Но вместе со светом в щель ворвались негромкие невнятные звуки… и в следующий миг тишину подземелья прорезал душераздирающий визг, вопль отчаяния, ужаса и боли — вопль угодившего в силки неосторожного зверя.       Шмыр явно выбрал крайне неудачный момент для того, чтобы пересекать коридор.       За стеной, в коридоре, кто-то был. Караульные? Охрана? Не вовремя проходящий мимо патруль? Кто?       Гэндальф замер, влипнув спиной в холодный камень.       Какого лешего Шмыру вздумалось выскочить из потайного хода именно сейчас?!       Сколько там орков? Чем они вооружены? Успеют ли они кликнуть подмогу?       Что теперь предпринять?       Все эти мысли вихрем промчались в голове мага. Наверно, он мог бы затаиться, отползти назад, затеряться в путанице лазов… но без проводника он был абсолютно слеп и беспомощен в этом темном лабиринте, он не знал ни входов-выходов из запутанных тайных путей, не имел в голове даже приблизительной схемы проходов и лазов. Шмыр должен был довести его до своего Убежища, чтобы показать ему все это — и не довел…       Из-за стены доносилась глухая возня, отрывистая орочья ругань, глухой топот, звуки борьбы, прерывистые подвывания Шмыра: «А-а-а… ы-ы-ы… о-у-ы-ы…»; кого-то там пинали, валяли по полу, били башкой об стену, кто-то сдавленно хрипел и колотил ногами по каменным плитам. Успели ли караульщики поднять тревогу? Сколько их там — двое, трое? Или отчаянный визг Шмыра уже и без того поднял на ноги ближайшую половину Замка? Или… что?       Времени на раздумья не оставалось. Надо было действовать решительно, у лазутчиков еще оставался пусть крохотный, но реальный шанс раскидать охрану, удрать в лабиринт тайных ходов, найти Убежище, отсидеться в нем пару дней… или — все пропало? Пора бежать? И позволить Шмыру вновь попасть в проклятую Башню, в безжалостные лапы дознавателей и палачей?       Ну уж нет!       Волшебник нащупал под полой плаща рукоять ножа и безоглядно ринулся вперед, к плите-перевертышу, навалился на неё плечом; в следующий миг в глаза его ударил тусклый, но показавшийся после тьмы подземелья ослепительным желтоватый свет…