***
— Ты где шляешься, урод? — Каграт стоял на верху лестницы, ведущей к казармам. — По подвалам без спроса шаришься, а? — Крыс ловлю, — пробормотал Гэдж, — и головы им откручиваю. У него внезапно вновь заболело ухо. — Да ну, правда? — Каграт смотрел подозрительно. — А рыжему нахалу Шаграху и его обалдуям ты по горбам накостылял, а? Ну, молодец, хвалю. Давно пора было эту шайку-лейку окоротить! Гэдж пожал плечами. Так, значит, это Рыжий поспешил донести Каграту, что Гэдж тайком «шляется по подвалам»? Вот трепло! Каграт, впрочем, не выглядел мрачным или недовольным, его мутные зелёные глазки посверкивали не сердито, а скорее горделиво и удовлетворённо, с потаенным злорадным торжеством. — Ладно, нечего грудь выпячивать… Иди работай, бездельник! Лоб здоровый, а толку, как от козла молока… Навязался на мою шею! — Куда идти? — безучастно спросил Гэдж. — На дровяной склад? Папаша поскреб пятерней подбородок. — Не, у них там нынче простой, подвода с бревнами не пришла… Иди в прачечную, — Каграт ухмыльнулся. — Грязное шмотье стирать — как раз по тебе работенка! Гэдж не стал спорить. Ему было все равно, куда идти — в прачечную, на дровяной склад, к балрогу на рога… Не глядя на папашу, он торопливо прошмыгнул мимо — но, прежде чем завернуть за угол, обернулся. Каграт по-прежнему стоял на верху лестницы, уходящей во мрак, в подвал, и задумчиво смотрел на ныряющие в темноту щербатые ступени. На какой-то момент Гэджу стало не по себе… Что, если папаша сейчас вздумает спуститься вниз и проверить, чем там занимался его непокорный отпрыск? Конечно, вряд ли он вспомнит про оставшегося в подвале полудохлого «крысюка», вряд ли доберётся до дальнего коридора и караулки, вряд ли обнаружит волшебника, вряд ли вообще хоть что-то поймёт, и все же… Впрочем, Каграт был далёк от подобных мыслей. Он всхрапнул, яростно размазал сапогом гриб-подземник, осмелившийся поднять неподалеку шляпку над полом, сплюнул на влажные ступени и решительно утопал куда-то в сторону казарм.***
В прачечной в прямом смысле слова бурлила жизнь. Кипела в огромных медных чанах вода, исходила горячим паром, плевалась обжигающими брызгами. Потные «крысюки», облаченные в фартуки из дерюги, деревянными веслами мешали варившееся в чанах вонючее шмотье, вытаскивали то один, то другой предмет одежды, наматывали его на палку и колотили вальками или терли о широкую шершавую поверхность покатого валуна. Все вокруг было влажным, горячим и злым, все кипело, бурлило, брызгалось и шпарилось направо-налево, и над всем этим беспрерывным кипишем висел плотный угар щелока и мокрого тряпья. Закончив вываривать белье, «крысюки» переворачивали чаны и выплескивали их содержимое в деревянные желоба — и оно неторопливо стекало в облицованные камнем ванны с чистой водой, которая набиралась самотеком из близлежащей подземной речки. Белье полоскали и вытаскивали баграми, потом поднимали затвор плотины и сливали грязную воду в сточную канаву. Чистую (относительно) одежду наматывали на крестообразные столбики и туго выкручивали, чтобы отжать лишнюю воду. «Сушилка» представляла собой множество веревок, натянутых в узком проходе от стены до стены или обвязанных вокруг врытых в землю жердей. Гэджу велели собрать высохшее шмотье в корзины, а потом развесить на освободившемся месте новую партию для просушки. Стирали здесь в основном нижнее белье, хотя порой попадались не то скатерти, не то простыни, не то покрывала; Гэдж подумал, что было бы неплохо стянуть парочку таких и пустить на носовые платки. Корзины с чистым бельем следовало отнести в гладильню, которая располагалась тут же, неподалеку, за ближайшим углом. Дождавшись, когда, как ему показалось, в его сторону никто не смотрит, Гэдж сунул за пазуху какую-то попавшуюся под руку старую рубаху и, подхватив корзины, потащил их в указанную дверь, низкую и грубо сколоченную из горбыля, но зато распахнутую настежь и предусмотрительно подпертую камнем. Гладильня оказалась помещением не слишком просторным, но светлым, с широкими, забранными коваными решетками окнами. Здесь работали темнокожие, черноволосые, плотно сбитые девахи, одетые не то в длинные рубахи без рукавов, не то в короткие платья странного покроя, сшитые словно бы из множества разрозненных лоскутов. Это были орчанки… Работницы расстилали чистые простыни и одежды на длинных столах и разглаживали их рубелем, со стуком катая круглый продолговатый валик туда-сюда. Одна сидела в уголке возле окна и пришивала к белью какие-то бирки, другая щипала ветошь, складывая корпию в холщовые мешочки, третья рвала на тряпки старые простыни, еще трое или четверо штопали чулки и ставили на штаны и рубахи серые заплаты, ловко орудуя большими иглами. Орчанки были молодые, крепкие, полногрудые, ладные и белозубые, и нелепые короткие платьица с глубокими вырезами на груди и на бёдрах практически не скрывали (да и не призваны были скрывать) заманчивой прелести их роскошных упругих тел. Гэджу прежде не доводилось воочию видеть местных красавиц, и он вдруг отчего-то смутился и затоптался на пороге… Одна из швей подняла голову. Лицо у неё было скуластое, с чуть раскосыми зеленоватыми глазами и приплюснутым аккуратным носиком, а волосы оказались убраны в какой-то немыслимый узел на затылке, в который были вплетены разноцветные ленты, длинные бусы из желудей и воткнуты пестрые птичьи перья. — Ты чего, белье принес? Ставь сюда, — она мотнула головой, указывая куда-то в угол, и, поводя пальцем по нижней губе, посмотрела на Гэджа цепко и заинтересованно, словно бы оценивающе, как на незнакомый товар на базаре. — Ты откуда, а? Из «щенков»? Я тебя раньше вроде тут и не видывала. Остальные тоже оставили работу, отложили шитье, прекратили стучать рубелями, разглядывая Гэджа, точно причудливую заморскую диковину — так, что ему окончательно стало не по себе. Одна из орчанок, высокая и узколицая, с медными кольцами в ушах и ожерельем на шее из странных желтовато-белых камушков, с безразличным видом пожала плечами. — А, этого сопляка Каграт откуда-то приволок. Говорит, вроде из наших… Гэдж внезапно понял, что желтоватые «камушки» в ожерелье, висящем у неё на шее — вовсе никакие не камушки, а человеческие зубы. — Из наших, из наших, — подтвердила другая, постарше, с крохотной золотой мушкой, вставленной в кожу над верхней губой. — Не из этих же, которые с Восточного двора. — Ну да, по масти видать. — Сын Шанары, полукровки той… — Которая в горы сбежала? Вот дурёха! Гэджа бросило в жар. Эти сплетницы, увешанные дикими украшениями, обсуждали его самого и его незатейливую жизнь так громко и беззастенчиво, словно Гэджа и вовсе тут не было. Та, у которой в причёску были воткнуты птичьи перья, задорно скалила зубки: — До Кохаррана-то не дорос ещё, малец? Жаль… Я бы тебя выбрала. Узколицая хихикала: — Хаш, Вараха! А как же твой Мэйхур? Ты ему обещала… Он ждет поди, язык высунув. — Ждёт, ждёт — подождет… Орчанки смеялись. Плотоядно поглядывали на Гэджа. — Ути, красавчик какой… Поди сюда, малыш, я тебя приласкаю. Гэдж швырнул корзины с бельем в угол и убежал со всех ног — под настигающий его дружный разноголосый хохот.***
Он все-таки сумел стянуть мешочек с корпией, которые были сложены в корзины возле двери, и охапку каких-то тряпок… Этот долгий невыносимый день, полный событий, страхов, разочарований и неприятных встреч, наконец ни шатко ни валко подошел к концу. Гэдж вернулся в кагратову конуру, когда стемнело, во дворе Замка зажгли фонари, и на брусчатку легли неверные и колеблющиеся, будто украдкой перешептывающиеся друг с другом тени. На столе стоял котелок с теплой просяной кашей, Каграт хлебал варево азартно и со смаком, громко фыркая, урча и причмокивая, время от времени с кошачьим тщанием облизывая ложку. Покосился на Гэджа неодобрительно: — Давай харчись и ползи дрыхнуть! Завтра трудный день… Гэдж не возражал. Он едва волочил ноги от усталости, но все же не мог не сделать сегодня еще одного неотложного дела: нужно было обязательно навестить Гэндальфа, отнести в подземелье еду, воду, тряпье и свечи. Орка бросало в дрожь, когда он представлял, каково это — лежать там, внизу, в холоде и кромешном мраке, израненным и практически беспомощным, слыша лишь злобный писк рыщущих по подземелью голодных крыс… Дождавшись, когда папаша зароется в груду овчин и шкур и с присвистом захрапит, Гэдж, пытаясь не шуметь, поднялся с лавки, прихватил на столе кусок овсяной лепешки, жестяную миску и пару свечных огарков, сунул все добро в сумку, на дне которой еще болтались огрызки его рукописи и лежал в ножнах злосчастный голубоватый кинжал, и на цыпочках прокрался к выходу. Он старался двигаться тихо и бесшумно, как мышь, осторожно снял с двери железный крюк… Каграт лениво заворочался на лежанке. — Ты куда? — спросил он сонно. У него был слух, точно у совы. — До нужника, — хрипло сказал Гэдж. Торопливо выскочил за порог и прикрыл за собой дверь. Отбежав за угол, он оглянулся. Но позади все было тихо: коридор был пуст, никто не следил за Гэджем и не крался за ним следом, никто не желал узнать, куда это он намылился и где шляется по ночам; только откуда-то из-за стены крепости доносились размеренные ленивые шаги и унылая перекличка часовых. Гэдж перевел дух и, вооружившись факелом, поспешно спустился по лестнице в подземелье.***
— Кто здесь? Голос волшебника звучал настороженно. Над головой его витал крохотный голубоватый огонек — мерцающий и тусклый, слабый, почти ничего не освещающий, как робкий занедуживший светлячок. — Это я — Гэдж, — быстро сказал орк. — Ты… как тут? Гэндальф перевёл дух, как показалось Гэджу, с облегчением. Худосочный огонек, мотылявшийся над его головой, и вовсе угас, бесследно истаяв в холодном мраке. — Стены… давят. А так — ничего… Который час, дружище? Сейчас… день или ночь? — Почти полночь. В маленькой келье все оставалось по-прежнему. Волшебник лежал, съежившись на лавке клубочком и спрятав подмышки озябшие ладони. Тьма копилась в углах караулки, плотная, как слежавшаяся сажа, и свет факела с трудом отгонял её. Где-то не то под столом, не то возле стены что-то едва слышно возилось, шуршало и словно бы царапалось, поскребывая по камням крохотными острыми коготками. Гэдж прислушался. — Что это? — Что? — Как будто кто-то копошится за стенкой… — Крысы, — пробормотал маг. — Их тут полно… в подземелье. — На поверхности их еще больше, — пробурчал Гэдж. — Огромных и злобных. На двух ногах. Он зажег одну из свечей и прилепил её к деревянной поверхности стола, остальные положил рядом — так, чтобы волшебник в случае нужды мог до них дотянуться. Гэндальф осторожно пошевелился, сдерживая стон, расправил руки и ноги, тяжело перекатился на спину, щурясь на свет, точно огромный дремлющий кот. Перевёл взгляд на Гэджа. Лицо мага было осунувшимся и бледным, глаза лихорадочно поблескивали во мраке, отражая пламя свечи. — Вижу, — негромко заметил он, — ты тут не слишком-то весело проводишь время, друг мой… Не по нраву тебе пришлось здешнее житье-бытье, э? Гэдж поставил на стол баночку с немейником, медленно опустился на лавку рядом с волшебником. Уставился на свои ладони — они были грязные и загрубевшие, покрытые свежими набухшими мозолями. Что-то скребло и отчаянно царапало орка изнутри, точно загнанная в ловушку крыса. — Ты был прав, — сказал он через силу. — Я знаю, — спокойно произнес Гэндальф. — И радуешься этому, да? — Да, радуюсь, — со вздохом отозвался волшебник. — И был бы очень огорчён, если бы вдруг случилось как-то по-другому. Гэдж с яростью ударил кулаком по поверхности стола — так, что подскочила стоявшая на нем жестяная миска. — Силы небесные, Гэндальф! Я… я никогда не думал, что действительно буду стыдиться того, что я — орк! Что я — один из этих… Которые живут по своим звериным законам! Упиваются чужими страданиями и ни в грош не ставят чужую жизнь. Мучают крыс и жгут щенков. Носят ожерелья из человеческих зубов, где каждый зуб — очередная убитая жертва… И гордятся этим! Он избегал смотреть на Гэндальфа — во взгляде волшебника было что-то, чего Гэдж не мог понять. Вялый вежливый интерес? Волнение? Беспокойство? Сочувствие? — Гэдж… если бы судьба не вырвала тебя из родного племени и не забросила в Изенгард, то… — Я был бы сейчас в точности таков, как они? — По крайней мере, подобные обычаи не вызывали бы у тебя такого бурного отторжения. Гэдж молчал. Он понимал, что Гэндальф с ним честен — в сущности, ничем он, Гэдж, от своих сородичей не отличается, и за свою «исключительность» ему следует благодарить не себя, не волю свою, не силу характера, не прочие качества — лишь чистую случайность, прихоть судьбы, позволившую ему избежать этой помойной ямы, не стать частью наполняющего её дерьма… Ему было неприятно об этом думать, да и к чему — все равно что лишний раз обсасывать пустую, безвкусную, давно обглоданную кость. Гэндальф, полуприкрыв глаза, смотрел в стену. — Твое фэа… — Что? — Гэджу показалось, что волшебник чихнул. — Фэа, — повторил маг, — внутренняя сущность… то, что принято называть «душой». Когда-то Моргот, Черный Враг, извратил и изуродовал души эльфов, тёмной магией обращая их в орков… не думаю, что для тебя это тайна. — Ты это к чему? — пробормотал Гэдж. — Просто… кое-что хочу себе объяснить. Тогда, пятнадцать лет назад… оставив тебя в Ортханке, Саруман хотел выяснить, возможно ли это искаженное фэа восстановить и исцелить, хотя бы частично… Так вот. Я как-то спросил Сарумана, использовал ли он для этой цели, гм… магическое воздействие. — Как Моргот? — Ну… да. Только с противоположными целями. — И что? Гэндальф молчал, точно сомневаясь, стоит ли продолжать некстати затеянный разговор. Вокруг стояла тишина — тяжёлая, вязкая, всеобъемлющая, даже нудного крысиного царапанья за стенкой не было слышно. Из углов кельи равнодушно дышала холодом затхлая безжизненная Тьма, терпеливо ждала своего часа. — Ну и? — хрипло спросил Гэдж. — Что он ответил? Гэндальф слабо хмыкнул. — Ничего определённого. Он сказал, что доброта и участие и сами по себе способны творить чудеса. — Но ты ему не поверил. — Я думаю, он все же немного… кривил душой. Гэдж глотнул. — Ты хочешь сказать, что оно, это… моё фэа… подправлено, ну… сарумановым чародейством? — Я не знаю, Гэдж. Я только вижу, что ты… сопротивляешься, — голос волшебника совсем ослаб. — Сопротивляюсь чему? — Попыткам этого темного орочьего мира прогнуть тебя под себя. В тебе куда больше сил, чем ты думаешь, друг мой. Дай мне… руку. Секунду помедлив, Гэдж подал Гэндальфу руку, и волшебник сжал её в ладони — совсем легко, почти невесомо. Мягкое спокойное тепло родилось на кончиках пальцев Гэджа и струйкой побежало вверх по руке, к локтю и к плечу — и раздвинулись мрачные стены кельи, и даже потолок как будто стал выше, и Тьма, клубившаяся вокруг, слегка рассеялась, расползлась, осела где-то в узких сырых щелях, и обруч ужаса и тревоги, сжимающий сердце Гэджа, вдруг перестал давить и душить, отпустил, слегка ослабил цепкую хватку… Волшебник тяжело перевёл дух. На лбу его выступили бисеринки пота. — Вот… так. Надеюсь, тебе это хоть немного поможет… Но тебе следует быть осторожнее, Гэдж. Оружие у тебя есть? — Кинжал, — пробормотал Гэдж. Правда, помня о короткой распре с Шавахом, он все же предпочитал прятать оружие в сумке, а не носить на поясе, дабы не вводить в соблазн всяких вороватых и остроглазых, падких на добротные вещи личностей. Гэндальф медленно кивнул. — Хорошо. И все же, наверно, тебе не стоит приходить сюда слишком часто. Что-то мне подсказывает, что у тебя здесь не слишком много друзей… а некоторым персонам до тебя вполне может оказаться куда больший интерес, чем ты полагаешь. Тебя могут выследить… — Да что с дурака возьмешь, — кто-то хрипло хохотнул у Гэджа за спиной. — Запоздал ты со своими советами, старый. Позади заскрипела дверь караулки. Гэдж обернулся — и обомлел. Внутри него все как будто расплавилось… На пороге стоял Каграт. Он держал в руке масляную лампаду. Лицо орка оставалось в тени, но Гэдж знал, знал, что где-то там, под крепким широким лбом, под злобно сузившимися зеленоватыми глазками прячется свирепая, победная, торжествующая усмешка. Тепло пропало, свет померк, темнота вновь вывалилась изо всех углов и обступила Гэджа со всех сторон, и сердце его замерло, застыло в холодной мертвой тоске. Он сидел, словно прибитый к лавке, и мысли метались в его голове растерянно и беспорядочно, как дюжина перепуганных куриц. Гэндальф с коротким стоном приподнялся на локте, тяжело привалился плечом к стене. Каграт, пинком распахнув дверь, вошел в караулку, осветив лампадой низкое угрюмое помещение, по-хозяйски шагнул к волшебнику и рывком сдернул с него старое одеяло. — То-то я думаю, куда это моё шмотье подевалось, а оно эвон куда, в подвалы убежало! — Орк поднёс лампаду к лицу Гэндальфа, внимательно присматриваясь к волшебнику, и, окинув его взглядом с головы до ног, мрачно ощерился. — Знакомое рыльце, где-то я тебя видел… Это ты, что ли, падаль, а? — Не трогай его! — Гэдж вскочил. Губы у него онемели. — Заткнись! Я с тобой потом поговорю, глоб! — в горле Каграта перекатывался глухой яростный рык. — Я уж думал, ты и впрямь мышей по подвалам ловишь и живьём их лопаешь, а ты… «крысюков» тут пользуешь, с-сука! — Он схватил лапой Гэджа за подбородок и так сжал, что, показалось Гэджу, у него затрещала челюсть. — Дурь-то я из тебя выбивал-выбивал, да, видать, плохо выбил, много её в тебе, дури-то, так и прёт со всех дыр! — Оставь его, — негромко, очень спокойно сказал Гэндальф за его спиной. — Будь ты хоть чуточку поумнее, орк, ты радовался бы тому, что этот парень совсем на вас не похож. Каграт как будто удивился. — Ты ещё тут что-то вякаешь, падаль? Да я тебя щас живьём на котлеты нарублю и шаваргам пирушку устрою… Старая сволочь! Оттолкнув Гэджа, он повернулся к Гэндальфу, склонился над ним и сгреб его за бороду — но в тот же миг, непостижимым образом изловчившись, волшебник привскочил и быстро набросил на голову орка край злополучного одеяла. Каграт глухо взревел: волшебник повис на нем всем телом, пытаясь спеленать противника в кулёк и опрокинуть на пол. — Гэдж! Бей его камнем по загривку! Живее! Куда там! Волшебник был ранен, болен и слишком слаб — во всех смыслах, и долго удерживать здоровенного орка ему было не под силу… В мгновение ока Каграт освободился от захвата, сбросил одеяло и отшвырнул Гэндальфа к стене: затылок волшебника ударился о камень с отчетливым хряскающим звуком, и маг бессильно сполз по стене на пол, уронил голову на грудь — лишившийся чувств? Оглушенный? Мертвый? — Т-ты… Ты! Не смей!.. — прохрипел Гэдж. Горло его сжалось от мгновенной боли. Тьма во весь рост встала перед его взором и поглотила его; не камень — кинжал, извлеченный из сумки, уже был в его ладони и, не помня себя от гнева и горя, он бросился на папашу, замахиваясь на него оружием, рыдая от бешенства. — Мразь! Проклятый убийца! — Гнида! — эхом отозвался Каграт. Он перехватил руку Гэджа и рывком заломил её за спину, так круто и резко, что у Гэджа потемнело в глазах. Кинжал вывалился из его ослабевшей ладони, и, слабо звякнув, упал на пол. — На родного отца руку поднимаешь, гаденыш? Он пинком отшвырнул оружие прочь, и кинжал с тонким звоном ударился о камни где-то в темном углу. — Ты мне не отец! — задыхаясь, прохрипел Гэдж. — Ненавижу тебя, с-скотина! Он поперхнулся словами; раздался звонкий шлепок пощечины, в глазах его мгновенно вспыхнула и погасла россыпь разноцветных искр. Каграт стиснул лапищей его горло, вжал в стену, в холодный камень, с тихим рычанием приблизил к нему страшное, темное, набухшее яростью лицо. — Ах вот, значит, как? Не отец? От родного бати открещиваешься, выползень? — в уголках его рта копилась, пузырилась изжелта-серая пена. — Ножичком на меня замахиваешься, дрянь? Ну так я тебя щас придушу, гаденыш. Я дурак, палкой по голове битый, со мной шутки плохи… Раздавлю тебя, как клопа — с размаху, чтоб брызги по стенам! Забоялся, а? — Нет! — отчаянно, дерзко ответил Гэдж. Ему было все равно… В сердце его не осталось места для страха. Глаза папаши были стылые, пустые, остекленевшие, словно глаза мертвеца — а стоило ли бояться покойника, пусть даже стоящего на ногах и брызжущего от ярости слюной, а на самом деле — не несущего в себе ничего, кроме праха и тлена? Его следовало презирать… Каграту, конечно, были невдомек подобные выводы, он никогда не трудился понять, что творится в мятежной душе строптивого сына, но настроение Гэджа от него не укрылось. В мутных кагратовых глазках что-то мелькнуло — и, закинув голову, орк вдруг захохотал: торжествующе, шумно, являя миру по-волчьи крепкие желтоватые клыки, прореженные в каких-то давних позабытых баталиях. — А ты, — выцедил он сквозь смех, — я вижу, не совсем безнадежен, крысеныш, есть в тебе что-то от меня, есть, недаром я тебя сюда притащил! Ну, ну, давай, рычи на меня, щенок, поскаль зубы, докажи, что ты действительно орк, а не вонючий подвальный червь! Ну, давай! — Он опять захохотал, но тут же резко оборвал смех. По-прежнему крепко держа Гэджа за горло, выволок его из тесной кельи в коридор и швырнул к стене, прижал затылком к холодному камню; сквозь его стиснутые зубы прорвалось короткое хищное рычание. — Значит, брыкаться вздумал, да? С вонючим «крысюком» спелся и родного отца теперь в грош не ставишь? Зазнался, мудрила паршивый? Ну, ничего, это бывает от избытка чистоплюйства — обломаю, не таких обламывал… Рычать и кусаться, я вижу, ты умеешь — а уж на брюхе ползать и сапоги лизать научим, дело нехитрое… Будешь мне сапоги лизать, тварь? — Да пошел ты! — прохрипел Гэдж. Он изловчился и плюнул в папашу, никуда особо не целясь — но попал не в бровь, а в глаз… Орк с проклятием отпрянул, утирая лицо, схватил сына за волосы и ударом сапога сбил с ног. Прежде, чем Гэдж успел прийти в себя и подняться, Каграт схватился за кнут. Орк привык, что ему подчиняются беспрекословно. Он все-таки был какой-никакой вожак, под началом у него находилось ни много, ни мало — сотня, а когда-нибудь, баловал он себя незатейливыми мечтами, и до полутысячи дослужимся… почему бы и нет? Среди сородичей он был в авторитете, с ним считались, его боялись… открытое презрение и ненависть к своей персоне он давил на корню, не терпел непокорности, не ждал сопротивления, не чаял получить отпор — и от кого? От какого-то сопляка, приблудного змееныша, пригретого на груди — его собственной плоти и крови, порченной проклятой заумью и чистоплюйством! Проучить наглеца… обломать норовистого крысеныша, задать ему жару, заставить если уж не лизать сапоги, так хотя бы пасть на колени… Каграт знал для этого не одно верное средство. Он дал волю своей ярости: она тяжело вздымалась из трясин его взбаламученной души, взбухшая и уродливая, словно утопленник из болота. Глаза его застила кровавая пелена. Рот наполнился вязкой, тягучей слюной с привкусом крови от прокушенной в бешенстве губы. Тьма поднялась, и окрепла, и встала за его плечом; Каграт впал в исступление, подобное исступлению воина, глотнувшего перед битвой чарочку «напитка бесстрашия». Рука его, нанося удары, поднималась и опускалась равномерно, как цеп на молотьбе, она не принадлежала ему, она была частью чего-то, клубящегося за его спиной и чуждого всем и всяческим переживаниям и глупым чувствам. Посвистывал рассекаемый кнутом воздух... Орк готов был разделать непокорного щенка в хлам, растерзать в клочья, раздавить, как букашку, и размазать по стенам… и немало времени прошло, прежде чем в нем наконец забрезжил проблеск рассудка, мутная пелена перед глазами слегка рассеялась, и самоуправная рука дрогнула… Тяжело дыша, Каграт опустил кнут: шлея из воловьей кожи была мокрой от крови. Мальчишка лежал возле стены — неподвижный и обмертвелый, на его изорванной в клочья засаленной рубахе расплывались темные пятна. Каграт прерывисто перевел дух; лицо его пылало, ладони были липкими от пота, он сплюнул, по-прежнему ощущая во рту отвратительный металлический привкус… Утер рукавом лицо. Со свистом втянул воздух сквозь зубы. Не то, чтобы он сожалел о содеянном, но… какого лешего на него так накатило? Он прислушался. Его внезапно что-то насторожило… какой-то невнятный, донесшийся из темноты едва слышный звук… Что-то негромко не то стукнуло, не то брякнуло, не то упало — там, позади, в крохотной келье-караулке, где остался этот вшивый грязный старик. И вновь наступила тишина… Дверь в караулку по-прежнему была слегка приоткрыта, и Каграт, подойдя, осторожно заглянул внутрь. Все здесь было по-прежнему: лавки вдоль стен, одеяло, валяющееся на полу, деревянный стол, на котором ещё стояла горящая лампада, старик… Где этот проклятый доходяга? Он лежал вот тут, под стеной, бледный, хладный и недвижимый, с размозженным черепом… А теперь — не лежит. Келья была пуста. Совсем. Старикан исчез. Провалился сквозь землю. На мгновение Каграт застыл в замешательстве. Где-то в темном углу вновь зашуршала крыса — и орк посветил туда лампадой… Никого. Голая, крепкая стена, молчаливый, вечно хранящий неведомые тайны холодный камень… Вновь едва слышный шорох — за стеной? В стене? Где? Каграт попятился. За годы, проведенные в Крепости, орк твердо усвоил одно немудреное правило: хочешь быть живым и здоровым — не суй нос в тайны темных подземелий: тот, кто слишком много знает, как правило, долго не живет. В Замке частенько происходят вещи причудливые, необъяснимые и пугающие, об истинной подоплеке которых ведомо лишь визгунам и Самому, происходят исчезновения странные и таинственные… и Каграту вовсе не улыбалось оказаться следующим бедолагой, без вести пропавшим на ровном месте. Да провались он к лешему, этот паршивый старик! В затылок орка словно ввинчивался чей-то пристальный, недобрый, насмешливый взгляд. Каграт сдержанно ругнулся. Взял лампаду и попятился вон из караулки, опасливо оглядываясь, потом шагнул к бесчувственному мальчишке и, взвалив его на плечи, как тюк со старым тряпьем, торопливо, чуть ли не на цыпочках поспешил прочь…