***
— Что это за праздник такой — Кохарран? — спросил Гэдж, томивший на огне кашицу из соцветий бородавочника. — В последнее время на каждом углу только о нем и говорят. Саруман задумчиво разглядывал лежащее на ладони неказистое деревянное колечко. — Если переводить дословно — «Праздник невест»… Полагаю, это нечто вроде смотрин, где орки подыскивают себе пару или что-то в этом роде. По правде говоря, я знаю об этом не больше твоего. Ладно, поживем — увидим. — И ты действительно туда пойдешь? — Ну, отчего бы и нет? — Саруман с усмешкой пощипывал бороду. — Что-то мне подсказывает, что зрелище обещает оказаться весьма любопытным… А я никогда не упускаю возможности расширить свой кругозор, знаешь ли. Праздник был намечен через пару дней. Кохарран редко проводился больше двух раз в год, и волнение, охватившее орочье население Дол Гулдура, было сейчас вполне понятным. «Женская обитель» располагалась где-то во внутренних дворах Крепости, и ворота, ведущую в эту вотчину, на памяти Гэджа всегда стояли запертыми — но к вечеру назначенного дня засовы были сняты, и одна из высоких железных створ наконец-то распахнулась, готовая встречать званых гостей. В проеме, скрестив руки на груди и широко расставив ноги, стоял рослый урук, незыблемый и бесстрастный, словно каменная глыба. Чтобы попасть во внутренний двор, следовало предъявить ему знак «Сирс» — особый ритуальный шрам под правой ключицей, свидетельствующий о том, что гость с честью прошел Посвящение и имеет право принимать участие в Выборе. У Сарумана не было ни шрамов, ни татуировок, но зато имелось деревянное колечко с бирюзовым камушком, которое он и показал стражу, и, столь же равнодушно, даже не взглянув на волшебника — с видом орка, которого ничем не удивишь, — страж отступил, освобождая дорогу. Не успел Шарки пройти в ворота, как тут же кто-то крепко ухватил его под локоть. — Хо! А ты что тут делаешь, старый? Никак тоже праздновать собрался? Это был Каграт. Саруман его даже не сразу узнал: физиономия орка была старательно умыта, неизменный кожаный гамбезон тщательно отчищен, волосы расчесаны, убраны со лба и частью закреплены на затылке костяным гребнем. На скулах белели полосы краски, нанесенные размашистыми мазками — знаки каких-то особых отличий и боевых заслуг. — У меня приглашение Матери Рода, — сдержанно пояснил Шарки. — Ого! Старой вороны Гарбры? Старуха, что ли, на тебя виды имеет? — Каграт понимающе ухмылялся. — Или ты сам какую-нибудь старую каргу себе приглядел? Орк явно пребывал в преотличнейшем расположении духа. Пока они шли по подвратному тоннелю, слушая гулкое, как отдаленный гром, эхо собственных шагов, Каграт, хитро кося на спутника глазом, выудил из-за пазухи красивое ожерелье из крупных, хоть и несколько неправильной формы голубоватых жемчужин, матово отсвечивающих в рассеянном свете. Это, пояснил орк, был подарок, который он намеревался вручить выбравшей его даме (а в том, что его выберут, Каграт ни на йоту не сомневался). Ну, самодовольно спросил он, что скажешь, нравится? — Недурная цацка, — откликнулся Саруман. Интересно, где этот разбойник её раздобыл? — спросил он себя мимоходом. Бывшей обладательнице ожерелья, видимо, оставалось сейчас только посочувствовать… В отличие от казарменного плаца, внутренний двор «женской половины» был не вымощен битым камнем, а засыпан мелким мягким песком. Обширный каменный колодец окружали серые крепостные стены, где располагались жилища орчанок, склады, поварни, «детские» и прочие помещения. Откуда-то тянуло запахом подгоревшего молока… Толпа орков, собравшихся на площади, шумела и волновалась; гости, потные и радостно возбужденные, громко переговаривались в ожидании начала праздника, собирались группками, бродили и толкались, хохотали и галдели; где-то небрежно позванивали оружием. Из дальнего угла донесся сиплый восторженный рев десятка луженых глоток: это некая кокетка на миг показалась в окне и швырнула в толпу свой «поясок стыдливости». За обладание им под окном возникла недолгая яростная свара. Беспорядочный кагал, кипевший на площади, тут же жадно всосал Каграта и Сарумана, закружил их в водовороте толпы, растворил в шуме и круговерти знакомых и незнакомых орочьих физиономий, наконец вынес к стене, вдоль которой лежали бревна, чурбаки и стояли простенькие деревянные лавки. Все наиболее удобные скамьи были уже заняты, но Каграт бесцеремонно согнал с насиженных мест двух каких-то юнцов: один, завидев Каграта, ретировался споро и безмолвно, другой попробовал было огрызаться, но вожак так дружески и задушевно сказал ему: «Побереги силы, щенок, а то ведь, не приведи нелегкая, покалечу», — что он тоже решил не связываться. Каграт и Саруман уселись на лавку; в соседках Шарки оказалась рыхлая старуха-орчанка с оттопыренной губой, явно не из числа «невест» — она методично что-то жевала, поглядывая по сторонам из-под тяжелых век и время от времени меланхолично рыгая. Это была одна из наблюдательниц, следившая за соблюдением правил Кохаррана, и появление волшебника не вызвало у неё ни малейшего интереса: то ли орки были предупреждены о «почетном госте», то ли Шарки всерьез почитался тут за «своего», но на него почти не обращали внимания; иные даже приветствовали лекаря с неожиданной для орков учтивостью. Публика, собравшаяся на площади, действительно привлекала к себе взгляд. Здесь были в основном темнокожие уруки из Северного племени, но порой встречались и более низкорослые, кривоногие, рыжеватой масти представители Восточного. Участники празднества украшали себя, как могли: деревянными браслетами, ожерельями из чьих-то когтей и зубов, серебряными подвесками, металлическими кольцами, продетыми в крылья носа или мочки ушей (а также в другие, куда более неожиданные места), костяными заколками, гребнями, бусами, перьями и тряпичными лентами, вплетенными в волосы. Большинство — по крайней мере, молодые уруки — были обнажены по пояс, чтобы иметь возможность похвалиться крепкими мускулистыми телами, а также чтобы был виден знак «Сирс» и затейливая раскраска на груди и плечах, знаки их боевой и мирской доблести. Те, что постарше, красоваться предпочитали оружием и доспехом: кожаными куртками, легкими кольчугами, затейливо отделанными нагрудниками и наручами, маленькими щитами-баклерами, кинжалами и палашами в узорчатых ножнах. К Каграту то и дело подкатывались позубоскалить, перекинуться парой слов, похвастаться снаряжением раздухарившиеся кагратовы приятели: некоторых Саруман не знал, других, наоборот, знал слишком хорошо; были и такие, которых, разок на них посмотрев, и вовсе знать не хотелось. Неожиданно из толпы вынырнул Радбуг — свеженький, как огурчик, с повязкой на груди, которую (видимо, с умыслом) не скрывала мягкая, расшитая полосками меха кожаная безрукавка. Орк опустился на принесенное с собой пустое деревянное ведро. — Ба! А ты откуда? — подивился Каграт. — Из постельки? Бледноват ты, друг мой дырявый, на ристалище красоваться. — Где мне красоваться — я и сам разумею, — посмеиваясь, отозвался Радбуг. — Или на то письменное разрешение требуется? А бабы нас, дырявых, любят, нас пожалеть можно, приголубить, по шерстке погладить. — Ты что, еще и в Выборе надумал участвовать? — А почему нет? Мне запрещено? — Да нет, просто смысл какой? Все знают, что твоя Наваха тебя и выберет… Не пойму я эту бабу, какой интерес каждый раз одного и того же выбирать? Радбуг пожал плечами. — Наверно, она ко мне привыкла… А я — к ней. — Ну-ну… Над площадью прозвучал гулкий звук гонга — сигнал к началу празднества. Через толпу, сопровождаемая несколькими почтенного возраста орками обоих полов, неторопливо прошествовала немолодая, грузная орчанка, закутанная в пятнистую рысью шкуру. Она шла твердой тяжелой поступью, глядя прямо перед собой, опираясь на крепкий посох, в навершии которого злобно скалилась волчья голова; на лбу орчанки, на густых, обильно припорошенных сединой волосах темнел простой деревянный венец с одним-единственным, зато приличных размеров поблескивающим алмазом. Перед ней расступались, пятились, почтительно кланялись. Поддерживаемая под руку одним из стариков-старейшин (которого, кажется, самого требовалось малость поддерживать), она на секунду остановилась перед Саруманом. — Шарки. — Голос у неё был низкий и хрипловатый, властный, мужской. Саруман, чуть помедлив, поднялся и коротко склонил голову. Он просто не представлял, как, согласно орочьим обычаям, требуется приветствовать Мать Рода. Гарбра смотрела на него цепкими и внимательными, желтыми, как у рыси, ничуть не выцветшими от возраста глазами. Проговорила негромко, неторопливо: — Ханаре лучше. — Что ж, я… рад, — откликнулся Саруман. И едва удержался от того, чтобы не добавить: «И это все?» Он был уверен, что — нет, не все. Старая орчанка заговорила с ним неспроста. Рысьи глаза Гарбры ничего не выражали. — Ты, я слыхала, взял себе в ученики мальчишку из нашего племени? — Я не должен был этого делать… госпожа Гарбра? Гарбра не ответила. Перевела тяжелый взгляд на Каграта: — Мальчишка — твой сын? Твой — и Шанары? — Да, — прохрипел Каграт из-за спины мага. — Только… — Что? — Он будет воином, — буркнул Каграт. — Когда пройдет Посвящение. Воином, а не костоправом! — В племени есть воины, — помолчав, сказала Гарбра. — И нет костоправов. — Зато есть Шарки. — Шарки не вечен. И он — не урук. Темное лицо Каграта налилось кровью. — Мои предки были воинами, — сказал он хрипло. — Мой отец, и отец моего отца, и отец отца моего отца! Они были славными воинами, сильными и беспощадными, они добывали копьем и луком опасного зверя, они били и гнали прочь врагов, их боялись, перед ними трепетали, они наводили страх. Я сам вожу за собой сотню бойцов и не дрожу перед недругами! А ты хочешь, чтобы мой сын нарушил эту традицию? Чтобы он отсиживался за спинами сородичей, как распоследняя крыса, чтобы он прослыл трусом, тряпкой и неумехой? Чтобы опозорил достойных предков? Ты этого хочешь? Гарбра устало опустила веки. — Он твой не единственный сын, — сказала она спокойно. — Да и нет позора в том, чтобы разуметь врачеванию. — Это не мужское занятие! — пробурчал Каграт. — Пусть бабы этим занимаются. Как оно испокон веков и было заведено. — Бабы... — медленно, с сожалением, повторила Гарбра. — Да. Бабы способны ценить чужую жизнь куда больше вас, мужиков. Ты воин, Каграт, ты умеешь причинять боль — но ты не знаешь, как от неё избавить. Ты умеешь убивать — но не можешь спасти. Ты умеешь отнять жизнь — но не представляешь, что значит привести в мир новую. Женщины населяют эту паршивую землю через боль и страдания, и вам, мужчинам, неведомо, сколько сил уходит на то, чтобы дать жизнь, сохранить её и стоять на её страже... Так пусть хотя бы твой сын научится это понимать. Каграт угрюмо молчал — видимо, решил, что лучше не спорить; на лице его было ясно написано, что он остается при своем мнении и менять его не намерен. Впрочем, Гарбра и не ждала ответа; молча повернулась и, по-прежнему поддерживаемая хлипким старейшиной под руку, зашагала прочь — к деревянному креслицу, стоявшему на невысоком помосте у дальней стены.***
Где-то размеренно, с расстановкой забили большие барабаны: бум-м… бум-м… Толпа, ленивая и неповоротливая, как большое животное, расползлась ближе к стенам, освобождая середину площади — наступало время для первой части Кохаррана: состязаний. — Ты пойдешь? — спросил Радбуг у Каграта. — Не сегодня, — проворчал вожак. — Сегодня лучники, ты же знаешь. Действительно: первыми должны были показывать свое мастерство лучники, явившиеся на праздник с большими, старательно отполированными луками. Сопровождаемые приветственными возгласами толпы, они по одному выходили на стрельбище и, тщательно целясь, посылали стрелы в крохотную мишень, прячущуюся в углу площади — попасть в неё в сгущающихся сумерках казалось делом не из легких, но орки видели в темноте не хуже сов. Участникам предоставлялось три попытки, и особым шиком считалась стрельба навскидку, но таким уровнем мастерства могли похвастать немногие. У большинства насчитывалось по два, у некоторых — по одному попаданию, а тем невезунчикам, кому не удалось взять мишень ни разу, из толпы кричали: «Мазила! Косоглаз! Убирайся в «щенятник!», свистели и улюлюкали, зато победителей приветствовали частью восторженным, частью завистливым галдежом. «Невесты» пока публике не показывались; они собрались на открытой галерее, проходящей вдоль стены на уровне второго яруса, и, глазея оттуда на соревнующихся, отпускали в их адрес шуточки и комментарии, которые, как правило, к боевым умениям участников имели очень мало отношения. Темнота сгущалась; Замок кутался в опускающиеся сумерки, будто в шаль. Из толпы вывернулся одноухий Рраухур, покрутился поблизости, словно кого-то высматривая. На его кожаной куртке поблескивали отчищенные до блеска и нашитые ровными рядами медные бляхи. — Здорово, рожа, — сказал Каграт, — и ты, гляжу, задницу сюда притащил? А «щенков» своих на кого оставил? Рраухур досадливо отмахнулся. — Угрых там с ними остался. Ему все равно на Выборе ничего не светит. — Они его там живьем съедят, твоего Угрыха, — проворчал Каграт. — И можно подумать, будто тебе что-то светит. — Меня Тейха выберет, она обещала. — Ну, начнем с того, что она это всем обещает… После лучников настала очередь копейщиков. Им предстояло с некоторого расстояния пробросить длинное, специально утяжеленное копье сквозь ряд узких колец, отстоящих друг от друга на несколько локтей. Каграт тоже вышел «покидать палочку» и пробросил копье через три кольца, что, впрочем, было результатом весьма средним; некоторые пробрасывали копье через четыре и пять колец, а один здоровенный, исполосованный шрамами бугай изловчился «пробросить палочку» через полудюжину, и тут же был объявлен победителем. Впрочем, если это и прибавляло ему очков в предстоящем Выборе, то вряд ли значительно, ибо вкусы и сердечные привязанности капризных «невест» предсказать было невозможно, и у победителя шанс оказаться выбранным был лишь ненамного выше, чем у проигравшего. На этом состязательная часть праздника — по крайней мере, на сегодня — и была завершена. Впрочем, Кохарран не заканчивался: на завтра еще планировалась вольная борьба, фехтование на мечах и метание ножей, в котором Каграт готовился особо себя показать, после чего должно было состояться и главное событие — Выбор. Становилось уже совсем темно, и на площади зажгли десятки заранее приготовленных светильников, укрепленных на стенах и в расставленных там и сям железных треногах. В наступающей ночи вновь звонко ударил гонг — подошло время Большого Угощения. Гости расселись прямо на песке; крепкие внутренние двери распахнулись, и на площадь — наконец-то! — вступила процессия долгожданных «невест», приветствуемая многоголосым ревом, выкриками и воплями. Орчанки несли в руках деревянные блюда с хлебом и фруктами, за ними ковыляли снаги, нагруженные огромными подносами с жареным мясом и кувшинами с пивом и перебродившим вишневым соком — иные пития во дни Кохаррана категорически не приветствовались. Тех орков, которых наблюдатели уличали в нездоровом злоупотреблении, нарушении правил Кохаррана и неподобающих вольностях, попросту вышвыривали за ворота и отстраняли от участия в Выборе. Блюда с яствами ставили прямо на землю. Чего здесь только не было: жареное мясо и птица, ливер и запеченные мозги, свежая и вареная кровь, копченые колбаски и рыба, пироги и тонкие, свернутые в трубочку лепешки с различными начинками, спаржа и печеные овощи, творог и ягоды — не у одного только Шарки потекли слюнки при виде такого сказочного изобилия. «Невесты» тоже были великолепны: темнокожие, полногрудые, плотно сбитые, как грибы-боровички, они ходили по площади, покачивая крутыми бедрами, радуя глаз кошачьей грацией движений, присаживаясь тут и там, хрипловато смеясь и перебрасываясь с гостями шутками-прибаутками. Одеждой они себя не слишком обременяли, предпочитая носить драгоценности, полученные в подарок от бывших мужей; их практически обнаженные, обильно умащенные благовонными маслами тела глянцевито поблескивали в свете факелов, на шеи были надеты замысловатые ожерелья, руки и ноги унизаны браслетами, в черные, водопадами спускающиеся на спины волосы вплетались стеклянные бусы и нитки речного жемчуга. Те дамы, что были помоложе (видимо, еще не отягощенные богатым жизненным опытом), обходились украшениями попроще, из даров природы: желудей, ракушек, птичьих перьев и сушеных ягод. У совсем молоденьких вокруг запястий были повязаны затейливо плетеные кожаные ремешки — знак того, что их обладательница будет принимать участие в Выборе впервые. И у каждой орчанки имелся «пояс невесты» — полоска кожи, обвязанная вокруг бедер и украшенная подвешенными к ней грубо вырезанными деревянными фигурками — они изображали птиц, зверей и неких человекообразных существ в позах, которые трудно было бы назвать скромными и целомудренными. Видимо, орочьи нравы полагают вполне приличным и даже необходимым предъявлять товар не только лицом, — посмеиваясь, сказал себе Саруман. «Невест» в этот раз было чуть меньше четырех десятков, а это значило, что из трех сотен явившихся на праздник орков выбранными окажется едва ли седьмая часть. Девочки у орков вообще рождаются реже, чем мальчики, и оттого каждая особа женского пола в племени имеет особое положение; орки берегут своих женщин как зеницу ока, и ценят их, и лелеют, и прячут от чужих глаз — многие ли из обитателей Средиземья могут похвастаться тем, что видели женщину-орку? Посему говорят о них разное: что они волосаты, и «ужасны видом», и вонючи, и покрыты шерстью, — россказни эти настолько же далеки от истины, как и утверждения, что орки появляются на свет из камня (грязи, лягушачьей икры, «зловонной утробы гор» и прочих рожденных нездоровым воображением любопытных мест). Поскольку традиционно считается, что женщина лучше знает, какой отец нужен её ребенку, право выбора на Кохарране в первую очередь предоставляется именно «невестам», задача мужчин — показать себя перед дамами в наиболее выгодном свете. Впрочем, никто не может утверждать, что «арран», «невеста», достанется именно самому достойному — победителю, ибо не родился еще тот мудрец, кому были бы ведомы тайны женского сердца. Выбор «невесты» зачастую непредсказуем и может пасть на любого, но оспаривать принятое женщиной решение правилами Кохаррана не допускается, даже если оно выглядит странным и дает обильную пищу для пересудов. Конечно, не все проходит ровно и гладко, порой неудачно сделанный выбор приносит паре не счастье, а обиду и разочарование — но мудрость орочьего обычая в том и заключается, что «новобрачные» не привязаны друг к другу до конца их дней и не вынуждены отбывать годы и годы постылого супружества; пресытившись «семейной жизнью», «молодые» могут разойтись в любой момент безо всяких осуждений и взаимных упреков. …Приближалась ночь. Шарки по-прежнему тихо сидел в своем углу, благоразумно помалкивая, присматриваясь к происходящему, отдавая должное щедрому угощению. С появлением «невест» всеобщая оживленность и веселье набрали новую силу, пир горой продолжался, сытная и сочная еда располагала к легким заигрываниям, бахвальству и удальству. Блюда с мясом и кувшины с вином все прибывали, яства и пития разносили приземистые шустрые снаги, каким-то чудом успевая проскальзывать меж подвыпивших уруков прежде, чем те мимоходом награждали их тумаками и подзатыльниками. Несколько орков раздобыли где-то бубны и бочонкообразные, обтянутые кожей барабаны, и изобразили нечто вроде не особенно благозвучной, но зато громкой и зажигательной музычки. В центр площади выскочила молодая орчанка, пустилась в пляс: её гибкое нагое тело заманчиво поблескивало в свете факелов, ореолом взлетали над головой черные волосы, упруго подскакивали округлые груди; танцуя, она вспрыгнула на большой барабан, и он загудел под её босыми пятками, перекрывая низким гулким звуком вопли разгоряченной толпы. К плясунье присоединились её товарки и многие орки побойчее, желая показать себя перед «невестами» во всей красе, о чем Каграт отозвался презрительно, заявив, что солидным и уверенным в себе мужикам ни к чему по-телячьи прыгать по песочку и трясти чреслами. Пользуясь тем, что старуха-наблюдательница, сидевшая по левую руку от Сарумана, поднялась и отправилась куда-то по своим делам, орк, ухмыляясь, извлек из-за пазухи небольшую оловянную фляжку. Тайком её содержимое было разлито по деревянным чашам и подкрашено несколькими каплями вишневого вина — и получившееся пойло беспощадно валило с ног одним только видом и забористым запахом. — Решил с особой жестокостью добить собственную печень? — небрежно поинтересовался Шарки, обмакивая в ягодный соус баранье ребрышко. Каграт раздраженно зарычал. — Заткнись, старый! У меня сегодня праздник. Я свою меру знаю! Саруману было лень спорить. Сытная еда и ядреное пойло вскоре привели орков в радужное, приподнятое настроение, и они оживленно глазели по сторонам, смачно обсуждая стати и нрав попадавшихся на глаза «невест». Каграт непринужденно окликнул проходящую мимо крепкую сдобнотелую барышню: — Эй, Махаар, ты куда? Не меня ищешь? Махаар была одета только в браслеты, «пояс невесты» и крохотную набедренную повязку; её сочное тугое тело лоснилось под слоем ароматических масел, густые черные волосы были украшены сеточкой из ракушек, в мочках ушей позвякивали медные колокольца. Она обернулась — и подошла. — Ах, это ты, Каграт! Квасишь втихомолку? — Ну. Давай, подваливай к нашему лагерю, и для тебя чарка найдется… Глотнешь с нами? Махаар брезгливо покрутила приплюснутым носиком. — Это «слезы тролля»-то? — Да что ты! Чистая вишневая дрянь пополам с водой горного родника. Вот, сама погляди. — Поостерегись, как бы Ахдара тебя не усмотрела с этой «вишневой дрянью». У неё нюх на вишенку еще тот. — Старая жаба! — Во-во. Оглянуться не успеешь, как отстранит тебя от участия в Выборе. Каграт, ухмыляясь, бросил на неё быстрый взгляд. — И что? Тебя это огорчит? Махаар пренебрежительно передернула плечами, и медные колокольцы в её ушах отозвались суховатым звоном. — С чего бы? Вишневого сока перебрал, милый? Каграт многозначительно прищурился. — Орку, только что вернувшемуся с опасного задания, позволено, в конце концов, немного расслабиться, а? — С какого задания? — С тайного! О котором направо-налево болтать негоже… Ну и угодил я в переделку, надо сказать! Их, — Каграт заговорщицки понизил голос, — было шестеро! — Кого «их»? — спросила Махаар. — Шестеро? А мне ты говорил — двое, — невинно напомнил Радбуг. — Ну, — процедил Каграт, — сначала двое, а потом еще набежали. Радбуг сделал удивленное лицо. — Да ну? Это какие-то новые, доселе неведомые подробности, я таких еще не слыхивал. И чем же дело закончилось? Ты, конечно, всех положил? Каграт хитро посверкивал глазками. — А то! Они просто не знали, с кем связались! Одного я на месте придушил, как курёнка, а другому кинжал вогнал в брюхо, аж кишки веером разлетелись! А третьему, гаду, ногу одним махом отрубил по самую шею! — Почему ногу, почему не голову? — спросила Махаар. — Головы у него уже не было, — сказал Радбуг. Они, все трое, рассмеялись. Махаар чуть повернулась и с интересом посмотрела на Сарумана, задумчиво стряхивающего с рукава хлебные крошки. — О! А это кто? — Она оглядела волшебника с головы до пят — внимательно и слегка оценивающе, будто телка́ на базаре: не тощ ли, не хром ли, не паршив. — «Крысюк», что ли? Откуда он здесь? Каграт поморщился. — Это Шарки, наш лекарь, у него приглашение Гарбры… Не признала? — Лекарь? — Махаар собрала смазливую мордашку в явно непривычной для неё гримасе задумчивости. — Ах да, Лахаар что-то такое говорила… — Лахаар — это сеструха твоя, что ли? Не вижу её тут… Она что, не участвует? — Её мелкому полгода только, где уж ей участвовать… По весне, может быть. — Махаар беззастенчиво протянула руку — её аккуратные коготки оказались выкрашены белой краской, — и с детской непосредственностью капризной красавицы, которой все позволено, потрогала пальцем саруманову бороду, чем-то приглянувшуюся ей необычайно — орки, как известно, подобным украшением похвастаться не могут. Шарки был настолько сыт и пьян, что даже не сразу решил, как к этому стоит относиться. — Нравится? — спросил Каграт мрачно. Махаар захихикала: — Пушистая… То ли орчанка пришла к выводу, что Саруманом стоит заняться поближе, то ли просто хотела подразнить Каграта — она плюхнулась рядом с Шарки на освободившееся место, обняла его рукой за плечи, привалилась к нему всем телом — и осталась сидеть, вздрагивая от беззвучного смеха, кокетливо поглядывая на орков из-под густых ресниц темными, зеленовато-карими лукавыми глазами. От неё пахло странной сладковато-кислой смесью пота, розового масла и чуть прогорклого свиного жира. Она была такая плотная, пышная и увесистая, а объятия её отличались такой завидной и непреодолимой силой, что у Сарумана разом затрещали ребра и заныли плечи… — Ну-ну, — свирепо сказал Каграт, — не знал, что ты так тоскуешь по крысюкам… бородищей он тебя приворожил, значит, да? Может, ты теперь и в мужья его выберешь, не поморщишься? — Вот возьму и выберу. — Махаар приподняла над острыми, подпиленными по последней моде зубками пухлую губу. — А тебе-то какое дело? — Да никакого. Но я тебе, может, подарок припас. — Каграт сунул руку за пазуху и показал краешек припрятанного там ожерелья. — Хочешь? — Нет. Впрочем, — Махаар изо всех сил старалась сохранять равнодушный вид, — покажи. — Разумеется. После Выбора, дорогуша. Ага? Махаар самодовольно посмеивалась, опустив ресницы, как шторку. — Ну и наглый ты тип, Каграт. Пожалуй, не выберу я тебя… нет, не выберу. Быгрыха лучше выберу, он молодой, красивый… Он мне серьги с блестящими камушками подарит. — Кого-кого? Быгрыха? — Каграт расхохотался. — Этого сопляка? Он не доживет до Выбора, клянусь портянками Гомбы! — Почему не доживет? — Потому что я так сказал. Потому что он — слишком глупый, сопливый и брехливый щенок, и слишком любит гулять по темным и сырым пустынным подвалам. Того и гляди поскользнется где-нибудь ненароком, расшибет себе маковку… — Что, прямо так вот и расшибет — насмерть? — Всяко может статься. Кто из нас заговорен от неприятностей… Ты, поди, уже и уруш этому Быгрыху поднесла, а? Махаар не ответила. Но вдруг вскочила, осененная неведомой мыслью, многообещающе ущипнула Сарумана за щёку и, озорно сверкая глазами, исчезла в толпе. Каграт проводил её угрюмым взглядом. — Ладная деваха, мясистая, подержаться при случае есть за что. Хотя провалиться мне в Удун, если я понимаю, что у неё на уме… — Не топорщись. К ней, говорят, Шавах клинья подбивает, — вполголоса заметил Радбуг. — И что? — Ну, может, и ничего. Просто… для сведения. Исподтишка этот урод на любое паскудство способен, или ты не знаешь? Каграт раздраженно зарычал. — По-твоему, я боюсь Шаваха, что ли? Это он меня должен бояться, гад. — А что такое уруш? — без интереса спросил Саруман, с трудом переводя дух. Любвеобильная Махаар помяла его так основательно, что ему требовалось время, чтобы прийти в себя. Отбивать у Шаваха его хорошо промасленную подружку он тем более ни малейшего желания не ощущал, и вообще подумывал о том, что пора убираться с праздника восвояси. Он тут же получил ответ на свой вопрос, потому что Махаар появилась снова. В руках она держала большие венки, сплетенные из трав, цветов и колосьев. — Держите, парни! Такие красавчики — и до сих пор без урушей! — Она с хохотом бросила по связке цветов Каграту, Радбугу и Саруману, тряхнула головой и, повернувшись на пятках, исчезла в толпе. Орки проводили её долгими озадаченными взглядами. — И что все это значит? — спросил Шарки, разглядывая доставшийся ему «уруш»: он был сплетен из травы, в которую там и сям вкраплялись желтоватые цветочки пыльника, голубоватые метелки щетинника и твердые красные ягодки «болотного глаза». Каграт покосился на него сердито. — Пока ничего. Это просто знак… типа она кого-то из нас выбрать собирается, глаз на нас положила, в общем. Да ты не дергайся… Она может двадцать штук таких венков раздать, наобещает всем… а выберет-то все равно одного кого-то. Если, конечно, ты вообще до Выбора доживешь. — А что, можно и не дожить? — Да всякое случается, — небрежно отозвался вместо Каграта Радбуг. — Одарит этак «невеста» добра молодца венком, а в день Выбора он и не является, лежит где-нибудь в канаве со сломанной, скажем, ногой, если не шеей. «Женихов», видишь ли, тут куда больше, нежели «невест», так что «невесты» и сами рады всякую шушеру отсеять. — Ну да, — проворчал Каграт. — Развлекаются бабы так, ясно? Парней дразнят, а заодно проверку на прочность устраивают. Сумеешь дожить до Выбора без потерь — значит, действительно достоин быть выбранным… Впрочем, тебя-то, может, и не тронут: ты же все-таки лекарь. Слабое утешение, невольно подумал Шарки. Он осмотрелся: уруши достались не им одним, в толпе уже мелькали орки, одаренные связками цветов: они горделиво носили их на голове, повязывали вокруг запястий или надевали на шею подобно дорогим ожерельям. Некоторые щеголяли даже двумя венками, один пышнее и вычурнее другого: «невесты», видимо, тоже устраивали меж собой негласное соревнование в том, чей уруш окажется больше, краше и затейливее. Интересно, спросил себя волшебник с каким-то малоприятным чувством, а живодеру Шаваху эта вертихвостка Махаар тоже успела преподнести такой поощрительный венок, э? Вот будет забавно, если успела и преподнесла… или все же не очень? — Слушай, — поинтересовался он у Каграта, — а если две или три «невесты» выберут себе одного «мужа», что тогда? Такое бывает? Каграт осклабился. — Бывает, бывает. В том-то и интерес… Ну, тогда этот счастливчик сам будет решать, какая из выбравших его девах ему больше по душе и чья уютная пещерка станет для него, так сказать, вторым домом. — А если я вообще не хочу участвовать в Выборе? — Тогда не надо было и уруш принимать… Но Махаар на тебя обиделась бы, решила, что ты ею пренебрегаешь. Это, знаешь ли, тоже не сладко: они, бабы, злопамятные, могут всякие слухи распустить… У нас таких нет, чтобы от уруша отказывались. А тех, кто отказывается, за мужиков больше не считают, и быть им… продолжать, или сам догадаешься? — Догадаюсь, — проворчал Шарки. Неведомой магией он вдруг взглядом выцепил в толпе Шаваха: тот стоял чуть поодаль, прячась в тени стены, и сверлил всю компанию пристальным тяжелым взором чуть исподлобья. Есть у него уруш, или нет, Саруман в полумраке не сумел разглядеть. — Но я же — не орк. — И что? — Разве Закон Рода позволяет мне участвовать в Выборе? — Во всяком случае, Закон Рода не воспрещает тебе участвовать в Выборе. Это в некотором роде даже, гм, приветствуется. Свежая кровь, вроде того… — На Кохарран, — пояснил Радбуг, — частенько приглашаются представители дружественных племен, именно для того, чтобы не допустить пагубы кровосмешения. Да вон, погляди, эти, которые с рыжиной — они из соседнего, Восточного племени. Лучшие представители, так сказать. — Их тоже выберут? — Ну, откуда нам знать… Раз Гарбра посчитала их достойными позвать на праздник, могут и выбрать. — Ясно. Со «свежей кровью» в Замке явно возникли проблемы, — вполголоса заметил Саруман. Радбуг внимательно посмотрел на него прозрачными серыми глазами. — Может, и так. Во всяком случае, это не наша головная боль, Шарки. Здесь все решают визгуны, ты забыл? Он хотел еще что-то добавить, но, перехватив взгляд мага, отчего-то промолчал. Да, собственно говоря, добавить что-либо к уже сказанному было невозможно, волшебнику все стало ясно, как дважды два. — Все решают визгуны? — медленно переспросил он. — Нет, не забыл. Мне об этом, слава Творцу, напоминают исправно. — От его хриплого смеха испуганно вздрогнул — и отошел — лопоухий снага, обносящий гостей жареным ливером. — А скажи-ка, Каграт, они, эти «визгуны», надо полагать, и «невест», и «женихов» тоже сами отбирают, а? По каким-то своим собственным соображениям? Есть ли вообще выбор в комедии Выбора… или пары уже подобраны заранее для, так сказать, лучших результатов селекции? Может быть, вашей Гарбре тоже даны чёткие указания — кого выбирать, кого нет… Ты никогда об этом не задумывался, а? — Нет, — злобно сказал Каграт, — не задумывался. И тебе не советую! Несешь какую-то чушь… Но «слезы тролля» уже ударили Саруману в голову. — Дай-ка угадаю… сколько детей рожать — тоже визгуны решают, ага? — Не лезь не в свое дело! — Каграт глядел зверем. Опрокинул в горло осадок из своей чаши — и не поморщился, точно глотал родниковую воду. — Сколько бы ни родилось — все наши, всех вырастим, всем места хватит! А если двоих-троих порченых и заберут в Башню… — «Порченых»? Больных, что ли? — Ну… больных, слабых… уродов. Тут, в Замке, всякие родятся. — И что? — Что? — В Башню-то — для чего? — Не знаю! Сказано тебе — не лезь! — Каграт скрипнул зубами. Этот новый поворот в разговоре его совершенно не радовал; он нервно оглянулся на дружка, ища поддержки, но Радбуг отъехал на своем ведре в сторону и с преувеличенным интересом разглядывал серенькие цветочки немейника в уруше, явно не желая принимать участия в скользкой теме. Шарки молчал и как будто не особенно настаивал на ответе — но не отводил глаз, внимательно смотрел на Каграта, проникал взглядом в темное кагратово нутро, как луч света проникает в затхлую подземную пещеру — и вновь, в который уже раз орка кольнуло неприятное чувство, что старый хрыч умеет читать мысли… — Шаваргов из них делают, понял? — глухо, через силу прохрипел он. — Тварей, магией перемолотых… из живого скроенных. Для войны, типа того… Хозяин их в подземелье держит, они свет плохо переносят… трупаками кормит, чтобы дармовое сырье в землю не зарывать… Ничего я не знаю, не приставай! — Он беспокойно облизнул губы. — Нельзя здесь о таких вещах… вслух. Саруман по-прежнему молчал. Нет, он был совершенно не удивлен, но… Ни страх орка, ни его жалкие попытки замять неприятную тему не производили на него впечатления, он видел горемычного младенца — слабенького, синюшного, сделавшего первый вдох лишь после нескольких минут энергичных растираний и окунаний в горячую воду, — которого магу пару дней назад довелось спасти от смерти и которого, если верить Трышу, было решено «отдать в Башню». Вот, значит, какая судьба этому злополучному орчонышу уготована — стать лабораторным сырьем, материалом для магических опытов, бессловесным куском глины, которому неведомый глинобит придаст задуманную форму, преобразует согласно собственным целям, вылепит гнусного и чудовищного в своей искаженности голема? Не лучше ли, с горечью спросил себя Шарки, несчастному младенцу было задохнуться еще в утробе матери? — Вот оно что… Шаваргов делают, значит… используют ваших детей в качестве подопытных крыс… бессловесного мяса для мразотного искажения? Так, да? И неужели вам это по сердцу, Каграт? Вы это терпите? Вы это… оправдываете? Каграт раздраженно зашипел. — А что мы можем сделать, по-твоему… Ну что? Каждая палка — о двух концах… Все мы под визгунами ходим. Они же только порченых берут, хилых… ну, нежизнеспособных… которым все равно подыхать! Порчеными откупимся — зато остальные будут жить в сытости и довольстве… — До поры до времени. Как скотина в хлеву — до первых морозов. — Оставь свои дурацкие сравнения при себе! — Каграт ощетинился. — Это пускай пачкуны да книжные крысы философию разводят из выеденного яйца — а мы народ простой, живем не мудрствуя… Просто живем. Понял? И на житуху не жалуемся! Хлеб едим — с маслом, в обноски не рядимся, работаем на совесть, пьем до упаду. Детей вот растим… — Тех, которые не порченые? — Заткнись! Дурень! За все в этом паршивом мире надо платить! — Каграт опять опрокинул в себя чашу горючих «слез», орк стремительно пьянел. — Последний раз говорю — не лезь не в свое дело! Меньше знаешь — крепче спишь! Саруман не ответил. Его внезапно обжег чей-то взгляд — бешеный, лютый; исполнявшие его злоба и ненависть были настолько, до осязания, сильны, что буквально ощущались на коже, как плевок ядовитой потравой… Шарки стремительно обернулся. Перед его глазами кружилась, шумела в беззаботном веселье толпа — притягательная и опасная, будто лес, населенный неведомым зверьем. Где-то там, в темных дремучих недрах, бродили свирепые хищники и осторожные жертвы, пробирались по извилистым тропам, старательно обходя поляны дружества и веселья, угрюмые нелюдимы, хоронились в чаще брюзгливые неудачники, вынюхивали след чужого успеха фискалы, выслеживали добычу злобные завистливые глаза клеветников. Прямо как на светском приеме в королевском дворце, мимоходом подумал Саруман… Где всё зачастую представляется не таким, каково оно есть, где лиходей может спрятаться под личиной лучшего друга, где улыбаются, нанося удар, и лицемерят напропалую… Внезапный взгляд, настигший мага, валил с ног своей злобной мощью и звериной ревностью, и на мгновение волшебник почувствовал себя намеченной, обреченной на убой жертвой, затерянной в джунглях хитросплетения темных орочьих страстей. Неужели это действительно… Шавах? — не без тревоги спросил он себя. Неужели радбуговы предупреждения насчет этого палача могут иметь под собой вполне реальную почву? Чем леший не шутит… Вдруг этот мерзкий тип всерьёз надумает устранять возможных соперников — и не успокоится до тех пор, пока не водрузит эти злосчастные уруши траурными венками на наши могилы? Только этого сейчас не хватало… Меньше всего Саруману хотелось бы иметь Шаваха среди друзей — но стократ хуже было числить этого откровенного людоеда в лагере врагов…