***
Она была Прекрасная Дева, знатная и богатая. Надменная, беспечная, как мотылек, окруженная сонмом воздыхателей и поклонников. Он — Странствующий Менестрель, все имущество которого состояло из лютни и поношенного дорожного плаща, слишком бедный и скромный для того, чтобы притязать на богатство Девы и её красоту; лишь однажды робкой и нежной песней он отважился поведать Деве о своем тайном чувстве. Он не рассчитывал на участие и не получил его; и, осмеянный, в грусти покинул королевство и долгие годы странствовал в дальних краях, топя безответную любовь в мутных водах реки забвения… Гэджу даже не хотелось перечитывать написанное. Видимо, это была не очень хорошая идея — вновь взяться за перо и выдавать на-гора какой-то унылый душещипательный бред. Но над Дол Гулдуром висел холодный осенний дождь, и делать Гэджу, по правде говоря, было особенно нечего — в такую погоду ждать наплыва посетителей, к счастью, не приходилось. Менестрель не ведал о том, что вскоре с его возлюбленной приключилась беда. Норовистая лошадь оказалась тому виной — и неудачное падение навеки приковало Прекрасную Деву к постели. Её покинули и красота, и здоровье, и беспечное счастье. Тело отказалось ей служить, и ни богатство, ни знатность уже не приносили калеке утешения, и гордыня её оказалась бессильна перед отчаянием, и толпа легкомысленных поклонников в одночасье рассеялась, как туман, оставив её на растерзание равнодушию и тоске… Да — на Дол Гулдур медленно наступала осень. Ночи становились длиннее и холоднее, дни — короче и серее, темнело быстро. «Козявки» подготавливали к зиме продовольственные и дровяные склады; в окружающих Дол Гулдур лесах не смолкал перестук топориков и глухое б́у́ханье тяжелых колунов, угольные ямы под слоем торфа дымили денно и нощно, с севера и востока тянулись обозы с зерном, рапсовым маслом и вяленой рыбой. Праздники закончились, наступило скучное сентябрьское однообразие: дни перетекали один в другой, почти не отличимые друг от друга, как капли воды. Каграт на горизонте не появлялся — то ли он оказался в числе избранных счастливчиков на Кохарране, то ли его отослали из Замка с каким-то поручением, то ли вообще прирезали где-нибудь в пьяной драке — в любом случае Гэджу было глубоко на него наплевать. Вертихвостка Вараха, кажется, действительно выбрала Мэйхура и даже вроде бы супружеской жизнью была вполне довольна — но это не мешало ей при встрече строить Гэджу глазки и кокетливо скалить заостренные зубки. Каким-то загадочным образом она попадалась Гэджу на глаза постоянно, делал ли он обход территории, шёл на вызов к недужному или тащил дрова со склада — Вараха почти обязательно витала где-то неподалеку, то с корзиной белья в руках, то с ведром собранной на огороде моркови или лукошком ягод. Обольстительно-беззастенчивая, чувственная, дразнящая, она будила в Гэдже некое томительное волнение, смешанное со смущением, он хотел её видеть и не хотел одновременно, и при случайных встречах старательно отводил глаза, неизменно ощущая себя полным дурнем. Так проходили годы и годы; наконец весть о постигшем Прекрасную Деву несчастье достигла и тех отдаленных краев, где странствовал отвергнутый Менестрель. И он понял, что любовь не погибла… Содрогаясь от ужаса, он поспешил в мрачный, известный дурной славой лес, где, по слухам, обитала могущественная колдунья — и умолял старуху силою волшебства вернуть его возлюбленной красоту и здоровье. «Хорошо, — ухмыляясь, сказала злобная ведьма, — я дам тебе лекарство, и красавица твоя выздоровеет, но запомни: в тот день, когда она поднимется с ложа, ты ослепнешь… Ноги твои обратятся в кривые корни, руки станут сучковатыми ветвями — и сотни лет ты будешь стоять на обочине дороги безмолвным древом, живя лишь сердечной тоской да былыми воспоминаниями. Согласен ли ты принести ради своей любви такую жертву, певун?» «Я согласен», — онемевшими губами произнес Менестрель, и все случилось по слову колдуньи: он принес Деве лекарство, и бледные щеки недужной порозовели, и через несколько дней — о, чудо! — она встала на ноги и вышла погулять в сад. И не могла понять, почему в шепоте листвы молодого клена, выросшего под её балконом, ей чудится смутно знакомый голос и слышится давно забытая, когда-то преподнесенная ей в дар нежная баллада о неразделенной любви… Раз в два-три дня, закрыв вечером двери для посетителей, Гэдж уходил в Лабиринт. Ему теперь не приходилось спускаться в подвалы — Шмыр показал ему другой проход в Лабиринт, в одной из дальних кладовых. Гэдж пробирался туда с мешком, в котором лежали кое-какие припасы — мыло, свечи, сало, сухари, снадобья, иногда — мех с молоком; нажимал на скрытый в полу рычаг, отворял потайную дверцу, ставил принесенное добро в условленное место в стенной нише и забирал записку, в которой Гэндальф просил его принести в следующий раз то или это. Гэдж старался выполнять эти просьбы по мере возможности. С началом осени Шмыр совсем перестал показываться на глаза. Впрочем, Гэдж этому скорее радовался, нежели огорчался: титулованный калека был не из тех, с кем орк жаждал бы расшаркиваться при встрече и которого вообще хотел бы лишний раз видеть. Куда более удручающим казалось отсутствие вестей от Сарумана и вообще с юга; впрочем, судя по тому, что «официального» объявления о начале мора так и не было сделано, хворь удалось остановить где-то в порубежье. Хотя подвоз провианта с южных земель практически прекратился, и вся Крепость сидела теперь на урезанном пайке; если так пойдет и дальше, невольно думалось Гэджу, то через месяц-другой в Замок нагрянут не только осенние холода, но и голод… Но прошло время — и в один прекрасный день, утомленная прогулкой, Дева прилегла отдохнуть под молодым кленом. И в полудреме к ней явилось видение: скромный Странствующий Менестрель в потертых одеждах, поющий в дворцовых чертогах дивную песнь, посвященную первой и единственной любви… И Дева все поняла. И, воротившись с прогулки, велела срубить злосчастное дерево под корень и сжечь в печи до последней щепки, дабы вырвать из своего сердца и навеки уничтожить не только самого Менестреля, но и самую память о нем. Гэдж чуть приоткрыл дверь и выглянул во двор. Дождь почти прекратился, трясся на землю сквозь мелкое сито, но мир вокруг был тусклым, мокрым, неприветливым. Орк поразмыслил и, нацарапав записку «Ушёл собирать немейник» (запасы немейника в последнее время действительно иссякали стремительно, и на то были причины), пришпилил её на дверь (интересно, спросил он себя, найдётся ли кто-нибудь достаточно грамотный для того, чтобы её прочесть?). Потом запер камору, взял заранее приготовленный мешок с припасами и флягу с лампадным маслом и вышел через чёрный ход.***
В дальней кладовой рядами стояли бочки из-под квашеной капусты и висел тяжёлый сладковато-кислый гнилостный дух, плотный, как войлок. Гэдж огляделся — в этот мрачный закоулок редко кто-то заглядывал, но терять бдительности все же не следовало; впрочем, кладовая, как обычно, была пуста. Орк нажал на камень почти у самого пола — и стена перед ним медленно разверзлась, неохотно распахнула свое темное тайное нутро. Гэдж протиснулся в открывшуюся щель, положил на пол мешок и флягу с маслом. Вправо и влево уходили узкие ходы Лабиринта, терялись где-то во мраке, более-менее видимым оставался лишь крохотный пятачок каменного пола у ног Гэджа, куда проникало тусклое освещение из кладовой. Записки, которую Шмыр обычно засовывал в щель между камнями, сейчас на месте не обнаружилось. Странно… Орк шагнул вперед и наклонился, осматривая пол: может, она упала? Темнота — там, в глубине тоннеля, за его спиной — тяжело всколыхнулась. Кто-то быстро и цепко схватил его за плечо. Гэдж едва не взвизгнул от неожиданности. — Тс-с! Это я. Гэндальф стоял, приложив палец к губам, прижимаясь боком к стене узкого хода. Осторожно надавил ногой на камень-рычаг, закрывая вход в Лабиринт. Гэджу стало не по себе: он и Шмыра не видел больше недели, а уж волшебника, который, кажется, из Убежища старался лишний раз не выбираться, и вовсе встретить никак не ожидал. — Что… такое? Во мраке вспыхнул крохотный магический огонек, и лицо Гэндальфа — бледное и встревоженное — выступило из темноты голубоватым пятном. — Плохо дело, Гэдж. — Совсем плохо? — Орк сразу понял, о чем идёт речь, хоть волшебник и не спешил вдаваться в объяснения. — Совсем. Траин слёг вчера вечером. Он и так чувствовал себя неважно, слабел с каждым днем, а вчера ему стало совсем худо… И я ничем не могу ему помочь. Гэдж молчал. Что он мог сказать? «А, понятно»? «Ну, я не удивлен»? «Мне очень жаль»? Ничего более вменяемого, кроме этих бессмысленных и дурацких, ничего не значащих фраз ему на ум не приходило. — Немейник закончился? — спросил он хрипло. — Да. Он почти и не помогал последнее время. У тебя нет… средства посильнее? — Можно попробовать настойку пещерного гриба, но она не безвредна, — Гэдж в растерянности потёр лоб. — Нужно подобрать точную дозировку. Волшебник угрюмо сжал губы. — Я думаю, тебе стоит взглянуть на него, Гэдж. Чтобы определиться с лекарством. Эта идея совсем не привела орка в восторг, но возражать он не решился — да Гэндальф и не ждал возражений. Коротко кивнул Гэджу: — Идем. Волшебный огонек метнулся во мраке зигзагом, поджёг фитилёк свечи, которую маг тем временем выудил из складок одеяния, и угас. Гэндальф двинулся вперёд по проходу, прикрывая ладонью трепещущее пламя, и Гэдж потащился за ним следом — по узкой, ввинчивающейся в сырой мрак каменной кишке. Пятно света прыгало впереди, освещая тесный тоннель, щербатые ступени, проплешины мха в щелях каменной кладки, своды, облепленные лохмотьями сто лет назад покинутой хозяевами паутины. Впрочем, Гэдж был рад, что волшебник несёт в руках свечу, потому что в темноте здесь было бы совсем неуютно, он это хорошо помнил еще по первому своему путешествию через Лабиринт — через этот загадочный, запутанный, до конца изученный разве что пролазливым Шмыром мир… — Далеко идти? — спросил Гэдж. — Нет, не слишком. Если только… — Что? Гэндальф внезапно остановился и прислушался. Крепко схватил Гэджа за руку. Задул свечу. — Тихо! Гэдж замер. Они находились, должно быть, где-то у основания Крепости, рядом с одним из переходов к Главной Башне — и там, снаружи, за каменной стеной, кто-то был. Совсем близко. Гэдж внезапно ощутил надвигающуюся опасность, как говорится, шкурой — охватившим его лёгким ознобом, липкой стайкой мурашек, скользнувшей вдоль позвоночника, неприятным покалыванием в кончиках пальцев. Траин не ходит по лабиринту с фонарем, — внезапно вспомнилось ему, — свет могут заметить в щелях между камнями… Фонарь можно убрать, свечу — погасить, но предательский запах — острый запах расплавленного воска! — невозможно мгновенно рассеять, затушить, спрятать в карман. А ведь он просачивается в невидимые глазу по́ры камня не хуже света… Что за неведомый имярек находился сейчас там, за стеной? Ощутил ли он невесть откуда взявшийся, витающий в воздухе коварный аромат, понял ли его причину, почувствовал ли рядом чужое присутствие? Гэджу стало холодно — настолько, что даже онемел кончик носа. И вновь непроглядная темнота окутала его душным покрывалом, и сдвинулись стены, и явилось из ниоткуда знакомое чувство страха — мерзкое, тошнотворное, обессиливающее, как болезнь. Если это один из визгунов, с ужасом сказал он себе, и если он сейчас закричит… Тишина. Такая, что от напряжения звенело в ушах. И в этой тишине — едва слышный звук. Осторожный, скребущий шорох, похожий на царапанье — Гэджу представилась рука в тонкой кожаной перчатке, проводящая пальцами по поверхности стены словно бы в поисках щели или отверстия; что-то негромко прошелестело и стукнуло, точно из стыка между камнями выпал маленький камешек. Пальцы Гэджа сами собой скользнули вниз, сжали рукоять кинжала, который он теперь носил на поясе в простеньких кожаных ножнах. Кинжал как будто сам прыгнул ему в ладонь, тёплый, словно ищущий руку хозяина, прильнул к пальцам Гэджа, как верный зверек. Стало чуть легче. Прошла минута, другая, третья… Царапанье за стеной стихло. Гэджу показалось, словно кто-то едва слышно хмыкнул… Показалось? Не было ни шороха, ни шума, ни удаляющихся шагов — но неведомым чутьем к орку пришло понимание: опасность наконец минула, отдалилась, ослабла… По крайней мере — сейчас. Он позволил себе отмереть, немного расслабиться, перенести тяжесть тела с одной ноги на другую. Гэндальф прерывисто вздохнул в темноте за его плечом и осторожно шевельнулся — он был насторожен и напряжен не меньше спутника. Явил себя из мрака едва слышным шепотом: — Он ушел. — Кто? — пробормотал Гэдж. — Кто там был, за стеной? — Неважно. Кто бы это ни был, он ушел, — тем же шепотом повторил маг, но Гэджу почудилось, что Гэндальф встревожен нечаянной встречей куда больше, нежели хотел бы это спутнику показать. — Траин был прав: свет в Лабиринте опасен… Но я хотел добраться до Убежища побыстрее. Ладно, идем. — В темноте? Как? — Справимся как-нибудь… Главное — не отставай. Теперь маг свечу не зажигал. Дальше они продвигались в полнейшем мраке, ощупью — по извилистым тоннелям Лабиринта, и дело пошло значительно медленнее: без света ориентироваться здесь было намного труднее. Приходилось полагаться лишь на осязание и слух, разом обострившийся; глаза настолько уставали от стоящей вокруг непроглядной тьмы, что Гэджу вскоре начали мерещиться там и тут разноцветные пятна. То ли темнота искажала восприятие действительности, то ли воображение играло с орком злую шутку, но ему казалось, что ходы Лабиринта изгибаются причудливо и совершенно бессистемно, образуют неожиданные углы и перекрещиваются друг с другом самым непостижимым образом; лишь однажды попался долгий достаточно прямой участок: наверно, тоннель здесь шел вдоль стены какого-то большого зала. Затем вверх потянулась лестница с десятком выщербленных, почти стертых ступеней. Впрочем, Гэндальф, видимо, знал дорогу наизусть и, на ходу припоминая расположение коридоров и тупиков, вполне уверенно вел Гэджа сквозь мрак: вперед, вправо или влево, выбирая верное направление по каким-то лишь ему ведомым приметам. Иногда он останавливался и начинал чуть слышно бормотать под нос: — Два поворота пропустить, на развилке — направо… потом налево… после знака на стене. Здесь должна быть лестница… девять ступеней… — Далеко еще? — прошептал Гэдж. Волшебник досадливо шикнул. — Потише, дружище… Ты меня сбиваешь. Не хватало только здесь заблудиться… Так, теперь направо. Они свернули направо, и сырой камень стен сменился кирпичной кладкой, а под ногами захрустели не то мелкие отломки кирпича, не то крысиные кости. — Как ты это делаешь? Всю схему Лабиринта держишь в памяти, что ли? — прошептал Гэдж. — Где сколько поворотов, какова длина проходов, куда надо свернуть? — Разумеется, — небрежно, но не без потаенного самодовольства откликнулся Гэндальф. — Всю, может, и не всю, но эту часть — досконально: потерять дорогу в Лабиринте практически равнозначно смерти. Но не бойся — память у меня отличная, и я никогда не… Раздался приглушенный звук удара и яростные невнятные восклицания, которые, пожалуй, знатоки изящной словесности сочли бы несколько резковатыми. — Никогда не забываешь, что в этом месте низкие своды? — невинно полюбопытствовал орк. — Никогда не забываю, что и мудрый может допустить оплошность, друг мой! — сердито отозвался волшебник. — Береги лоб! Посмеиваясь, Гэдж на всякий случай пригнулся.***
В сырой темноте тесной шмыровой норы кто-то негромко поскуливал — тоскливо и жалобно, как побитый пёс. Впрочем, при приближении Гэджа и Гэндальфа звуки стихли, слышалось лишь тяжелое, сдавленное дыхание — неуверенное и прерывистое, как у тяжело больного, страдающего, из последних сил цепляющегося за жизнь существа. — Это мы, Траин, — негромко сказал волшебник. Зажег стоявшую на столе свечу. Выплыли из темноты серые стены, полки, шмыров «буфет», прочие детали незатейливой обстановки. Шмыр, скорчившись, лежал на одной из лавок, бледный и ослабевший, зарывшись в груду скомканного тряпья, и пальцы его судорожно сжимали край одеяла, порой начиная непроизвольно подергиваться. Лицо калеки было перекошено от страдания, здоровый глаз — устало закрыт, а другой, вздутый, пораженный болезнью, подернулся желтоватой мутью и по-прежнему слепо таращился в никуда, словно пытался познать непознаваемое и высмотреть в пустоте так и не открытый смысл неумолимо ускользающей жизни. Гэдж глотнул — к подобному зрелищу он был не готов, несмотря на слова Гэндальфа. Еще пару недель назад Шмыр хоть и не казался существом особенно бодрым и пышущим здоровьем, но тем не менее ходил на своих ногах и даже нашел в себе силы завалить такого бугая, как Шавах. А что с ним сталось теперь? Поистине, черная немочь никого не щадит. Гэдж осторожно взял Шмыра за липкое от пота запястье, с трудом нащупал пульс — неровный, частый и слабый. Лицо Траина жутко осунулось, нос заострился, тело одрябло, землисто-серая кожа облепила выступающие кости, будто пергамент, обрисовав все неровности шмырова скелета, зато брюшные мышцы были напряженными и затвердевшими, как доска. Гэдж откинул служивший Шмыру одеялом заскорузлый плед, обнажив торс калеки — когда-то это был крепкий, могучий торс здоровяка-гнома! — медленно нажал пальцами на область подреберья, чуть подержал, потом резко отпустил — Шмыр вздрогнул всем телом и издал слабый неровный стон, дернулся, словно пытаясь отодвинуться подальше: осмотр был для него не менее неприятен, чем для Гэджа, но при том ещё и физически мучителен. Гэндальф подался вперёд и ласково положил руку ему на плечо. — Траин, — сказал он негромко, — мы пришли тебе помочь. Калека что-то слабо промычал, его трясло конвульсивной дрожью, на губах выступила сероватая пена, здоровый глаз закатывался под верхнее веко, рот жалко кривился, и в клочьях жидкой сивой бороденки поблескивали капельки слюны. Гэдж молча оглянулся на Гэндальфа, потом поднялся и вышел из Убежища — в сырой мрак Лабиринта, подальше от жуткой шмыровой обители боли, мрака и смертной тоски. Всё тут, в общем, было понятно… Волшебник, чуть помедлив, направился за ним следом. — Ну, что скажешь? — А что тут говорить, — пробурчал Гэдж. — Он умрет не сегодня-завтра. Да ты и сам это знаешь. — Значит, уже ничего нельзя сделать? Черная немочь перешла в завершающую стадию? — Да. При этой болячке все внутренние органы рано или поздно отказывают один за другим, но больше всего достается печени. На последних стадиях болезни она начинает разлагаться, и человек попросту гниёт заживо… изнутри. У Шмыра… то есть Траина… началось воспаление брюшины, ему уже ничем не поможешь. Ему повезло хотя бы в том, что он сумел протянуть так долго. — Он бы сумел протянуть еще дольше, если бы не я, — помолчав, мрачно произнес Гэндальф. Он стоял, опустив глаза, вложив руки, как в муфту, в рукава своей хламиды, съёжившись, точно его знобило. — Из-за меня он не ходил в Башню за… лекарством. — Может, и ходил, — проворчал Гэдж. — Почем ты знаешь? Он тебе докладывал, что ли, куда он ходит, а куда — нет? — Ну, может, и ходил, — сухо согласился Гэндальф. — Но, как бы там ни было, меня он Саурону не выдал. Хотя мог бы — дабы заслужить поощрение Хозяина и быть осыпанным щедрыми дарами и милостями. «Ну и расцелуй его за это», — с раздражением подумал Гэдж: вера мага в незапятнанную непогрешимость Шмыра почему-то не вызывала в нем ни согласия, ни участия, лишь жгучие уколы какой-то дурацкой, совершенно неуместной сейчас ревности. — Он сам сделал свой выбор, — сказал он вслух, — и, полагаю, сам для себя считал этот выбор правильным. Хотел умереть не подлой мразью, а честным и порядочным человеком… вернее, гномом. А насчет того снадобья, которое ему давали в Башне… ну, скорее всего, это что-то вроде настойки из пещерного гриба, о которой я и говорил. Сильное обезболивающее и противовоспалительное средство, которое тем не менее вызывает быстрое привыкание… Могу состряпать для него такое же. — Много времени на это уйдет? — Надо прикинуть, — уклончиво ответил Гэдж: Саруман наверняка оставил ему небольшой запас этой настойки (с недавних пор Шарки понемногу подмешивал её в снадобье, предназначавшееся для Каграта). — Кажется, у меня было чуточку… Он не договорил. Тишина Лабиринта лопнула. Разбилась, будто тонкое стекло. Жуткий, резью отдающийся в ушах нечеловеческий крик донесся из мрака — пронзительный вопль, тут же перешедший в стон и невнятное подвывание, мычащее и нечленораздельное, но исполненное такого ужаса и неописуемой му́ки, что кровь застыла у Гэджа в жилах… — Ма-о-ы-ы-ы-ы… А-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!.. Стон замер, захлебнулся, оборвался судорожным сдавленным хрипом… — Траин! — выдохнул Гэндальф. Они с Гэджем бросились обратно в Убежище, ворвались в тесную темную келью. Шмыр лежал, разметавшись на постели, руки его были бессильно раскинуты, рот беспомощно раззявлен точно в немой мольбе, снулый застывший глаз слепо таращился в темноту — и не надо было ни лихорадочно трясти бедолагу-гнома за грудки, ни щупать пульс у него под подбородком, ни подносить зеркало к губам, чтобы понять, что Шмыр окончательно и безнадежно мертв… — Силы небесные! — пробормотал Гэдж. На страшном, изрытом шрамами лице Траина застыло выражение нестерпимого ужаса. Взгляд его единственного глаза, выкатившегося чуть ли не на лоб, был устремлен куда-то в дальний угол — и в свете поднесенной свечи каменная кладка в этом месте чуть поблескивала, словно подернутая изморозью. Что Шмыр там увидел, в этом тёмном углу? Что почувствовал? Что его убило? В каморке стоял холод. Неподвижный. Мертвый. Кладбищенский. Матёрый холод старого забытого склепа — плотный и слежавшийся, как давний сугроб. Гэндальф побледнел. Рывком шагнул вперед. — Гэдж. Он здесь. — Кто? — прошептал орк. Но знакомый удушливый страх уже окутывал его, уже поднимался от пола, исходил от стен, сводил болезненным спазмом горло… И в этот момент раздался Крик. Но на этот раз он звучал не в отдалении, не над потолком, не где-то там высоко над головой — пронзительный, рвущий душу, надрывный вопль родился здесь, рядом, за ближайшей стеной — той, на которой поблескивала изморозь, той, от которой орка и волшебника отделяло едва ли три фута — за стеной, на которую в смертном ужасе был устремлен мертвый взгляд несчастного Шмыра! И на какое-то мгновение Гэдж тоже помертвел… Из легких его будто разом выжали весь воздух, к горлу метнулась тошнота, леденящий холод охватил с головы до ног, в голове помутилось — он проваливался в жадное черное жерло гнилого колодца, и там, внизу, его поджидала хищная звероподобная тварь, порождение ночного кошмара и чудовищной искаженности, и злобно сверкал из темноты её налитый кровью глаз: вздутый, желтовато-бурый, неестественно вывороченный, как у Шмыра… нет, он сам был Шмыром и корчился в агонии на груде грязных одеял; он тонул, задыхаясь, в горячечном мареве лихорадки, и тело его жгла злая крапива… или удары кагратова хлыста?; он висел на дыбе, истерзанный и беспомощный, и чья-то омерзительная физиономия гадко ухмылялась ему в лицо… Вопль назгула выворачивал его наизнанку, и Гэдж зарыдал; он бился головой о стену, захлебываясь собственным криком, готовый зарыться в камень, сойти с ума, умереть — прямо здесь и сейчас, лишь бы не слышать этого мерзкого, исторгнутого нутром Удуна воя, вскрывающего, будто кривым ножом, самые потаенные, самые болезненные нарывы его души, погружающего в вихрь своих и чужих чувств, ощущений, воспоминаний, страшных видений… «Не слушай, Гэдж! Не поддавайся ему! Ради Творца!» — ворвался в его дурнотный морок чей-то отчаянный шепот, но орк не мог справиться с собой, не мог заставить себя заткнуть уши, был сейчас над собой не властен, и Тьма застилала ему глаза, и руки и ноги стали чужими, непослушными, живущими своей жизнью, и ладонь его потянулась к кинжалу, висевшему на поясе, такому острому, такому удобному, жаждущему крови, крови, крови… Кинжал обжег его руку, словно добела раскаленный. Гэдж вскрикнул. Что-то — или кто-то — тут же отшвырнуло его в угол, и мир перед ним померк. Все пропало — разом, точно перед глазами Гэджа упал плотный чёрный занавес. — Gwanno! Gwanno lagor! — грянуло во тьме. …Тишина. Гэдж медленно приходил в себя. Он сидел в углу, скорчившись, словно раненный в живот, дрожа всем телом, всхлипывая и кулаками утирая текущие по лицу не то пот, не то слезы. Гэндальф стоял неподалеку, возле противоположной стены, как-то деревянно застыв, положив на стену обе раскрытые ладони — и странное золотистое свечение исходило от его чуть дрожащих, вжавшихся в камень пальцев — и впитывалось в невидимые по́ры, проникало в них, как проникают в толщу суровой горной породы теплые солнечные лучи. Глаза волшебника были закрыты, и губы что-то шептали — быстро, сбивчиво, лихорадочно: — Le uquen… alatholad… gwanno… le dangen… Холод медленно отступал. Голова Гэндальфа клонилась ниже и ниже; казалось, еще немного — и он упрется в стену лбом. Пальцы его впились в камень с такой силой, что побелели костяшки — волшебник будто пытался удержать на месте саму каменную твердь, не дать ей рухнуть, сдвинуться с места, не позволить тому, что таилось там, за стеной, прорваться сквозь щели и трещины ненадежной преграды и погрести под обломками крохотный, затерянный во тьме Лабиринта шмыров мирок. Или маг просто пытался удержаться на ногах сам? Это был какой-то странный поединок сквозь толщу камня, незримый, но оттого не менее беспощадный и отчаянный… Ставкой в котором служила, кажется, его, Гэджа, трусливая и податливая душонка. Время застыло, как стекло. Гэдж ощущал себя мухой, застрявшей в куске янтаря — в вечной неподвижности, неизменности, безвременье. Ему казалось, что это никогда не закончится… Назгул — там, снаружи — молчал. Но сквозь гнетущую тишину внезапно порвался другой, едва слышный звук — не то шелестящий отрывистый шепот, не то приглушенный, торжествующий смех; потом все затихло…***
…но Гэндальф ещё несколько секунд стоял неподвижно, точно боялся шевельнуться и перестать подпирать стену плечом, наконец отшатнулся, покачиваясь, схватился рукой за край стола, чтобы удержать равновесие. Чуть помедлил, шагнул вперед и тяжело опустился — скорее рухнул — на лавку. Откинул голову назад, прислонился затылком к стене и закрыл глаза. — Он… ушёл? — пробормотал Гэдж. Его все ещё трясло. Волшебник тяжело переводил дух. — Он вернётся, — сказал он хрипло. — И, вероятно, не один. Они теперь знают, что я — здесь. — Он провел руками по щекам — медленно и с такой силой, точно пытался содрать с них кожу. Дотянулся до кувшина-умывальника, плеснул в пригоршню холодной воды и обтер пылающее лицо. Гэдж молчал. Ему казалось, будто чья-то рука, мерзкая, как паук, дотянулась до него из беспощадной тьмы и заползла под рубаху… нет глубже — к самому сердцу, стиснула его в кулаке, стремясь прекратить суетливое биение, сжала мёртвой ледяной хваткой. Орк посмотрел на свою ладонь — она горела, словно обожженная раскаленным железом. Алая полоса клеймом протянулась по коже наискось от запястья к кончикам пальцев. — Что это? — пробормотал он. — Ожог? Откуда?.. Что я делал? Гэндальф медленно повернул к нему голову. — Ты не помнишь? Схватился за кинжал, — устало проговорил он. — Зачем? — А зачем обычно хватаются за оружие? Видимо, для того, чтобы кого-нибудь убить. — Кого? — тупо спросил Гэдж. Мысли его ворочались в голове тяжело, точно заржавевшие шестерёнки. Кинжал почему-то валялся на полу под столом; Гэдж поднял его — он был уже не горячим, а едва тёплым — и уложил в ножны. — Колдовская сила назгула чуть было не пробудила в тебе тёмную сторону твоего фэа, — после небольшой паузы пояснил маг. — И мне пришлось вмешаться, чтобы… этого не допустить. Н-да. — Он тоже посмотрел на свои руки, повернул их так и этак, пошевелил пальцами, точно желая убедиться в их целостности. — Теперь там, в Башне, известно, что я — жив. Или, по крайней мере, что в Замке прячется существо, наделенное Силой. — Тебе нельзя было себя выдавать, — пробормотал Гэдж. — Ты бы сам с этим не справился, — вяло возразил маг. — Ага. Мне нужно было… не поддаваться и сидеть тихо? Думать о теплом летнем дожде и капельках росы на лепестках роз, так? — Так, — серьёзно подтвердил Гэндальф. — Хотя был способ и проще. Надо было сразу дать тебе поленом по черепушке, и тогда бы ты в любом случае сидел тихо. — Ну, спасибо, — пробурчал Гэдж. — Гэндальф Серый, как всегда, невероятно добр и мудр. Волшебник не ответил. Поднялся, прихрамывая, точно не совсем доверяя собственным ногам, подошел к Траину и, чуть помедлив, легким осторожным касанием закрыл его единственный глаз. — Помоги мне, Гэдж. Нужно… оказать ему последнюю услугу. Тощее иссохшее тело Шмыра было почти невесомым; Гэндальф и Гэдж уложили его на лавке поровнее и поудобнее. Волшебник смочил тряпицу водой и умыл ею лицо гнома, странно просветлевшее и разгладившееся после смерти, сложил ему руки на груди. Орк не принимал в этом участия; он смотрел на жалкое, распростертое на лежанке изломанное шмырово тело, и что-то, отдаленно похожее на жалость, вдруг зародилось в его душе… Он представил, каково это: быть больным, одиноким, обездоленным и всеми презираемым, лишиться прошлого, семьи и дома, зависеть от милости собственного палача, которого смертно боишься и ненавидишь, прятать ото всех и вся свое болезненное уродство, ползать, подобно червю, в темноте, по сырым и холодным норам — и при этом найти в себе силы не стать вновь подлецом, не оказаться негодяем, уйти из этого мира с чистой совестью и сердцем, не отягощенным предательством. Гэджа бросило в жар — сочувствие, смешанное с ужасом и стыдом за былую неприязнь к Шмыру, вдруг остро стиснуло его сердце, он прикрыл глаза ладонью, глотая вставший поперек горла ком. Гэндальф почтительно опустился перед усопшим на одно колено и склонил голову. — Ты был добрым и благородным гномом, Траин, сын Трора, прожил жизнь с честью и достоин куда больших почестей, нежели мы можем тебе сейчас оказать. Но я клянусь у твоего скорбного ложа, что доверие, которым ты меня осенил, будет оправдано, твоя последняя воля — выполнена, и твое наследство передано адресату. Да будет так! Он помедлил еще пару секунд, потом решительно поднялся. — Я ухожу, Гэдж. Мне нельзя здесь оставаться… Больше меня тут ничто не держит. — А, — Гэдж запнулся, — да? «А как же я?» — хотел он спросить. Ему стало нехорошо… Ты не можешь уйти, подумал он в ужасе. Не можешь… потому что Саруман — здесь! Потому что ошейник с него можешь снять только ты! Потому что… потому что я не в силах опять быть тут совершенно один! В этом проклятом Замке! Но волшебник не мог сейчас не уйти, ему действительно нельзя было здесь оставаться, и простая эта, безнадежно очевидная мысль повисла на груди Гэджа чугунной гирей... Ему вновь предстояло расставание — и от неизбежности этой разлуки он терял под собой почву: она расползалась у него под ногами, словно топкая и неверная болотная хлябь. — Гэдж, дружище, — отрывисто добавил Гэндальф, — я был бы несказанно рад, если бы ты отправился со мной. Дол Гулдур — отнюдь не то место, где тебе стоит оставаться. — Он бродил по келье, собирая в сумку какие-то припасы и свертки, вытащил с верхней полки и сунул за пазуху что-то, похожее на свиток пергамента. Покрутил в пальцах темного металла ключ с затейливой бородкой и спрятал его в карман. — Но я не смею тебе этого предлагать, потому что не уверен, что сам смогу выбраться отсюда живым. Если я сыщу возможность за тобой вернуться, я вернусь… но, по совести говоря, я даже не могу сейчас твердо обещать, что мы с тобой вновь когда-нибудь увидимся. Он пристально посмотрел на орка — точно ждал от него какого-то решения: немедленного, верного, бесповоротного. Но в голове у Гэджа царил сумбур; он чувствовал, что вязкое болото тревог и смятения затягивает его все глубже и глубже. — Неужели надо обязательно… уходить? — потерянно пробормотал он. — Неужели нельзя где-нибудь спрятаться, отсидеться, переждать… в каком-нибудь надежном и безопасном месте… — А у тебя есть на примете такое надежное и безопасное место? — Ну, — Гэдж замялся, — я, наверно, мог бы укрыть тебя в своей каморке… под видом какого-нибудь заразного «крысюка». Правда, почему бы и нет? — Он вдруг возгорелся несмелой сумасшедшей надеждой. — Вряд ли кто-то обратит внимание на очередного хворого старика в грязных лохмотьях. Гэндальф со вздохом положил руку ему на плечо. — Обратят, не сомневайся, — мягко возразил он, — я же не числюсь в гарнизонных списках. А я, знаешь ли, не хочу опять попасть на зубок к Мёрду, друг мой. — На секунду лицо его передернулось. — Тем более подставлять под удар еще и тебя было бы с моей стороны черной неблагодарностью. Нет, Гэдж, спасибо за предложение, но я не думаю, что это хорошая идея. Мне нужно убраться отсюда как можно скорее — пока они вновь не начали на меня охоту. — И каким путем ты намерен уйти? — Тем же, каким и пришел. — По-твоему, это безопасно? — Нет. Но другого пути я не знаю… Мне нужно спуститься в подвалы, к отводным каналам. У Шмыра где-то была схема Лабиринта, нарисованная на бумаге. — Волшебник торопливо рылся на полке, переставляя с места на место кружки, плошки и огарки свечей, наконец добыл сложенный вчетверо желтоватый листок. — Вот она. — Я иду с тобой, — быстро сказал Гэдж. Гэндальф оглянулся через плечо. Лицо его оставалось встревоженным, но в серых глазах внезапно блеснула теплая искорка — не то облегчения, не то одобрения. Он бледно улыбнулся. — Ты уверен? Я рад… твоему решению. — Надо же мне убедиться, что ты хотя бы из Замка выберешься благополучно, — проворчал орк: нет, он не был уверен в собственном выборе, но признаваться в этом волшебнику не видел никакой нужды. — Ну, идем?