Крепость в Лихолесье

      К тому времени, как на востоке забрезжил рассвет, он почти выбился из сил.       Он уже не мог ни бежать, ни идти быстрым шагом — плелся, едва переставляя непослушные ноги, зная, что, если упадёт — уже не сможет подняться. Раны кровоточили, несмотря на жалкие попытки их перевязать, и в голове мутилось, он стремительно слабел; сил оставалось лишь на то, чтобы ковылять, хромая и сбиваясь с ноги, как раненному волку, время от времени оглядываясь и замирая, прислушиваясь, нет ли погони.       Его не преследовали. То ли потеряли в темноте его след, то ли побоялись соваться далеко в горы, то ли решили, что, истекающий кровью, он далеко не уйдёт… Но Рангхуру, можно сказать, повезло — он каким-то чудом сумел уцелеть.       Остальным повезло меньше.       Кровавый закат не обманул.       Деревенька в долине оказалась для орков ловушкой. А нападение на неё — ошибкой, в которой теперь поздно было раскаиваться. Самоуверенность и жажда лёгкой поживы обошлись Рангхуру и его соплеменникам слишком дорого.       Сначала все шло хорошо — под прикрытием темноты они подобрались к деревеньке совсем близко. Кругом стояли мрак и тишина, сонное оцепенение, охватывающее все живое в предутренние часы, только где-то в лесу каркал одинокий ворон. Неприятно каркал, хрипло, отрывисто — будто смеялся…       Выбрали местечко, где частокол был чуть ниже, быстро через него перемахнули… И угодили в засаду.       Их ждали. Не сунху лопоухие — тарки. Хорошо вооруженные, готовые к бою, отлично знающие, с кем им предстоит иметь дело. На каждого из рангхуровых парней пришлось не по одному противнику — по двое, а то и по трое, и все они были не из тех, кто не умел оружие держать в руках. Из рощицы за околицей набежали ещё десятка полтора тарков, некоторые — верхами; они ловили тех орков, что не успели перебраться через частокол и пытались под покровом темноты незаметно скрыться в лесочке. Удалось ли кому-нибудь выскользнуть из кольца и уйти? Рангхур не знал…       На улицах случилось побоище. Метались меж тёмными громадами домов смутно различимые силуэты своих и чужих; ночная тишь наполнилась шумом и суетой, звоном оружия, конским топотом, яростными криками нападающих и воплями раненых, и стало уже не до добычи — самим бы унести ноги. Рангхуру, Уршару и ещё паре ребят удалось прорваться к выгонам у восточной околицы, и, выбравшись из деревни, нырнуть в ущелье, казавшееся единственным оставшимся путем к спасению. Лишь впоследствии Рангхур понял, что их отжимали к ущелью целенаправленно — там тоже была засада, и в узкой каменной кишке их встретили.       Рангхур сам не ведал, как ему удалось вырваться. Помогла рассеивающаяся, но ещё более-менее густая темнота. Его достали копьем в бок, а, когда он упал, какая-то сволочь попыталась рубануть топором в живот — но Рангхур успел увернуться, и топор распорол ему бедро. Он завалил одного бледнокожего и завладел его копьем, а потом ткнул этим копьем другого нападавшего и, кажется, ранил, а затем юркнул во мрак, в узкий распадок в стене ущелья, карабкался по камням, проваливался в расселины, ломился сквозь какие-то кусты — и позволил себе остановиться и отдышаться, лишь убедившись, что его не преследуют, и все звуки бесславной ночной битвы остались далеко позади…       Он выжил, выкарабкался, ушёл… И что теперь?       Близилось утро. Над горами поднимался рассвет, и на фоне посветлевшего, подернутого розоватой дымкой неба был отлично виден силуэт ворона, сидевшего на камне неподалеку — он внимательно смотрел на Рангхура, следил за ним долго и неотступно, наблюдал за его постыдным бегством, наверно, ждал, чем всё закончится. Был уверен, что, раненный и ослабевший, орк долго не протянет… Трупоед, поганая тварь!       Рангхур бросил в него камнем, но не попал — тряслись руки. Ладно, леший с ним, сказал он себе, это всего лишь ворон…       Кое-как наконец придя в себя, он осмотрел раны. Наложил на разрубленное бедро найденный по дороге широколист, перетянул ногу кожаным ремнем, чтобы остановить кровь — ему не хотелось оставлять за собой кровавый след. Рану в боку пришлось зажимать рукой, перевязать её было нечем; горячка боя прошла, и вместо неё навалились слабость и боль; силы оставляли Рангхура, и нога отнималась, но он встал и побрел, опираясь на трофейное копьё — вдоль ущелья, на восток, по едва приметной козьей тропке, вьющейся по склону горы. Бежать он больше не мог — и полз, как улитка, хромая и цепляясь свободной рукой за камни, иногда приостанавливался, напрягая слух — не слышно ли преследования, конского ржания или, не приведи Древний, лая гончих псов, — но вокруг всё было тихо, только шуршали мелкие камешки, при каждом шаге осыпающиеся из-под ног, да беспечно посвистывал ветер в расселинах между скал.       Кружилась голова. Холодели и становились чужими руки и ноги, шумело в ушах, Рангхур быстро слабел — слишком мало в нем осталось крови. Повязка с ноги сползла, и тёплые капли вновь падали на землю — но у Рангхура уже не было ни сил, ни желания что-то с этим делать. Стоило ли вообще возвращаться — ему, ослушавшемуся приказа, по собственной глупости заведшему соплеменников в ловушку, единственному (?) выжившему в кровавой мясорубке? Рангхур об этом не думал. Скала Ветров уже виднелась за краем ущелья, и он брел, как заведенный, не останавливаясь, не слыша собственных стонов, подволакивая ногу, простреливаемую болью, ничего не видя перед собой, заставляя себя двигаться чисто механически, как кукла, без участия сознания — шаг, ещё шаг… Кукла чувствует себя живой, пока способна переставлять ноги, но стоит ей остановиться и упасть — она станет недвижным куском деревяшки, бездыханным и мёртвым.       …Он вышел к Пещере с запада, со стороны реки. Спотыкаясь, выплелся на берег, зашёл в воду и брел некоторое время по мелководью, вверх по течению, на север — там, он знал, был тайный лаз, который позволил бы ему попасть в подземелье, не делая крюк ещё в полмили до Главного входа. Алые капли теперь падали в воду, и река уносила их дальше, к югу — уносила его, Рангхура, кровь, его запах, его жизнь и последние силы; но он позволил себе упасть и выронить копье-костыль, лишь когда добрался до приметной скалы, поднимавшейся из воды за ближайшей излучиной. Теперь оставалась самая малость — отыскать в каменной стене чуть выше поверхности воды узкую нору-проход, протиснуться в неё и спуститься — ползком или на карачках — по подземелью к Главной Пещере, оказаться наконец среди своих…       Он приостановился, собираясь с силами для последнего рывка. Воздуха не хватало, рук и ног он почти не чувствовал, перед глазами стоял кровавый туман, во рту пересохло настолько, что даже распустить слюни ему было нечем. Но он знал — осталось недалеко, и всё ещё не терял надежды…       Над головой его насмешливо каркал ворон.

***

      Гэдж сидел, выпрямив спину, прижавшись затылком к столбу, стискивая в кулаке угловатый камень. Подняться на ноги он не мог — мешали путы, — и это было поистине унизительно: сидеть, глядя на всё и вся снизу вверх, скорчившись возле козьего столба в ожидании… чего? Кулака поддых? Ножа под ребро? Презрительного плевка в рожу?       Его окружали. В пляшущем свете факелов толпа казалась ему очень большой и очень разъяренной, хотя на самом деле она состояла едва ли из полутора дюжин орков, не столько по-настоящему враждебно настроенных, сколько растерянных и раздраженных. В толпе теней Гэдж мельком увидел Шенар, державшую на руках Лэйхара, который испуганно крутил головой, беззвучно разевая рот; его чумазая мордочка блестела от слез, и он, наверно, вопил бы во весь голос, если бы мог. Лахшаа держалась чуть поодаль, в полумраке, и её старались обходить стороной. Даже свет, казалось, её избегал, блики факелов не падали ей на лицо, спрятанное в глубине капюшона, только торчащие наружу седые космы тряслись и вздрагивали, когда старуха дергала головой или негодующе воздевала руки.       Она хрипло лязгала, тыкая пальцем в Гэджа:        — Хазг! Хазг! Лызг ыш гхазгыз!       В ответ что-то яростно кричала Шенар, но Лэйхар, которого она вынуждена была то и дело встряхивать и успокаивать, отвлекал её внимание, и голос её был слышен все реже и неувереннее. Кто-то бросил в Гэджа камень. Не так чтобы прям со злобой, не для того, чтобы убить — скорее для того, чтобы показать чужаку его место и обнаружить его уязвимость. Впрочем, брошенный камень от этого ни мягче, ни легче не стал; Гэдж не успел закрыться, и получил крепкий удар в плечо. Следующий камень, мельком подумал он, может быть уже и поосновательнее — и прилететь в без того разбитое лицо…        — Что за буза? Что тут происходит?!       Гыргыт. Ну, наконец-то.       Тёмные глаза вожака яростно поблескивали; он держал в одной руке факел, а в другой — короткую увесистую дубинку. То ли он был уже посвящён в происходящее, то ли без подсказок догадался, кто виновник переполоха, но тут же выцепил из толпы взглядом Лахшаа:        — Что тут за вопли? Что ты, м-мать, опять раскудахталась на весь курятник?       Старуха обернулась. Её грязный узловатый перст по-прежнему был обвиняюще уставлен в Гэджа.        — Хазг! Чужак!        — Что — чужак?       Лахшаа, видимо, полагала, что это коротенькое слово само по себе служит объяснением происходящему и в растолковывании не нуждается, и, застигнутая вопросом врасплох, на секунду растерялась:        — Он… виновен! Во всем! Он вмешивается в дела Древнего! А ты, Гыргыт…       Старуха, оказывается, прекрасно умела говорить на вестроне, но почему-то раньше этого не делала. Интересно, что ей мешало? — спросил себя Гэдж. Или она считала ниже своего достоинства разговаривать с поганым чужаком на его поганом языке?        — Что — я? — мрачно спросил Гыргыт.       Лахшаа раздулась, как жаба, готовая поразить плевком неосторожного комара:        — Ты притащил сюда чужака и этим разгневал Древнего!        — Древний сам тебе это сказал, старая?       Лахшаа осеклась. Видимо, она была все-таки не настолько на короткой ноге с Древним, чтобы отвечать на подобный вопрос утвердительно.        — Что-то тебя малость занесло на повороте, подруга, — со зловещим спокойствием произнёс Гыргыт: Гэджа возмущенная старуха могла обвинять в чем и сколько угодно, но вожак её нахальные наскоки терпеть явно был не намерен. — Да, я привёл сюда чужака — и что? Теперь ты обвиняешь меня в том, что я всего-навсего пытался помочь твоему сыну?       Вокруг притихли и насторожились; слышно было только потрескивание факелов и сиплое хныканье Лэйхара чуть в отдалении. Кто-то негромко хохотнул — и тут же сделал вид, будто закашлялся. Собравшиеся фыркали, кхекали, шаркали и перешептывались, поглядывали то на старуху, то на Гыргыта, то на Гэджа, но камней из темноты, к счастью, больше не прилетало.        — Чужак не помог! — выкрикнула старуха. — Ты сам видишь! Ухтару стало хуже! Ты сказал, что убьёшь чужака, если Ухтар умрёт!        — А Ухтар умер?       И тут же — в стоявшей вокруг неспокойной тишине — все услышали, как чуть поодаль, в своём углу, стонет Ухтар: то жалобным поскуливанием, то дрожащими подвываниями, протяжными и прерывистыми, медленно сходящими на болезненный хрип. Значит, бедняга был ещё жив…       Лахшаа вздрогнула и согнулась, как кочерга. Космы её затряслись ещё сильнее.        — Ухтар жив, — заметил Гыргыт.        — Он умрёт. Древний заберёт его. — В надтреснутом голосе старухи звучало отчаяние — и бесконечная боль, и глухая безнадежная усталость. — Потому что чужак помешал ему забрать орчоныша.        — Ухтар умрёт? — спросил Гыргыт у Гэджа.       Гэджу чем дальше, тем больше становилось не по себе — он не слишком любил, да и не привык быть в центре внимания, а сейчас все даже не разглядывали — пялились на него с бесцеремонным, чуть брезгливым интересом, как на обвиняемого на эшафоте, которому случайной милостью предоставили последнее слово. И, наверное, с нетерпением ждали, когда же наконец обвиняемый сам огласит собственный приговор, и палач, получив положенную отмашку, поднимет топор.        — Я… не могу сказать, — запинаясь, пробормотал Гэдж: его косноязычие под этими недобрыми выжидательными взглядами тотчас возросло в разы и обратило язык в свинцовую плашку. — Но я… знаю одно: если Ухтару суждено умереть — он умрёт, и смерть орчоныша ему никак не поможет. Нельзя убить одного и тем самым вылечить другого… Вы просто потеряете обоих, вот и все. Совершенно бессмысленно.       Он говорил совсем тихо, обращаясь только к Гыргыту, но знал, что его хорошо слышат все, собравшиеся вокруг. Но только услышат ли, вот в чем вопрос, сказал он себе.        — Мы не можем потерять Ухтара! Он сильный воин! — хрипло каркнула Лахшаа. — Надо умилостивить Древнего! Отдать ему того, кто бесполезен!        — А кто бесполезен, старая? — помолчав, спросил Гыргыт. И Гэджу разом вспомнилось: «Лахшаа была права. Надо отдавать Древнему то, на что он возложил руку…»       Старуха что-то просипела — но голос её потерялся, угас за странным резким звуком, неожиданно раздавшимся в глубине пещеры. В темноте, за спинами толпы что-то пронзительно зазвенело и задребезжало — сначала негромко, в отдалении, потом ближе и настойчивей…       Орки расступились, освобождая дорогу согбенной плосконосой старухе, держащей в руке длинный посох; к загнутому буквой «С» навершию были привязаны железные полоски и колокольца, которые, побрякивая друг о друга, и издавали этот мерзкий, разносящийся по пещере и проникающий в каждую щель дребезжащий звук. «Мать Рода, — прошелестело по толпе. — Мать Рода идёт…» В первую секунду Гэдж решил, что они величают этим титулом старуху с посохом-дребезжалкой, но нет: вслед за старухой в сопровождении ещё пары тёмных фигур появилась другая орчанка, невысокая, но статная, закутанная в длинный плащ, сшитый из нескольких росомашьих шкур; на голове её темнел деревянный, украшенный бирюзой и горным хрусталем венец, на шее висело ожерелье из клыков росомахи, в руке она держала короткий посох, навершием которому служил череп этого же зверя, натертый воском до мягкого матового блеска. Она остановилась неподалеку, на границе света и тени; орки притихли, отступив, стараясь держаться в полумраке, переминаясь с ноги на ногу; кто-то из орчанок (Шенар?) негромко заговорил, видимо, торопясь разъяснить происходящее, но Мать Рода (Ахтара, припомнил Гэдж; кажется, её зовут Ахтара) подняла руку, призывая к тишине: видимо, ей уже было все известно.        — Лахшаа. — Она пристально смотрела на старуху. — Ты сказала, что нам следует отдать Древнему того, кто бесполезен. Кто же это, по-твоему?        — Сын Шенар! — проскрипела Лахшаа. — Он слаб и хром.       Из толпы кто-то что-то гневно выкрикнул. Старуха, пришедшая вместе с Матерью Рода, подняла свой кривой посох и яростно загремела, задребезжала им, перекрывая мерзким звуком все вопли и выкрики. Ахтара помолчала минуту, ожидая, пока все успокоятся.        — Сын Шенар ещё мал, — спокойно возразила она. — Пока рано судить, будет ли с него в будущем толк или вред. Но ведь мы, кажется, хотим задобрить Древнего как можно скорее, не так ли? Значит, нам следует решить, кто бесполезен для племени прямо сейчас.       Гыргыт осклабился. Он, видимо, уже понял, куда ветер дует.        — А действительно — кто? Хороший вопрос! Какой толк, к примеру, от лысой и беззубой старухи Уртух? Она только и делает, что ест, спит или греется у костра. Какой толк от плешивого Даурха? Он умеет колотить по барабану и петь дурным голосом? А какой нам всем прок от… тебя, Лахшаа? А? Что скажешь? Почему бы нам не отдать Древнему, к примеру, тебя?       Лахшаа опешила. Это явно было не то, чего она ожидала.        — Древний возложил руку не на Уртух и не на Даурха — а на сына Шенар! — взвизгнула она. — Этот сопляк должен был умереть! Просто… чужак этому помешал.        — По-твоему, — вкрадчиво спросил Гыргыт, — какому-то презренному хазгу под силу отвести руку Древнего?       В толпе неодобрительно заворчали. Лахшаа растерялась. Надо было либо признавать исключительное могущество чужака, либо уж идти на попятный и уступать взятые позиции.        — Древний знает, что делает, — помолчав, негромко, но веско сказала Ахтара, — и мы не можем судить, чем он руководствуется в своих поступках. Он сам выбирает, кого ему забирать, а кого — нет. Раз он позволил чужаку вмешаться и не забрал орчоныша — значит, так было нужно… А мы не вправе за него решать. Или, — она повысила голос, — ты себя возомнила Древним, Лахшаа? Тем, кто точно знает, кому нужно жить, а кому умереть? Или, может быть, — она обвела взглядом притихшую толпу, — кто-то из вас осмелится сделать такой выбор? Кто-то из вас считает себя равным Древнему, готов занять его место и принимать вместо него подобные решения?       Все молчали. Отводили глаза, сопели, украдкой переглядывались. Лахшаа тоже не подавала голос: стушевалась, отступила… сгорбилась и осела в темноте, будто подтаявший сугроб. Наверно, она все-таки не считала себя равной Древнему — или, по крайней мере, не считала нужным сейчас настаивать на своем.        — Ты на опасную дорожку хочешь ступить, старая, — негромко сказал Гыргыт, — да ещё и нас всех затащить за собой следом… И ты знаешь, что бывает с теми, кто пытается исподтишка покуситься на жизнь соплеменников? Им накидывают грязную шкуру на голову, бьют палками и наказывают изгнанием. Но так и быть, накидывать шкуру на голову и бить тебя палками мы не будем… — Он смотрел на старуху исподлобья, неотрывно и мрачно — и Лахшаа, побежденная и раздавленная, медленно попятилась от него, словно выталкиваемая этим тяжёлым взглядом прочь, из толпы, за круг света. Соплеменники расступились перед ней, разбежались, точно перед прокаженной — и, продолжая пятиться, она вскоре исчезла в темноте, как исчезает брошенный в воду камень. Исчезла молча, бесшумно и бесследно, даже круги по поверхности больше не расходились…       На несколько секунд повисла тишина. Плотная, как рогожа.       Гыргыт яростно зыркнул глазом на собравшихся:        — Ну? Надеюсь, всем всё понятно? Или пойдём по дорожке, которую пыталась протоптать эта старая карга, и прямо сейчас, не сходя с места, назначим кого-нибудь «бесполезным», а? Или все-таки внимем голосу разума и разойдемся по-хорошему? — Он небрежно поиграл дубинкой. — Ничего интересного здесь больше не будет. Мать Рода мудра и добра, и её слово обсуждению не подлежит.       Интересного и в самом деле больше ничего не предвиделось, да и «бесполезным» оказаться явно никому не хотелось: большинство зевак тут же рассосались в темноте, точно невидимки. Только Шенар, по-прежнему прижимая к себе хнычущего Лэйхара, подошла к Ахтаре и о чем-то заговорила — горячо, со слезами в голосе, наверно, благодарила за благополучное разрешение дела. И Гэдж вдруг, как-то совершенно внезапно, увидел, что Шенар на самом деле очень молода, почти девочка, едва ли на пару лет старше Шаухар, испуганная и измученная болезнью сына и всем происходящим. А ведь вчера она представлялась ему много старше и опытнее — рассудительной, много повидавшей и вообще умудренной жизнью серьёзной матроной… Ну что ж, сказал он себе, кажется, все закончилось (если и впрямь закончилось) относительно неплохо — по крайней мере, никого не убили и убивать как будто не собирались. Он медленно выпустил камень, который отчаянно сжимал в ладони последние несколько минут и на котором успел за это время ощупать/изучить каждую грань, выпуклость и шероховатость… Посмотрел на Гыргыта, по-прежнему стоявшего рядом:        — Что с ней будет?        — С кем?        — С Лахшаа. Ей действительно грозит изгнание?       Вожак повернул голову и уставился на Гэджа так, словно только сейчас обнаружил, что Гэдж — не пустое место.        — Может, и так. Тебя что, это и впрямь интересует?        — Ты меня удивил.        — Н-да?        — Ещё вчера ты говорил, что Лахшаа права… что надо отдавать Древнему то, на что он возложил руку, — пояснил Гэдж. — Я, собственно, думал, что ты позволишь ей отдать Древнему орчоныша, и дело этим закончится.       Во взгляде Гыргыта появилась тоскливая обреченность.        — Не пойму, ты сам дурак, или меня за дурака держишь?        — Что ты, я вовсе не…        — Надо отдавать Древнему то, на что он, Древний, возложил руку. Сам Древний возложил, а не какая-то там Лахшаа. Если мы каждой такой Лахшаа позволим выбирать, кого отдавать Древнему, а кого нет, то от племени скоро вообще никого не останется… Сначала с общего согласия отдадим Древнему бесполезного орчоныша, потом — бесполезного Даурха, потом ещё кого-нибудь бесполезного…        — А потом, когда-нибудь, станешь бесполезным и ты сам…        — Вот именно. Встань, — буркнул Гыргыт. — Мать Рода хочет с тобой говорить.       Гэдж нервно обернулся.       Он был бы рад и подняться навстречу Ахтаре, и даже отвесить ей земной поклон — но тут же запутался в своей сбруе и всё, что сумел сделать — это привстать на одно колено и почтительно склонить голову, приветствуя Мать Рода, которая, сопровождаемая свитой, тем временем неторопливо подошла и остановилась неподалеку. Старейшины косились на пленника неодобрительно (особенно свирепо смотрела старуха-посохоносительница), и на какой-то миг Гэджу стало неловко за свою разбитую рожу — всё же подобный помятый вид не слишком располагал ко встрече с главою племени, — хотя, с другой стороны, сказал он себе, с какой стати меня сейчас вообще должно волновать то, насколько неприглядно и недипломатично я выгляжу? Тем более Ахтара, кажется, не слишком была склонна обращать внимание на все эти условности.        — Кто ты?       Голос у неё был глубокий, грудной, с мягкими бархатными нотками. Тёмные глаза со строгого, с высокими скулами лица смотрели спокойно и внимательно, взгляд был холоден, даже бесстрастен, каким, наверно, и подобает обладать особе, облеченной властью и правом казнить и миловать. В чёрных волосах что-то серебристо поблескивало в отсветах огня — но то были не нити седины, а капельки горного хрусталя, свисавшие с венца на невидимых петельках.        — Такой же орк, как и любой из вас, — произнёс Гэдж, помолчав, пытаясь собраться с мыслями настолько, чтобы по крайней мере в переносном смысле не ударить лицом в грязь. — Госпожа… Ахтара. Я пришёл из долины, которая расположена в нескольких милях южнее, у подножия Метхедраса. Я…        — Я не спрашиваю — откуда ты, — ровным голосом сказала орчанка. — Я спросила — кто ты?        — Чужак, — с недоумением пробормотал Гэдж: он не совсем понимал, что именно она хочет от него услышать. — Меня зовут…       Мать Рода не интересовало его имя:        — Из какого ты племени?        — Из… племени Волка.        — Ты не из западных краёв.        — Двадцать лет назад моё племя обитало в долине на юго-востоке Туманных гор, — пояснил Гэдж.        — Где же оно сейчас?        — Сейчас… — Гэдж запнулся: стоило ли вообще об этом говорить? Впрочем, какая теперь разница? — А сейчас те, кто… кому удалось выжить… находятся на восточном берегу Андуина… Большой Реки.       Лицо орчанки оставалось бесстрастным — то ли она умела хорошо скрывать свои чувства, то ли это просто ни о чем ей не говорило. Она и о Большой Реке-то слышала, поди, только в сказах и байках, мельком подумал Гэдж. Но Гыргыт, видимо, понял, о чем идёт речь, и что-то Ахтаре кратко пояснил на орочьем языке.        — Чёрные? — отрывисто спросил он у Гэджа.        — Да…       Гыргыт заворчал.        — К нам они не приходили. Мы были для них слишком сильны и подчиняться чужакам не желали!        — Нет… Просто вы были на западе, — сказал Гэдж, — за перевалом… Поэтому они до вас и не добрались. Но это только вопрос времени… Моё племя тоже считало себя сильным и никому не подчиняющимся. Оно даже таким и было — пока не выдались плохие времена.        — У всех случаются плохие времена, — проворчал Гыргыт. — Не все могут справиться с ними достойно.       Он явно не хотел углубляться в эту тему — она определённо была для него болезненна.       Одна из старух за спиной Ахтары чихнула — и виновато закряхтела, попятившись в темноту. Мать Рода по-прежнему смотрела на Гэджа пристально и изучающе:        — Значит, твоё племя оказалось во власти «кару́» — чёрных? Каким образом тебе удалось этого избежать?        — Я был в то время слишком мал, чтобы представлять для… «кару́»… какой-то интерес. Моя мать пыталась спасти меня и бежала от опасности с небольшой частью племени. Но беженцев нашли люди… тарки, как вы их называете, и… — он сглотнул подступающий к горлу ком, — всех убили.        — Но ты уцелел, — спокойно заметила Мать Рода.        — Я был младенцем. За меня вступился один… человек. Он взял меня на воспитание и обучение.        — Зачем?       «Хороший вопрос!» — подумал Гэдж. Если бы я сам знал на него ответ…        — Наверно, просто хотел посмотреть, что из этого выйдет. Он, этот человек… немного странный.        — Он безумен?        — Нет. Просто… с причудами.        — Чему он тебя учил?        — Грамоте. Счету. Естественным наукам. Потом — врачеванию.        — Твои способы врачевания нам чужды. Но я уже много наслышана о них — и дурного, и… хорошего.        — Я рад, если мне удалось чем-то помочь, — пробормотал Гэдж.       Мать Рода по-прежнему сохраняла бесстрастие, и Гэдж не мог разгадать её отношения к нему: ни презрения, ни враждебности в её тоне не звучало, но дружелюбия и благорасположения не было тоже. Зачем она подошла, зачем заговорила с чужаком — только потому, что этого требовали обстоятельства… или потому, что хотела узнать его получше? Что ею двигало — простое любопытство? Или она всерьёз подумывала наладить с пришельцем какие-то мосты? В таком случае, вероятно, Гэджу и впрямь наконец представлялась возможность откровенно с нею поговорить, рассказать о Сарумане и Изенгарде, поведать о своей жизни среди людей, даже, возможно, предложить выстроить с крепостью какие-то полезные связи.        — Госпожа… Ахтара. Тот… человек, который меня вырастил… относится к оркам лучше, чем… другие. Возможно, он мог бы оказать вашему племени какое-то содействие… Он… имеет вес среди людей. И, если бы вам и… людям удалось договориться…       В голосе Ахтары скользнул холодок:        — Мы не доверяем людям, а люди не доверяют нам. Ты только что сказал, что люди убили твоих родичей… и при этом продолжаешь им верить и настаивать на их добрых намерениях по отношению к оркам? О чем мы с ними можем договориться, по-твоему?        — О… разном. Хотя бы о том, чтобы они не пытались вас отсюда выжить… — Гэдж прикусил язык, внезапно сообразив, насколько нелепо звучит подобная формулировка. Ну что ж, дипломат, надо признать, из него всегда был так себе.       Гыргыт хрипло рассмеялся.        — Если они хотят нас отсюда выжить… то как вообще нам с ними о чем-то договариваться? По-твоему, люди будут соблюдать какие-то договора?        — Если людям это будет выгодно — да. Я вырос среди людей, и всё-таки знаю их чуть лучше, нежели вы, — сдержанно сказал Гэдж. — Как бы там ни было, но они приняли меня в своё общество и не относятся ко мне враждебно. «Правда, с пламенным дружелюбием не относятся тоже», — добавил он про себя, но Ахтаре и Гыргыту знать об этом было вовсе не обязательно. — Они не доверяют оркам и не числят их в союзниках — это так, но терпимость и стремление решать дела миром им тоже не чужды… особенно если это не причиняет им ущерба и даже может принести какие-то прибыли. Так же, как и вы, они хотят быть уверены в своём будущем и в своей безопасности, вот и всё… Поэтому для них главный вопрос состоит не в том, стоит ли заключать договора с орками, а в том, будут ли орки их, эти договора, соблюдать.        — А они… эти договора… будут оркам тоже выгодны?        — Мне кажется, договора, которые способны предотвратить кровопролитие, бывают выгодны обеим сторонам, — осторожно заметил Гэдж. — Кроме того…       Завершить мысль ему не удалось: из темноты, из глубины пещеры вновь раздались громкие вопли и торопливый топот, и в круг света выскочил мальчишка-подросток — растерянный, взъерошенный, запыхавшийся, несущий какие-то вести явно исключительной важности.        — Там… Там… У Западного входа… — от волнения и потрясения ему не хватало ни дыхания, ни слов, и он таращил глаза и размахивал руками, как ветряная мельница — крыльями, указывая куда-то в темноту. Опасливо поглядывал на старуху-посохоносительницу и на Мать Рода, которых явно не ожидал тут увидеть.        — Ну? Что? — Гыргыт подскочил и схватился за меч. — Говори!        — Там… — выдохнул мальчишка. — Рангхур… весь в крови… бормочет… что-то про тарков… про то, что они напали…        — Тарки? Напали? Ах ты!.. — Гыргыт изменился в лице — и замолчал.       Но взгляд его был выразительнее любых слов.