***
В Пещере царили уныние и растерянность. Никогда днем в подземелье не было так шумно и тесно — женщины, подростки и старики, которые обычно в это время дня собирали ракушки, или резали тростник, или были заняты какой-то другой работой на берегу реки, сейчас вынуждены были побросать все дела и спуститься в Пещеру. Все собрались вокруг большого костра, шумели, галдели и передавали друг другу новости; все были испуганы и встревожены, никто толком не понимал, что происходит, и даже Ахтаре, явившейся в Главную пещеру в сопровождении старухи с дребезжащим посохом, не под силу было их ни успокоить, ни приободрить. Пришлось вмешаться Гыргыту: — Тише! Хватит панику разводить! Ещё ничего не произошло, а вы уже расквохтались… — Ничего не произошло? — выкрикнула одна из старух. — Тарки со всех сторон, нос теперь из-под земли не высунешь — тут же подстрелят! Это, по-твоему, «ничего»? — Не кипишуйте! В Пещере они нас не достанут, здесь безопасно. Еды и воды достаточно. — На пару дней, может, и достаточно! А потом? Камни будем варить? Червей жарить? Мокриц жрать? А, Гыргыт? Вожак явно не хотел связываться со склочной бабой: — Тебя сожрем, старая! Чтобы не гундела попусту. А если уж станет совсем туго, уйдём. — Опять? Куда? Куда уходить-то? Уходили уже полгода назад… Тьфу! — старуха с досадой сплюнула. — Знала бы, что все этим закончится, ни на шаг с места не сдвинулась бы. Вот уж большое удовольствие старые кости туда-сюда по горам таскать… — Ну и оставалась бы там, в старом племени, под боком у йерри, — зло отозвался Гыргыт, — никто тебя оттуда за шиворот не тащил. Для нас уж точно потеря была бы невелика… — Так ты за собой лучших охотников сманил — на юге, дескать, и тепло, и сытно… А про то, что тут тарки поганые на каждом углу, ты не говорил! А нас теперь даже защитить некому… Где наши защитники, а, Гыргыт? Где все наши воины и охотники? Горе нам, горе — они мертвы! — старуха трагическим жестом воздела руки, завыла, заголосила, запустила пальцы в волосы, вырывая сивые космы из и без того растрепанной свалявшейся копны. — Горе нам, несчастным и обездоленным! Горе, горе! Наших защитников убили поганые тарки — а теперь и до нас хотят добраться! Толпа всколыхнулась, возмущённо зашумела, исполнилась выкриков, ругани, горестного рыка и бессильных проклятий; кто-то из орчанок заголосил в унисон старухе, запричитал плаксиво и хрипло; запищали и завизжали заражённые страхом взрослых испуганные малыши. Гыргыт, цедя вполголоса ядрёные фразы, отобрал у ахтаровой старухи посох-дребезжалку, затряс им грубо и яростно, призывая к тишине. — Тише! Тише, я сказал! Наши воины были бы здесь, с нами, целые и невредимые, если бы послушали меня, а не этого дурня Рангхура, и не полезли бы таркам на рожон! Но, раз их здесь нет, значит, нам придётся рассчитывать на самих себя… на тех, кто остался. На тех, кто здесь, рядом! — Он медленно обвел взглядом собравшихся у костра соплеменников: баб, детей, стариков, подростков, ещё не прошедших Посвящение, двух-трех юношей чуть постарше… Пламя костра, дрожащее, желтовато-алое, мазало темноту багровыми отсветами, и даже благовидные, с правильными чертами ли́ца в этом зловещем свете превращались в злобные уродливые рожи, выступали из мрака угрюмые, насупленные, испуганные или, напротив — выражающие мрачную решимость физиономии, оскаленные зубы, непроглядно-тёмные провалы глаз, стиснутые в напрасной злобе кулаки. Ладно, мельком подумал Гыргыт, клыки я тоже могу показать, только какой в этом сейчас смысл? Не надо делать резких движений… Толпа — она как большое дурное животное, вроде каменного быка: ленивая и неповоротливая, но, стоит ей прийти в неистовство, она слепнет от ярости и готова броситься на любого, кто попадётся на дороге и тем более отважится пойти поперёк. — Что ж, не буду врать, — вновь заговорил он, помолчав, чуть повысив голос, чтобы его слова долетели даже до самых тугоухих, — положение тяжёлое, даже очень… но вовсе не безнадёжное. Тарки, говорите, повсюду? Говорите, они нас окружили? Ну, пусть. Пусть! В Пещеру они не войдут, клянусь печенкой Древнего! Любой, кто сунет сюда нос, здесь и останется — висеть над костром, разделанный на куски и порезанный на полоски… Или вы мне не верите? Гомон поутих, расползся по углам настороженным шёпотом, только кто-то из орчанок неуверенно подвывал по другую сторону костра. Гыргыт коротко рыкнул, добиваясь полной тишины. Все смотрели на него, ждали, что он ещё скажет — непременно вдохновляющего и обнадеживающего, — и это ожидание вдруг навалилось на него тяжело, как каменная плита, легло на плечи неподъемной массой, придавило к земле, уперлось угловатым краем в горло. Сказать ему, в сущности, было нечего — по крайней мере, ничего такого, чего именно от него хотели услышать. Но разброд и шатание в племени сейчас и вовсе были бы ни к чему… Недовольство и зачатки бунта требовалось давить в зародыше. Он воткнул в землю посох-дребезжалку — и тот отозвался резким коротким лязгом. — А если не верите… ни мне, ни в меня… Найдите того, кому будете верить! Есть среди вас тот, кто готов взять на себя заботу о племени? Кто лучше всех знает, что и как надо делать? Кто понимает, как выйти из создавшегося положения без потерь, и готов впредь защищать вас, оберегать и вести за собой? Если есть — пусть он тотчас выйдет вперёд и отберёт у меня меч вожака! Толпа дружно вздохнула, выдохнула, ошеломленно прошелестела — и утихла. Даже недовольное бурчанье, неуверенно тлевшее где-то в недрах, окончательно угасло, как потухшая головешка. — А ты будешь сопротивляться? — прохрипел Даурх из тёмного угла. — Буду, — спокойно сказал Гыргыт, — если не сочту претендента достойным занять моё место. Но уж тебе ли примеряться к этому мечу, плешивый, ты его и поднять-то не сумеешь. В толпе раздались редкие нервные смешки. — Лет двадцать назад, пожалуй, и сумел бы, — со вздохом заметил Даурх. И, задумчиво пожевав губами, обратился к соплеменникам: — Но он прав… Нет среди нас того, кто сумел бы сейчас сделать шаг вперёд и… поднять меч вожака. Тяжёл он, этот меч, и не каждому по плечу… Придётся тебе, Гыргыт, и дальше таскать эту ношу при себе, хочешь ты этого или нет. Или, может, у кого-то другое мнение? — он поднял голову, внимательно всматриваясь в лица сородичей. Глаза у него были старческие, слезящиеся, подслеповатые, почти ничего не видящие, — но многие отворачивались под его взглядом, опускали взор, прятали лица — особенно молодые орки, недавно прошедшие Посвящение, или мальчишки, которым оно вскорости предстояло. Наверно, среди них нашлась бы парочка тех, кто хотел бы в будущем примерить на пояс меч вожака, но все отлично понимали — сейчас это бремя и впрямь никому из них не по силам. Гыргыт хрипло усмехнулся. Поднял обе руки раскрытыми ладонями вверх. — Ладно. Ладно. Пусть так. Послушайте меня, все! Тарки думают, что сумели нас здесь запереть и загнать в угол… Как бы не так! Орк всегда найдёт для себя удобную лазейку… Настанет ночь, и мы вновь выйдем на охоту — и добычей на этот раз станут не утки и не горные козы… Не мы должны бояться людей — пусть люди дрожат и боятся, не зная, откуда ждать нападения, пусть каждый день, каждый миг трепещут перед лицом неминуемой угрозы! Мы не станем давать таркам ни пощады, ни спуску — и в нынешнюю ночь, и в следующую, и потом, и снова! Пусть их больше нас, но они слабы и трусливы, лишены когтей и зубов и могут брать лишь количеством. А орки изворотливы и хитры… Мы станем нападать осторожно, маленькими отрядами… стрелять из темноты… поджигать укрепления, гонять лошадей… донимать тарков, кусать — понемногу, но часто, как блохи кусают злобного пса — и рано или поздно пёс заскулит… отступит, убежит, поджав хвост, ища убежища, и… издохнет в конуре, как и полагается злобному псу! Толпа вновь зашумела, разразилась воплями, рычанием и возгласами, но на этот полными не горестного уныния, наоборот — воодушевления и торжествующего азарта. Неуклюжая речь Гыргыта всё-таки возымела успех, вдохнула в собравшихся новые силы и даже уверенность в некотором успехе — ему поверили, его идеи приняли, ближайшее будущее уже не представлялось всем беспросветно-мрачным, обретя, по крайней мере, понятные и даже вполне достижимые цели. Вожак невесело хмыкнул про себя: его дерзкий план был выдуман на ходу и особых успехов явно не сулил, но зато позволял отчаявшимся соплеменникам окончательно не пасть духом, а растерявшимся — обрести почву под ногами, и это было лучше, чем совсем ничего. — Гыргыт! Кто-то осторожно взял вожака под локоть — Ахтара. Мягко увлекла его в сторону, за угол, в темноту, подальше от любопытных глаз и длинных ушей. Их, надо признать, в Пещере всегда имелось более чем достаточно… Мать Рода, как всегда, была в венце, в аккуратном облачении, в одеянии, искусно сшитом из шкур росомахи, строгая и излучающая уверенное спокойствие — но глаза её блестели встревоженно: — Что происходит? Что на самом деле происходит, ты понимаешь? Насколько… все плохо? — Разве ты не слышала, что я только что говорил? — Он попытался ухмыльнуться — с этакой покровительственной ленцой, как и подобает безусловному вождю, сильному, держащему бразды правления рукой твердой и решительной, и только что всецело это подтвердившему, — но на деле вышло так натянуто и фальшиво, что он тут же бросил эту затею. Ахтара бледно улыбалась. — Слышала. Но я слишком хорошо тебя знаю, Гыргыт. И знаю, когда ты говоришь правду, когда хочешь отделаться от расспросов, а когда — просто всех утихомирить. И поэтому сейчас мне… — она сглотнула простое женское «мне страшно» и негромко договорила: — Мне… неспокойно. Он предпринял последнюю попытку изобразить незыблемую уверенность: — Не тревожься, нет пока для паники никаких причин. В первый раз, что ли, тарки на нас зубы точат? Дождёмся ночи, в темноте люди ориентируется куда хуже нас. Потом попробуем выйти, посмотрим, где и как они окопались, а там уж будем решать… Но взгляд Ахтары стал ещё более испуганным: — Так ты это всерьёз? Насчёт… блох и злобного пса? — А что с ними не так? — пробурчал Гыргыт. Хотя сам прекрасно знал: не так с ними было примерно всё. — Обычно пёс, которого кусают блохи, не издыхает, а только больше ярится… Тарков слишком много, Гыргыт. Нам их не побороть! — Глупости. — Он взял Ахтару за плечи и легонько встряхнул, точно намереваясь вытряхнуть из неё все ненужные сейчас сомнения, волнения и излишние страхи. — Поджечь в темноте шатры или напугать лошадей будет несложно, а паника в стане врага — уже половина успеха. Я думаю, мы справимся… — «Мы»? — Ахтара нервно сжала пальцы. — Кто? Старики и мальчишки? — Она схватила его за руку. — Это глупо, Гыргыт. Эта… ночная вылазка. Глупо и опасно! Тарков это не напугает и не заставит отойти, только пуще обозлит. Мы не можем так рисковать! — А что мы можем, по-твоему? — спросил Гыргыт с куда большим раздражением, чем ему самому хотелось бы. — Выбора-то у нас особо, кажется, нет. — Ты думаешь? — она закусила губу. — Тот парень, чужак… — Что — чужак? — Он сказал, что с людьми… можно договориться. — С этими людьми? Которые хотят, чтобы нас тут не было? — Почему хотя бы не попытаться? Ведь ты сам сказал, выбора-то у нас особо и нет. — По-твоему, люди вообще станут с нами разговаривать — сейчас, когда они уверены в своей победе и своём превосходстве? — Ну, возможно… им действительно есть какое-то дело до этого парня-лекаря? Гыргыт угрюмо разглядывал узор из меховых полосок у неё на платье. — Дурочка ты, Ахтара. По-твоему, они отступятся от своих планов из-за какого-то глупого мальчишки, да ещё орка? Попробуем выйти ночью, добраться до тарков, поднять суматоху в лагере и, может быть, захватить пару пленных… Вот тогда, возможно, у людей и в самом деле появится повод с нами разговаривать. Ахтара поборола судорожное желание крепко вцепиться в потертую кожу его изношенной охотничьей куртки — и больше не отпустить, никогда и никуда, ни сейчас, ни потом. — А если… ничего не выйдет? Ты хочешь оставить нас всех совсем без защиты? Ты хочешь оставить нас… и меня… совсем одну? У этой твоей ночной вылазки почти нет шансов на успех, ты сам это знаешь! — Почти нет, — сказал Гыргыт. Он смотрел жёстко и холодно, и, когда он так смотрел, Ахтара знала — спорить бесполезно: он уже все решил, и от слова своего не отступит, ни по собственной воле, ни даже по приказу. И отвернулась, отвела взгляд — поспешно, чтобы скрыть слезы. Но он, увы, тоже знал её слишком хорошо — и, чуть помедлив, взял двумя пальцами за подбородок, заставил повернуть голову и посмотреть себе в глаза. И, наверно, что-то там, в её взгляде, увидел… И вдруг привлек её к себе, порывисто обнял, запустил руку в густые, расчесанные почти до мягкости волосы, путаясь пальцами в нитках с нанизанными на них хрустальными капельками, прижал к груди — крепко, так, что она ткнулась носом в его шею, в теплую ямку между ключиц. И отстранился — так же порывисто, будто стыдясь своего неуклюжего, неуместного сейчас проявления чувств. — Ахтара. Не надо… так! Ну не будь ты… бабой! Ты — Мать Рода, ты должна быть отважной и сильной, а я… Мне… Ну, прекрати! Я не оставлю тебя одну, ты же знаешь. Я не оставлю тебя, пока… — он запнулся. Пока что? «Пока я жив»? Это звучало как-то не слишком ободряюще. — Знаешь что? Идём-ка, — он потянул её за собой, в глубину подземелий, прочь от Главной пещеры. — Я хочу тебе кое-что показать.***
Шаухар пришла бледная, растрепанная, с покрасневшими заплаканными глазами. Лицо её было в знак скорби расцарапано до крови и покрыто чёрными, полурасплывшимися мазка́ми сажи, в распущенные волосы вплетены длинные полоски из шкурки росомахи. Она присела на плоский валун неподалеку от козьего столба, который Гэдж (валун, а не столб) про себя окрестил «Камнем-для-гостей». — Ухтара… проводили к Древнему. — Она уныло сгорбилась на камне, зябко обхватив плечи руками. — Там, в дальних тоннелях. — Да? — безучастно сказал Гэдж. Он чуть не ляпнул: «Я рад», — но успел вовремя прикусить язык. Вероятно, надо было сказать, что он соболезнует Шаухар и сожалеет о произошедшем, но ничего подобного Гэдж выдавить из себя не мог: он не соболезновал и уж тем более ни капли не сожалел. И лгать об этом Шаухар не хотел даже из вежливости. Она вздохнула. Покосилась на него мрачно — наверно, всё же ждала слов участия или хотя бы утешения, но Гэдж по-прежнему сидел с каменным лицом, глядя мимо Шаухар в темноту, и, видимо, очень правдоподобно производил впечатление бесчувственного пня. Так и не дождавшись от него ни слова, она сердито добавила: — Ахтара сказала, что осеннего Кохаррана не будет. — Правда? — Ну да. Не та обстановка, неизвестно, что вообще завтра случится… Да и выбирать не из кого. Гэдж пожал плечами. Мать Рода, безусловно, была права. Сейчас следовало думать не о Кохарране, а о том, как бы выкрутиться из переделки с наименьшими потерями. У Шаухар задрожали губы. Она нервно теребила «девичий ремешок» на запястье: — Прошлой весной Кохаррана тоже не было, потому что мы убегали от йерри, а потом долго бродили по горам, были все голодные и измученные… Но я была уверена, что осенью дела наладятся, и Кохарран всё же случится, а теперь… — Она отчаянно всхлипнула. — Наверно, я никогда не найду себе мужа! — Найдёшь, — сказал Гэдж, едва ворочая языком, стараясь не казаться совсем уж замшелым камнем. — Весной. — До весны ещё надо дожить… — Что, все так плохо? Шаухар не ответила. И так всё было понятно. Гэдж молчал. Он был взволнован происходящим не меньше всех остальных, и тоже, как и другие, изнывал от тревоги, неизвестности и вопросов, на которые не было ответов. Неужели «тарки» действительно окружили Пещеру? Но что это за люди — изенгардский гарнизон или просто крестьяне с окрестных земель? Кто их ведёт? Бальдор? Или… Саруман? Кто-то ещё? И, главное — каковы их намерения? Чего они хотят? Брать подземелья штурмом? Договариваться? Выдвигать какие-то условия? И то, и другое, и третье казалось одинаково невероятным, скорее уж их цель — попросту запереть орков под землёй и уморить их тут голодом… и его, Гэджа, заодно… Он страстно, почти до физической боли жаждал узнать, что происходит снаружи, вокруг Скалы Ветров, но новости доходили до него кусками, отрывками, из которых с трудом можно было сложить внятную картину, а посвящать его в происходящее (и уж тем более спрашивать его мнения) ни Гыргыт, ни Ахтара, ни вообще кто бы то ни было не желал. Пока не желал, — надеялся Гэдж… а когда (и если) наконец возжелают, спрашивал он себя, не станет ли тогда уже слишком поздно? «Ты чересчур многое о себе мнишь, чужак…» Ну-ну. Гэдж отчаянно напрягал слух, пытаясь по случайным фразам и обрывкам разговоров, долетавшим до него от собравшихся у костра орков, хоть что-нибудь себе уяснить, но, кроме горестных стенаний и проклятий в адрес «поганых тарков», не мог услышать ничего вразумительного, и от отсутствия вестей и изолированности от «верхнего» мира чувствовал себя совсем покинутым и несчастным. В общем-то, ничего иного положение бесправного пленника и не предполагало, но всё же это бездействие — вернее, всякое отсутствие возможности действовать — поистине убивало… — А где Лахшаа? — спросил он наконец после долгого молчания. Шаухар все так же сидела, съежившись на камне, и по-прежнему, погруженная в себя, не произносила ни слова, только изредка негромко всхлипывала — но почему-то и уходить не торопилась… Почему-то ей хотелось молчать и скорбеть о печальной ухтаровой участи (и, видимо, о своих несбывшихся мечтах) именно тут. Она медленно подняла голову: — Лахшаа? — Она тоже была на… похоронах? Тоже провожала Ухтара к Древнему? — Ну да… кажется… — А потом? — Не знаю. — Шаухар, вырванная из своих мыслей, как будто была раздосадована и озадачена его вопросами. — Она была там, у могилы… а потом… не знаю, я за ней не следила. Может, она и до сих пор там сидит. — Или бродит где-нибудь в темноте… — Ты о чем? — Да так, ни о чем, — пробормотал Гэдж. — Просто я бы на твоём месте за ней… приглядывал. Сдаётся мне, она слегка не в себе. Шаухар насмешливо фыркнула: — Ты что, её боишься? Эту старую каргу? — Не боюсь, — сухо сказал Гэдж. — Просто не хочу, чтобы она опять попыталась проломить кому-нибудь голову кочергой. «Например, мне», — добавил он про себя. Он не мог забыть, каким взглядом смотрела на него старуха там, у ложа мёртвого сына — взгляд этот, полный жгучей, как крапива, ненависти, будто прилип к его коже и саднил теперь, как свежий ожог. Нет, он прекрасно понимал: Лахшаа не осмелится подойти к нему, пока он бодр и держится начеку — но ведь он не сможет бдить и караулить её вечно. Рано или поздно его одолеет сон — и тогда сумасшедшей старухе ничто не помешает взять кочергу или просто камень поувесистее и свершить наконец справедливое возмездие. И ни гнев Гыргыта, ни страх наказания её не остановят — на себе старая карга давно поставила крест, и видит теперь и смысл, и цель, и венец всей своей жизни в единственном стремлении — сполна отомстить проклятому чужаку, сгубившему её несчастного сына. Смертью — за смерть. Впрочем, Шаухар он во всем этом признаваться не собирался — а ей его мысли и опасения явно были невдомек. — Боишься! — Она смотрела с презрением. — Здоровый лоб — и боится какой-то драной старухи… Вот Ухтар бы не боялся! — добавила она с непонятным торжеством. — Он никогда ничего не боялся. И всегда шёл первым! — Я — не Ухтар, — процедил Гэдж. — И никогда им не стану. Пора бы тебе это уже уяснить наконец. Она не ответила. Будто спохватившись, что-то вынула из-за пазухи, швырнула в Гэджа два тонких печеных корешка — весь сегодняшний скудный обед, — и ушла, высоко держа голову, пряча лицо под плотной маской из невнятной смеси сажи, крови и полувысохших слез.***
…Они спустились вниз, по одному из тоннелей, ответвляющихся от главной пещеры; здесь не было «окошек» над головой, и путь освещал только факел, который Гыргыт нес с собой. Коридор уходил дальше под землю, в обширный, простирающийся под Скалой Ветров лабиринт подземелий, но сейчас у Гыргыта не было намерений туда соваться; он откинул тростниковую занавесь, которая скрывала прячущийся в стене узкий проем. Поджёг огнём фитилек, плававший в плошке с жиром, и из мрака выступила каменная конурка, совсем небольшая, но сухая и, пожалуй, на невзыскательный вкус орка вполне уютная: здесь имелся очаг, аккуратно обложенный кусками известняка, с горкой пыльных углей внутри — его давно не разжигали; вязанка хвороста в углу, глиняная корчага с водой, тростниковые циновки на полу, пара масляных плошек в качестве светильников, ворох тёплых меховых шкур на обтесанном каменном выступе. Голоса и шум из Главной пещеры сюда почти не долетали, и полноправной хозяйкой здесь была Тишина — густая, осевшая в углах и заполонившая собой все пространство, встречающая всех гостей умиротворяющими объятиями, и это Гыргыт ценил больше всего, особенно когда ему требовалось отлежаться, зализать раны или просто хорошо выспаться — в уединении и относительном покое. Светильник-жировик тоже давненько был не у дел — масло в нем расслоилось и нещадно коптило, наполняя крохотную каморку не столько светом, сколько дымом и чадом. Впрочем, Гыргыта это не смущало; он нащупал неприметный камень в стене, поддел его краем ножа, вынул из углубления — и, пошарив внутри открывшейся трещины, вынул из тайника небольшой свёрток. — Мы выйдем ночью одним из тайных ходов — небольшим отрядом, и вернёмся к рассвету, — отрывисто сказал он Ахтаре. — А если не вернёмся… Вместо меня останется Гуурз, советуйся с ним в случае чего. И… вот. — Он развернул кроличью шкурку — внутри, в простых кожаных ножнах обнаружился кинжал — обоюдоострый, безупречной выделки, с затейливой гравировкой на серебристом лезвии и удобной рукоятью в мягкой замшевой оплетке. — Это… кинжал чужака? — Ахтара с осторожным любопытством разглядывала плавные линии рукояти, изящную гарду, голубоватый узор на клинке. Со сдержанным восхищением провела выкрашенным белой краской коготком по переплетению цветов и виноградных лоз. — Красивая вещь… — А главное — нужная. Для защиты… и для нападения. — Гыргыт медленно вложил клинок в ножны и протянул его спутнице: — Возьми. Я хочу, чтобы он был у тебя. Она подняла на него глаза: — Разве он не понадобится тебе в твоём… ночном рейде? — У меня есть меч… и отличный нож. Мой нож, к которому привычна моя рука. Мне этого достаточно. А кинжал… пусть принадлежит тебе. Это… хорошее орудие. Не орудие, подумала Ахтара. Оружие. Орудие — это то, чем рубят тростник или вырезают игрушки для малышей, а вот оружие нужно именно для того, чтобы убивать… Она выдохнула, едва шевеля губами: — Для кого оно, Гыргыт? Здесь, в Пещере? — Тебе решать, — помолчав, отозвался вожак. — Может быть, для врагов. Может… если станет уж совсем худо… для своих. Я не знаю. «И не хочу знать», — читалось в его мрачном взгляде. Ахтара, скрывая за слабой улыбкой желание разрыдаться, положила ладонь ему на плечо. — Хорошо. Я возьму его. Но только… не сейчас. А лишь в том случае, если ты не вернёшься. Если… не останется никакой надежды. Он не ответил — молча накрыл её руку своей. Притянул к себе. Они стояли, обнявшись, глядя на крохотный огонёк на конце фитилька, плавающего в глиняной плошке с жиром — и не видели, что за ними из чадной, наполненной запахом горелого жира темноты, сквозь щели в неплотной тростниковой занавеси наблюдают внимательные глаза. Тёмные, все подмечающие глаза, обладатель (вернее, обладательница) которых пряталась во мраке подземного коридора — и куталась, точно стараясь сделаться ещё более незаметной, в тяжелую медвежью шкуру.***
— Плохо дело, — хрипел Маурух. — Тарки и с востока, и с запада. Совсем близко к Пещере подошли. Похоже, тайные ходы ищут… Говорил я, кто-то им все растрепал, сука… — Как по-твоему — найдут? — Найдут. Вопрос — когда? — Маурух уныло щерился беззубым ртом. — У Западного входа я их сам видел, на берегу реки копошатся, таскают лопаты и корзины какие-то… Ближе пока не подходят — река мешает. И с востока, Лыхшар говорит, то же самое… Вдоль скал там и сям рыскают, тоже с инструментом и кладью непонятной… Да ещё эти во́роны… — Какие во́роны? — Чёрные, какие… Никогда не видел столько воронов разом, прямо стаями летают. Или рассядутся на камнях, то меж собой переглядываются, то по сторонам таращатся, словно что-то высматривают… И каркают этак мерзко, нагло… Перестрелять бы их всех, да стрел жалко… Гыргыт яростно жевал смоляной шарик. — А что у тарков в корзинах? — Откуда ж мне знать? Штуки какие-то круглые, вроде глиняных чашек. Мы пытались поближе подобраться, хоть одного тарка дротиком или отравленной стрелой положить, но они держатся начеку, и стрелки́ у них по окрестностям прячутся, только попробуй высунься. А под землю они не лезут. — Не нравится мне это. Что-то они задумали, гады… — Известно что — хотят ходы-выходы перекрыть! Говорил я… — Чем перекрыть? Лопатами и корзинами? Ну, пусть попробуют. До темноты уже недолго осталось. Маурух утер рукой нос. — И чё? Поможет нам, по-твоему, сильно эта темнота? Если тарки ходы найдут и с арбалетами окрест засядут, хрена с два ты нос из-под земли высунешь, хоть в темноте, хоть при свете. — Вряд ли они все ходы найдут. И потом, всегда можно тарков к одному ходу отвлечь, а тем временем взять и совсем из другого выбраться. — Ну, разве что так… — Гыргыт! — из темноты, спотыкаясь на бегу, выскочил запыхавшийся мальчишка-гонец. — Тарки пошли в атаку! — Что? — Вожак подхватился. — Где? — У Главного входа! Гыргыт и Маурух быстро переглянулись. — Что за… Неужели решили брать Пещеру штурмом?! Это, пожалуй, выглядело слишком самоуверенно даже для тарков… Так что весть, что ни говори, была крайне странной, тревожной и неожиданной. — В Пещеру они не войдут. Коридор и Лестницу им не одолеть, будь их хоть вдесятеро больше. — Гыргыт кивнул мальчишке. — Беги поднимай тревогу, зови всех, кто свободен… Кто способен оружие в руках держать — немедленно наверх, к Главному входу! Идём, — он кивнул Мауруху, и они побежали к лестнице, огромными неровными «ступенями» карабкающуюся наверх, к выходу из подземелья. Их догоняли громкие, тревожные удары железа по железу — мальчишка, созывая соплеменников, изо всех сил колотил кривой металлической кочергой по пустому ведру… — Леший! — пробормотал Маурух. …Мальчишка не врал: тарки действительно вдруг решили напомнить о себе и сейчас приближались к Пещере — медленно, плотным строем, таща перед собой огромные, выше человеческого роста заслоны из досок, переплетенных ветками и лозой; одному человеку поднять такой «щит» было бы не под силу, их волокли трое-четверо, держа за ручки, видимо, аккурат для этой цели прикреплённые с внутренней стороны «щитов». Десяток этих сооружений, составленных рядком, образовывал сплошную прочную «стену», отличное прикрытие от вражеских стрел, и Гыргыт мимолетно удивился — ничего подобного ему до сих пор видеть не доводилось, и подобной тактики он не ожидал, хотя, в сущности, ничего совсем уж невероятного в ней не имелось. Кроме разве что самого факта её применения. Главный вход был слишком широк, чтобы можно было закрыть его полностью; тем не менее за несколько часов орки успели натаскать сюда валунов и камней из Пещеры, нагромоздить их поперёк прохода — и прятались теперь за этими грудами и завалами, наблюдая за тем, что происходит на берегу. На приближающуюся к Пещере «стену» все глазели с опасливым удивлением. Кто-то из особо нетерпеливых мальчишек на секунду поднял лук, выстрелил, наверно, усмотрел какую-то щель в на мгновение разошедшемся сплошном заслоне… но — ожидаемо! — стрела вонзилась в деревяшку и бессильно увязла в переплетении ивовых прутьев, мелко подрагивая. — Не стрелять! — процедил Гыргыт. — Не тратьте попусту стрелы, эту заграду нам не пробить… Пусть поближе подойдут. Ясно было, что тарки намеревались под этим прикрытием подобраться как можно ближе к Пещере, а потом… что? Выхватить мечи и броситься грудью на орочьи укрепления? Навязать оркам рукопашную? Но зачем? Чтобы выманить их из подземелий? Нанести как можно больший урон? Попытаться захватить Главный вход? Гыргыт не видел во всем этом особенного смысла, хотя кто может знать, что там у них, у этих тарков, на уме… Может, они уверены, что в Пещере и вовсе почти никого не осталось, а те, кто остались, сопротивления не окажут? — Сколько их там, как по-твоему? — прохрипел Гуурз, прибежавший сюда от одного из восточных входов. — Да пёс знает… Десятка два наберется, может, и больше… Наверняка все в шлемах и доспехах, даже стрельбой навесом не положишь, чтоб их… Да и откуда взять столько стрел? Он оглянулся на свое столпившееся у Главного входа не слишком многочисленное воинство, окинул взглядом собравшихся: Гуурз, Маурух, побледневший от волнения Лыхшар, несколько молодых орков и мальчишек-подростков с ножами и топориками, полуслепой Даурх (а этот здесь зачем?); только баб и старух ещё не хватает… И долго можно сдерживать этими хлипкими силами вооружённых латников? Конечно, темнота Пещеры и узость подземного коридора даёт оркам значительное преимущество, и немало тарков поляжет в попытках захватить Главный вход и здесь закрепиться, но… Маурух будто прочитал его мысли: — Не сдюжим… В рукопашной-то против тарков… И клинков мало, и мечников опытных — раз, два и обчелся… Подмогу надо звать. — Откуда? От тайных ходов? А их кто охранять будет? — Да нечего там охранять… Ходы узкие, по одному только пролезть, ты сам языком трепал — тарки их не найдут… а если найдут — в них не сунутся, а если сунутся — пара юнцов их остановят. А здесь они и в самом деле могут прорваться… Гыргыт подозвал жестом одного из мальчишек помладше: — Беги к тайным ходам. Скажи — пусть у каждого останется по двое караульщиков, остальных, кто свободен — сюда. Быстро! Мальчишка молча исчез в темноте. Тарки, к счастью, не торопились: делали несколько шагов вперёд, двигая перед собой стену-«щит», потом останавливались на несколько минут. Видимо, деревянные заслоны были тяжелы, и «носильщикам» требовалось смениться или перевести дух; а возможно, тарки там, за своими щитами, тащили и ещё какие-нибудь орудия, что-нибудь вроде окованных железом таранов: Гыргыт знал, что люди любят такие штуки. Вот уж они там, наверное, пыхтят, бедолаги, на жаре-то, злорадно сказал он себе, неудивительно, что им нужно время для того, чтобы собраться с силами для атаки. Ладно, пусть не спешат, тем лучше; по крайней мере, успеет подойти подмога. Действительно: вскоре от южного, ближайшего лаза подоспел Фаграт, от западного прибежали Ушгурз и Хардар, от восточного — ещё двое, Сардуш и Ургыз. Все были вооружены копьями, дубинками, палицами и топорами и настроены решительно, Гыргыту оставалось только расставить их по местам, придать каждому в помощь по паре мальчишек — и ждать… Во всяком случае, положение перестало казаться совсем уж аховым и безнадежным. А все-таки — на что они, тарки, рассчитывают? — вновь и вновь спрашивал себя Гыргыт. Будь я на месте тарковского воеводы, я бы никогда не дал приказа штурмовать подземелье в лоб, слишком дорогой ценой может обойтись сомнительная победа. Или тамошние военачальники не ценят своих воинов? Или они руководствуются какими-то иными, неведомыми Гыргыту соображениями? Что-то тут было не так… Тарки подошли уже совсем близко. Было что-то зловещее в том, как медленно, но неуклонно, без шума и боевых кличей — слышался только негромкий шорох песка под поступью множества ног, — подползает к Пещере глухая «заграда»: она была уже ярдах в двадцати от входа. Орки-лучники, прячась за камнями, стояли наготове, надеясь, что хоть на мгновение откроется в сплошной стене щитов крохотная щель — но тарки по-прежнему держали строй плотно. Ещё несколько минут — и они окажутся совсем близко; Гыргыт вспотел, ожидая, что вот-вот «стена» рухнет, и тарки, перепрыгивая через брошенные деревяшки, с саблями наголо, булавами наперевес и воинственными воплями ринутся в атаку… Ладно, мы ещё посмотрим, кто кого, свирепо подумал он. Лучше всего было бы изобразить панику и бегство, отступить, заманить тарков дальше в глубину Коридора, отрезать от своих — а потом окружить и перебить… а ещё лучше — взять в плен. Хотя бы двоих или троих… Тогда, пожалуй, отпадёт нужда и в этом опасном, практически безнадёжном, задуманном единственно от отчаяния грядущем ночном рейде… к вящей радости Ахтары… Он мельком оглядел своих воинов. Все замерли — держа наготове копья, мечи, смазанные ядом, дубинки и палицы, готовые бить, кромсать и крушить, проламывать чужие черепа и вспарывать животы. Кто-то взволнованно сопел у Гыргыта за плечом… Сейчас. Уже скоро. …Где-то в отдалении, с запада от Скалы Ветров, вдруг звонко пропел рожок. Чистый переливчатый звук разнесся над горами — раз, и второй, и третий. Ему ответил другой рожок, с востока, и тут же в перекличку включился третий — с юга. Но спустя несколько мгновений всё перекрыл густой, низкий бас боевого рога, подавшего голос откуда-то из речной долины, из-за ближайшей излучины — из вражеского стана? Маурух встревоженно вытянул шею: — Это ещё что? — Не знаю. — Гыргыт напряженно прислушивался. — Тарки друг другу какие-то сигналы подают. — Какие сигналы? Что они там опять замыслили, сволочи бледнорожие, чтоб их… Остаток фразы остался недоговоренным — и неуслышанным. Раздался грохот — резкий, оглушительный, бьющий по ушам, как будто небо вдруг лопнуло — там, в вышине — и в одночасье обрушилось на землю… Гулкий, сильный удар пронёсся по подземельям, вернее, несколько ударов, раздавшихся разом, со всех сторон — с запада, с востока и с юга — и слившихся в один, долгий и раскатистый, будто гром. Земля вздрогнула, взбрыкнула, точно норовистая лошадь, содрогнулись своды пещер, отовсюду брызнула пыль, упало прислоненное к стене копье, несколько неплотно уложенных камешков отвалилось от сложенного орками заграждения и со стуком покатились по полу. Орки замерли от неожиданности. Кто-то охнул, кто-то вскрикнул, кто-то, не удержавшись на ногах, сел на землю, кто-то в ужасе отскочил от подрагивающих стен, прикрывая голову руками. Все в смятении переглядывались, бранились сквозь зубы, крепче сжимали оружие, цепляясь за свои копья и дубинки, будто за соломинки в бешеном водовороте — как будто они могли сейчас хоть чем-то помочь. — Что это?! Обвал? Гора обрушилась? Что?! Впрочем, всё уже кончилось. Грохот стих; мощный гул волной прокатился по подземельям — и угас, только метались под сводами отголоски падающих где-то камней, да внизу, в Пещере, суматошно голосили женщины, которые, конечно, были испуганы и ошарашены не меньше тех, кто находился у Главного входа. Гыргыт прерывисто перевёл дух. Надо было отправить вниз мальчишку — выяснить, что там происходит… Кто-то схватил вожака за плечо: — Тарки отступают! — Что? Действительно: басовитый клич рога был, видимо, сигналом к отступлению — стена-«щит», тем временем подобравшаяся совсем близко, вдруг остановилась, чуть помедлила — и поползла назад, к реке, таким же плотным непробиваемым строем, но, надо признать, куда быстрее, чем приближалась. Да что, пёс побери, всё это значит? Нападение отменилось? Тарки тоже испугались этого подземного «грома» — и пошли на попятный? Или… что? Может, никакого нападения и не было? От мысли, внезапно пришедшей ему на ум, Гыргыт похолодел. Что, если этот «гром» — рукотворный? И был затеян тарками? А всё это представление у Главного входа — только маневр для отвода глаз, призванный отвлечь орков от чего-то иного, творящегося совсем в другом месте? А он, Гыргыт, до сих пор был глуп и слеп, как старый, выживший из ума крот, и только сейчас — слишком поздно! — понял наконец, что к чему… Его догадку подтвердил юнец, сломя голову примчавшийся из Пещеры: — Там… там! У Западного входа! — Ну? Юнец заикался от потрясения: — Т-там… Как громыхнет! И з-земля… вспучилась, вз-злетела на воздух! А потом… всё обрушилось! — Что обрушилось? — Всё! — Юнец сморщился, будто в нос ему попала горсть табака. — Всё обрушилось, всё засыпало! — Он смотрел на Гыргыта, выпучив глаза — ошеломленно, с ужасом и отчаянием. — Западного входа больше нет! Гыргыт медленно привалился спиной к стене. Именно этого он и боялся. И именно это — случилось. Громыхнуло не только на западе — ещё на юге и на востоке. Возле всех найденных тарками потайных ходов — и, видимо, с одинаковым результатом… «А что у тарков в корзинах? — Штуки какие-то круглые, вроде глиняных чашек…» Гыргыт избегал смотреть на столпившихся вокруг соплеменников. Тайных лазов отныне не существовало. По крайней мере тех, которые были известны большинству его сородичей. Орки оказались заперты в подземелье — окончательно и, по-видимому, бесповоротно. Как стая крыс, пойманных в крысоловку.