***
Сначала Сакура долго не могла опознать звук. Потом, конечно, дошло, что эти вежливые постукивания по деревянной двери — просьба впустить в дом. Просто куноичи последний раз навещали настолько давно, что она и забыла о такой вероятности. За порогом оказалась… Сарада, кто ж ещё. Найти Сакуру, пройти незамеченным через первые два барьера и вежливо постучаться в третий, не лишившись при этом руки, мог только обладатель её чакры. Кажется, они не разговаривали уже лет пятнадцать. Сарада и сейчас держится, как тогда, на похоронах собственных детей: спина прямая, губы поджаты, а глаза обжигают холодом и высокомерием, приходящим с возрастом. Только вот постарела её девочка, усохла за столько-то лет. На фоне матери выглядит непростительно старой и хрупкой. — Что-то случилось? — ласково спрашивает Сакура, заваривая душистый травяной чай и намеренно не глядя на ещё не оправившуюся от техники дочь. Та некоторое время молчит, восстанавливая дыхание, а потом принимается копаться в сумке. Куноичи недоуменно оборачивается на шорох бумаги: с каких это пор высокотехнологичный Союз возобновил её выпуск? — Это из района Звука, — Сакура вопросительно поднимает бровь и разливает чай по чашкам, на деле не особо интересуясь историей клочка бумаги, оказавшегося на столе. — Они весь клан на уши подняли, пока меня искали. А как только добрались, чуть ли не на коленях выпрашивали с тобой аудиенции. — Мне казалось, тебе не нравится, когда тебя беспокоят по пустякам, — рассеянно вставляет женщина, нарезая местные фрукты. — Ровно как и тебе, — язвит Сарада, но тут же обрывает себя. — Но это правда важно: Орочимару лично написал. — О, — Сакура почти удивлена, но больше раздражена нелепостью повода: она-то рассчитывала минимум на войну. — И что с того? Я не стану лечить его, если ты об этом. — Он… Не просит помочь. Сакура наконец бросает взгляд на записку. «Знаю, что не имею права, но все же прошу оказать мне последнюю услугу. Много времени это не займет. Буду ждать тебя. Орочимару». От некогда красивого и ровного почерка не осталось и следа. Слова почти сливаются и написанное едва можно понять, но ей, на самом деле, было даже необязательно читать его: письмо несёт совсем иной смысл. В каком же положении он находится, раз пишет ей сам?.. Сакура молчит. Честно говоря, провожать на тот свет змею, что изрядно подпортила ей шестую, кажется, часть жизни совсем не хотелось. С другой стороны, изнутри неприятно скрёб тот факт, что он последний из её эпохи, не считая Сарады. Та, видя мрачнеющее материнское лицо, словно маленькая, принимается оправдываться: — Я не могла ему отказать! Мицуки наверняка был бы рад, что я помогаю его родителю. В конце концов, он его по-своему любил. Да и папа… вряд ли бы возражал. Ах, вот оно что. Связи. Саске часто говорил, что они порождают только боль, но в случае Сакуры они превратились в обычный балласт. Не люби Наруто и Сарада этот мир так сильно, вряд ли бы женщина прожила так долго в стремлении его защитить. Дочь поднимает глаза и смотрит на неё с тусклой надеждой. Совсем как тогда, у постели собственных детей, веря, что мама способна исцелить старость даже у тех, кто никогда не заморачивался контролем и накоплением чакры. Сакура глядит в эти чёрные глаза и понимает, что во второй раз обмануть доверие не сможет.***
Убежище встречает её белыми вишнями у входа, посаженными когда-то Карин поседевшей Сакуре в утешение. Женщина улыбается теплому воспоминанию и нежаркому солнцу востока. Орочимару не дал ни адреса, ни подсказок, а значит, ждёт её в единственном известном женщине убежище — том, где на свет появилась её дочь. Куноичи безо всякого труда обходит современную охранную систему, совершенно не рассчитанную на шиноби старой закалки. Тихие шаги, писк аппаратов, разговоры вполголоса — все эти звуки Орочимару уже привык не замечать, для него они слились с самим его существованием. Неожиданно привычную гамму звуков нарушают чужие шаги. Тихие, едва различимые, они сейчас кажутся громче взрыва, и Змей сразу понимает, кому же они принадлежат. Саннин растягивает тонкие губы в подобии улыбки. Она здесь. Она идёт. Лихорадочно бьющаяся чакра указывает ей путь в укрытую полумраком комнату. Сакура не ждёт приглашения, не выдерживает драматичных пауз. Решительно входит в чужую палату, словно это её собственная больница, и останавливается у входа, прикрыв дверь. Резкий запах лекарств, стерильная белизна окружения до боли врезаются в сознание. Волной накрывают воспоминания и острая тоска по родному госпиталю Конохи, по своей профессии, по жизни вне крохотного острова, в конце концов. Женщина только усмехается собственной сентиментальности. А ведь казалось, время давно должно было вытравить все остатки чувств. Близоруко щурясь, куноичи мельком оглядывает помещение и тут же находит список назначений, висящий на стене неподалёку. Большинство лекарств за сегодня уже приняты, осталось буквально три порции таблеток и… Карандашом в самом низу листа было ещё одно название, с дважды подчёркнутым симптомом «невыносимые боли!» и короткой химической формулой. Женщина тут же принимает к сведению эту маленькую подсказку. Кажется, змей и на старости лет воспитывает неплохих учеников. Всё в том же молчании Сакура переводит взгляд на Орочимару. Его губы в ответ дрогнули в легкой улыбке. Так он приветствует единственную, оставшуюся с ним с тех времен, когда он был еще силён и способен практически на всё. Намётанный её глаз сразу же замечает первый тревожный признак: это тело, в отличие от предыдущих, даже не успело адаптироваться к хозяину. Ещё заметны и широковатая челюсть, и лёгкий загар на руках, принадлежащие предыдущему владельцу. Детское лицо, однако, всё та же словно бы белоснежная маска, только глаза из-под густых ресниц блестят тускло и устало. Никакого тебе азарта, хитрецы или жажды знаний. Так смотрят только дикие звери, загнанные в угол. «Я не хотела это видеть,» — думает Сакура. — Много воды утекло, — произносит она вместо этого. Решительно стряхивает с себя морок и улыбается по-доброму, как умеют улыбаться только врачи или уставшие родители. — И правда много, — подаёт голос саннин. Слабый и тихий, он сейчас кажется ему отвратительным, мерзким, словно скрежет металла по стеклу. Мужчина с усилием вглядывается во тьму — даже хваленое змеиное зрение начало подводить его. На миг вздрагивает. Постаревшая, умудренная опытом и долгими годами затворничества, куноичи всё больше походит на своего учителя, и саннину на долю секунду кажется, что перед ним Принцесса. Сакура же всё видит, всё понимает. Лишь ей, прожившей столько лет, доступно это понимание. Именно поэтому она сейчас здесь, с ним. — Я рад тебя видеть, — нисколько не лукавя, произносит Змей. Эта неожиданная честность заставляет губы куноичи дрогнуть. Насколько ему должно быть плохо, чтобы вот так, безо всяких уловок всего себя — наружу? Если вымученное, неестественное долголетие её собственного тела кажется почти отвратительным, какое же оно в случае Орочимару? Откровенно жалкое?.. — Спасибо, что пришла, — взглядом указывает на стул возле кровати, приглашая сесть. — Ты быстро добралась, хотя я даже не был до конца уверен, что ты придешь, — слова даются с трудом, голос едва заметно подрагивает, но Змей все равно продолжает говорить, собрав последний остаток сил, чтобы не выглядеть совсем уж жалким. Не таким он должен остаться в памяти. Этот жест не ускользает от Сакуры, почти заставляя её устыдиться: не самобичевание, не тоска и уж тем более не жалость сейчас так нужны саннину. Сколько раз она стояла подле умирающих? Неужто за годы затворничества позабыла элементарное? Только тепло способно подлатать израненное, испуганное сердце. Тепло и осознание того, что всё было не зря. Так что женщина наконец легко кивает и усаживается подле больного. Продолжает улыбаться, словно девчонка, которую он знал больше сотни лет назад, и начинает щебетать: — Мой приезд — заслуга в первую очередь Сарады. Бедняжка потратила уйму чакры, используя технику Четвёртого. Ума не приложу, когда она её освоила, но Учиха вообще быстро учатся, вам ли не знать, — усмехается Сакура и старается не думать о том, что дочери тоже недолго осталось. — Ну, а я уж по старинке, на своих двоих, благо, что бежать всего три дня пути. Хотя, конечно, марафон этот мне ещё аукнется, но… Хотела я или нет, вы привнесли слишком много в жизни людей, которых я любила. Не думаю, что простила бы себя, проигнорировав вашу просьбу. Искренность в ответ на искренность, да? Так странно видеть улыбку на её лице сейчас. Она выглядит естественно, но Змей не был бы собой, купившись на это. Он знает, чувствует, что всё это она делает исключительно для него, и весьма признателен за это. Но… пусть эта маленькая тайна, что он раскрыл, таковой и останется. А пока можно скрасить время за разговором, на удивление приятным, пусть саннин и никогда не отличался любовью к болтовне. — Кажется, мои подчиненные устроили переполох, — Орочимару складывает губы в привычной усмешке, но выходит скорее мученический оскал. — Прошу простить их за это. Но тебя, однако нелегко было найти, Сакура. Та лишь усмехается: — Я уж постаралась. Но довольно обо мне. Как ваши последние исследования? До меня мало чего долетало последние лет пятьдесят, но поговаривают, что уже пол Союза сейчас использует ваши модифицированные печати для лечения наследственных болезней. Кто бы мог подумать, что однажды она будет сидеть возле его постели, и они будут мирно и даже самую малость весело болтать. Не о жизни или смерти, даже не о своих общих воспоминаниях. Саннин нарочно старается избегать имен, чтобы не причинять куноичи лишней боли. Это его плата за её приход. Сегодня, он, пожалуй, впервые в своей жизни не будет мерзким, скользким Змеем и подумает о чужих чувствах. Лишь сегодня. Женщина молчит в ожидании ответа, не теряя времени тянется к навороченной капельнице и калибрует её в соответствии с инструкциями на подступающую ночь. Орочимару медленно скользит взглядом, следя за движениями ее рук. Пытается облегчить его страдания? Тщетно. Орочимару и сам знал, что эти лекарства лишь немного заглушают боль, но полностью избавить от нее неспособны. — Мои исследования, — повторил Змей, горько усмехаясь. Он уже давно ничего не исследовал, с тех пор как оказался прикован к постели, не в силах держаться на ногах. — Слухи не врут. Пускай люди, что их используют, уже и не помнят кто я такой. Для них я почти что легенда, персонаж из далекого прошлого, — саннин внимательно смотрит на Сакуру, слабо улыбаясь. — Впрочем, как и ты. У нас стало так много общего, не находишь? — Уж не знаю, насколько мы сейчас похожи со стороны, — задумчиво тянет Сакура, собирая отросшие, выцветшие до белизны волосы в низкий хвост, — но я определённо начинаю понимать некоторые ваши решения в прошлом. Не удержи меня когда-то Наруто, вряд ли бы я остановилась на границе медицинской этики. Мужчина хочет ответить, но заходится в страшном кашле. Как же не вовремя он начался, когда ещё так много хочется сказать. Он прикрывает рот бледной, дрожащей рукой, а когда отнимает, в очередной раз обнаруживает на ладони кровавые следы. Его дни сочтены. В лучшем случае он протянет еще дня три, а в худшем — всё свершится уже сегодня. Но негоже быть таким мрачным перед гостьей. В конце концов, к нему так редко кто-то заходит, и потому, стоит побыть хоть немного радушным и веселым хозяином, даже стоя на краю пропасти, имя которой смерть. — Вероятно, ты устала и голодна. Я велю принести тебе ужин. — Не стоит хлопотать обо мне, Орочимару, — мягко качает головой женщина, польщённая неожиданной заботой. — Я уже давно перешла с обычной пищи на экстракты. Вы и сами прекрасно знаете, как тяжело поддерживать работоспособность сопротивляющегося тела. Он так давно не слышал своего имени, что едва не забыл, как оно звучит, особенно когда произносят его без страха, ненависти или же наоборот преданного и слепого поклонения. Он отвечает Сакуре легким кивком головы и морщится — даже такое слабое, не требующее никаких усилий движение сейчас причиняет ему боль. Просто дышать теперь в тягость, и он сам признавался себе в том, что желал бы скорее оборвать это жалкое, нарушающее все его принципы существование. Женщина вдруг, озарённая, подскакивает со стула. — Зато чаи мой организм ещё принимает! Потакает, видать, старым привычкам, — смеётся она, поднимая небольшую дорожную сумку, лежащую у входа. — Я и с собой немного взяла. Чуть не забыла про него, а какая, скажите на милость, беседа без чашки чая? — Чай это хорошо. Я давно уже его не пил, — через силу улыбается Змей. — То, что пытаются подсунуть мне эти олухи едва ли можно назвать чаем. Травы, конечно, не обычные. Редчайшие растения, взращенные не без помощи чакры, заваренные при определённой температуре… «Дышать ему определённо станет легче, — рассеянно размышляет женщина. — Скорее всего, даже голова болеть перестанет, а вот с ломотой в костях вряд ли поможет, в его-то состоянии. Саске вот не помогло». Сакура быстро находит посуду на обеденном столике в углу и принимается хлопотать. Снова ухаживать за больным просто и почти приятно. Она впервые за долгое время ощутила себя на своём месте. Руки, истерзанные многими годами тренировок и работы с чакрой, действуют сами по себе, словно и не было этого огромного перерыва. Заваривают душистый напиток, достают антисептик и шприц, вскрывают ампулу, пока голос продолжает что-то весело мурлыкать в ответ Орочимару. Тот внимательно следит за каждым движением куноичи, всё ещё быстрой и ловкой для своих лет. Чашка ставится подле больного, а умелые руки уже нащупывают тонкую вену и вонзают иглу. Всё быстро, точно и с неугасающей улыбкой. Он весьма признателен ей за это, но как всегда молчит, сглатывая застрявшие в изодранной кашлем глотке, слова благодарности. Цунаде воспитала себе достойную ученицу. Приступ отступал медленно и неохотно. Долгожданное облегчение приходит неосознанно, но резко для того, кто так привык чувствовать боль и тяжесть в каждой клеточке чужого, уже давно не своего тела, в котором заключена медленно угасающая, подобно свече душа. Лекарство, кажется, слегка туманит и разум, или же он попросту неспособен больше трезво рассуждать, и его острый, гениальный ум умирает еще быстрее чем все остальное? Чай перестаёт обжигать руки, и женщина наконец пробует напиток. Надо продолжать разговор, а темы, которые никого не заденут, уже заканчиваются. Впрочем, какой уж тут такт, если им обоим давно перемахнуло за полторы сотни? Да и честность в людях Орочимару всегда любил. И Саске… Её дорогого Саске своим путеводным ветром избрал уже не за гены, а за образ мыслей и прямоту. Увидев, что взгляд саннина прояснился, Сакура устраивается поудобнее. Из-под полуопущенных век, увенчанных тенью усталости и некой обреченности, змеиные глаза наблюдают за неожиданно живыми, кажущимися забавными для женщины ее возраста, движениями. Всё ещё молодится: по-детски упирается ногами в бок чужой кровати, откидывается на стуле и довольно щурится, потягивая чай. Усмехается собственным мыслям. Сейчас она снова напоминает ему её. Цунаде. Что-то сегодня он слишком часто вспоминает свою давнюю подругу, с которой он и Джирайя прошли через сотни боев. Проклятые сантименты так мешают жить. И почему они решили проявиться в нем именно теперь? На это он не мог дать самому себе никакого внятного ответа. — Шла сюда и не думала даже, что стану любезничать. Ан-нет, Змей, оказалось, всё ещё знает пути к людским сердцам. Лет в двадцать я бы столького вам наговорила, а сейчас вот даже и не знаю, поблагодарить, что ли? Вы забрали у меня первую любовь, но дали стимул к развитию. Отняли у деревни Хирузена, но на его место пришла Цунаде. Да и как бы без Вас завершилась война?.. Верно говорят, что история не терпит сослагательного наклонения. Но тогда получается, что и ненавидеть вас уже не за что. Дура была, что по пустякам злилась, когда энергию могла в дело пустить. Клубок мыслей, который Орочимару так и не распутал, был прерван искренним признанием, которого он действительно не ждал, тем более от Сакуры. Несколько секунд саннин удивленно смотрит на собеседницу, после чего по привычке растягивает губы в усмешке. Нет, даже сейчас себе он не изменяет. Сакура же как-то зловеще хмыкает, вспоминая маленькую, ещё розоволосую плаксу. Ловит почти удивлённый взгляд Орочимару и усмехается: неужто гений не ожидал подобной искренности? — Вряд ли тебе стоит благодарить меня за такие вещи, — честно отвечает Змей. — Хотя это было бы забавно. С годами к ней пришла мудрость, которой раньше и не пахло. Но теперь он отчетливо видел, что от той плаксивой девчонки, что бегала за Саске, желая вернуть его в Коноху, не осталось и следа. Правда для этого понадобилась добрая сотня лет и множество пережитых смертей, но такова цена за это знание, и Орочимару уже давно ее заплатил. — А Вы ведь сильнее всех изменились, — не может не отметить она. — Хоть сейчас к вам в ноги кидайся и просись в ученицы. Только вот неповадно уже, в моём-то возрасте и с моей наставницей. Цунаде, кстати, много о Вас говорила, особенно за бутылкой саке. Она вообще много говорила, и я, кажется, перенимаю эту привычку. И о гении Вашем, и о той… трагедии. О том, как счастлива, что Вы наконец-то встали на «правильный путь». — Цунаде? Обо мне? — воспоминания о давно ушедшей из жизни куноичи, отдаются болезненным и ноющим ощущением где-то в груди. А еще говорили, что сердца у него нет. Как же, есть и вот как оно болит, даже спустя столько лет. Реакция Змея на упоминание Цунаде оказалось неожиданной, но куноичи не стала бередить старые раны. Только коснулась неосознанно метки на лбу — самого яркого следа, что оставила на ней наставница. — Даже интересно, что же она говорила. Только вот, — Орочимару слегка поджимает губы. — Какое это теперь имеет значение? Быстро оправляется, меняет направление разговора. — А насчет ученицы, мне даже жаль. Я многому смог бы тебя научить, — Змей не лукавит и отвечает искренностью на искренность, ведет открытую игру, где все карты известны, а ходы записаны. — Могли бы, и многому, — задумчиво бормочет Сакура, представляя себе эту жизнь. Ту, где она всё же уходит вместе с Саске, соперничает с Кабуто, убивает и воскрешает людей… Что-то внутри недвусмысленно протестует против подобных перспектив, заставляя зябко поёжиться. — Вот только не тому. Всё же вы всегда стремились сделать человека совершеннее, изменить его природу, а моя, — «Наша» — мысленно поправляет себя она, вспоминая сияющую даже в последние минуты улыбку Наруто, — цель сейчас — докопаться до истоков человеческих возможностей и их пределов. Когда клан Ооцуцуки снова сойдёт на нашу бренную землю, мы должны быть готовы раскрыть полный потенциал чакры. Если и приумножать его, то качественно и с полным осознанием. Как показала практика, обилие силы далеко не всегда гарантирует победу. Глупая цель. Отдаёт детским максимализмом и верой в то, что всё будет хорошо, если как следует постараться. Верой в то, что дружба победит. Только где они теперь, её друзья? — Я точно знаю одно — у них есть предел, — Змей морщится, чувствуя клокочущее и нарастающее внутри неприятное ощущение. — Все что мы можем, это его… — саннин хватается за грудь, предчувствуя очередной выворачивающий наизнанку приступ. — Это его расширить, — наконец заканчивает он свою фразу. Боль вновь застилает разум, заставляя слабое и немощное тело вздрагивать от каждого вдоха, что с тихим хрипом вырывается из лёгких. К горлу подступает тяжёлый ком, и мужчина разражается страшным кашлем, который словно разрывал на части. Сгустки тёмной крови на тонких губах, на белых ладонях. Сакура подрывается мгновенно. Не осознав даже, что происходит, на автомате подлетает к больному и пускает слабый импульс энергии по его телу. С её навыками потребовалась всего капля, чтобы понять, что происходит. Женщина гневно морщится и концентрирует часть чакры из бьякуго в ладонях. Те озаряются не привычным зелёным, но беловатым сиянием — одним из лучших её достижений. Оно призвано едва ли не с того света вытаскивать, но здесь, увы, может разве что дать вдохнуть. Легче уже не станет: сил у больного больше не осталось. Орочимару смотрит на Сакуру, словно спрашивая: «Это конец?» Отторжение сопровождается чудовищной, нечеловеческой болью от которой хочется кричать, рвать кожу, ломать хрупкие кости, лишь бы унять этот ад в груди, успокоиться и очиститься. Саннин, не помня себя, едва ли не всхлипывает. Ему так больно, так чертовски больно. Позабыты сейчас гордость, стыд. Все что он видит перед собой, чувствует, это белая пелена, застилающая глаза, проникающая в мозг, легкие, печень и другие органы. Он уже не жилец. Адская агония, которую едва ли способны усмирить лекарства, и медленно подступающее безумие. Гениальнейшему из живших на этой земле оставалось только мучительно сходить с ума. Осознавать это, слышать тихие шаги старухи с косой и ждать. На сей раз — в полном одиночестве: Сакура бы ни за что не осталась наблюдать. В памяти куноичи вспыхнул листок с назначениями и подписанное чьей-то нетвёрдой рукой последнее лекарство. При таких сильных болях оно действительно… поможет. Не мужчина — мальчик смотрит на неё испуганно и неверяще. Смотрит глазами старика, и от этого становится по-настоящему жутко. Но насколько это правильно, будучи спасающей жизнь отнимать её? Имеет ли Сакура на это хоть какое-то право? Нет, не тот вопрос. Имеет ли она хоть какое-то право вот так вот оставить человека наедине с его величайшим страхом — вот правильный. Женщина улыбается ободряюще и ласково. Якобы раздражённо произносит: — Ну нет, так диалог у нас не пойдёт совершенно, — берёт лист, подносит ближе к глазам, разглядывая формулу. Правой рукой уже нашаривает нужную ампулу. — Вы даже не думайте, что я от вас так просто отвяжусь, спустя столько-то времени, — не дрожит голосом, улыбается почти ехидно, словом, играет так, что и Сай бы ничего не заподозрил. — Сейчас купируем приступ, и Вы мне расскажете, что же делать с Вашим драгоценным наследством. В руке сладкое лекарство, чтобы внутри ничего не билось. Во взгляде — ни капли лжи или жалости. Сакура вводит раствор ровно так же быстро и незаметно, как и первый, зная, что её уже, в общем-то, не слышат. В голове у саннина лишь обрывки фраз, заглушающие всё вокруг. Орочимару уже не чувствует, как входит под кожу тонкая игла, направляемая по-прежнему ловкой рукой. Боль никуда не уходит, лишь на мгновение даёт надежду, что сможет оставить его, дать ещё немного насладиться последними днями, завершающими долгую, но насыщенную жизнь. Последние слова куноичи долетают до него как сквозь туман. Он уже не слышит, лишь видит перед собой ее образ — светлый, по-матерински нежный. В этом свете хочется раствориться, зарыться, как в мягкую перину, закрыть глаза… Спать, так хочется спать. Глаза сами собой закрываются, а губы шепчут то, что подсказывает больной, умирающий разум: — Спасибо, Цунаде. — Спокойной ночи, Орочимару, — эхом откликается она и замолкает, возвращаясь к многолетнему молчанию. Кладёт руки на колени, закрывает глаза. Слушает. Тихий писк кардиомонитора в сравнении с почти затихшим дыханием теперь кажется оглушительным, но Сакура упорно ждёт. Не видит — чувствует, как прекращают дрожать тонкие, почти детские руки, как выравнивается дыхание. Как жизнь наконец покидает чужое измученное тело. Она ждёт, пока писк не замирает на одной ноте и, уже под вой сирены, с лёгким хлопком исчезает из помещения, не желая никого больше видеть. Одиночество ледяной ладонью сжимает сердце.***
Сакура уже в добром десятке километров от убежища, но всё равно не сбавляет темпа. Упрямо идёт вперёд, потому что не знает, что будет делать, если остановится. Невидящим взглядом окидывает проплывающий мимо пейзаж. Всё на месте: цветы и трава. Маленькая деревушка неподалёку от реки продолжает свою скромную жизнь. Из придорожной таверны можно услышать громкие лозунги Союза по радио. У неё на руках только что умер гениальнейший из живших, а во всём мире как будто бы ничего и не изменилось.