Любовь — это ненависть

Кровь вперемешку с потом стекает по мокрым от слез щекам. Кровь каплями медленно стекает с его кинжала. Его стремительные и резкие шаги устремлены прямо к ней. Раздавленной, полностью деморализованной француженке. Франсин приподнимается в попытках откашляться и прикладывает ладонь к кровоточащей ране в боку. Видит грязные черные ботинки. Поднимает глаза и видит его. Его звериный, полный ненависти и презрения взгляд. Бешеные, расширенные зрачки. Вся дрожит и кашляет кровью прямо на обувь Гилберта. Он же этого так не оставит... Все должно быть идеально... — Steh auf, Schickse*, — полный невозмутимости и спокойствия, хоть и в голосе отчетливо слышно все отвращение. Будто ничего не произошло, будто он не одолел сильнейшую армию в Европе. Сильнейшую ли теперь? Гилберт презрительно фыркает и ждет выполнения своей команды. Франция пытается встать на дрожащих и ослабших руках, но каждое движение доставляет страшную боль. Как только удается приподняться и даже встать на колени, пруссак сразу же наносит удар в ножевую рану. И смеется. Громко смеется, выражая все свое неуважение. — Steh auf, Schlampe!** — требовательно и грубо гавкает. Приказывает встать, но только и делает, что пинает в живот. Толкает в бок и бьёт по грудям, истерично смеясь и наслаждаясь каждым всхлипом своей жертвы. Уже полностью ослеплён процессом избиения, что и ничего не видит перед собой, кроме пятен крови; уже забывает о своих полученных ранах. Тяжело вздыхает, после чего отходит на шаг назад и встаёт на одно колено. Хватает Франсин за волосы, вынуждая смотреть прямо себе в глаза: — Ты думала, что я оставлю все просто так? Слепая пизда! Как ты могла не замечать этого! Верила, что я буду следовать этому перемирию? — снова громкий смех. — Я плевать на него хотел! Как и на всех вас! — снова переходит на злой и агрессивный тон, скалится подобно волку. — Сука. Вы ничего не стоите по сравнению со мной. И я докажу вам это! Я всем отомщу! — грубо отпускает и так же резко поднимается на ноги, отходя ещё дальше. Лучше терпеть боль от собственных действий, чем ощущать дальнейшие удары. Гилберт не остановится и не перестанет, пока Франсин не встанет. Может, он зайдет еще дальше и продолжит разрушать страну, убивать население. Нельзя этого допустить. Франция, собрав пальцы в кулак и стиснув зубы, изо всех оставшихся сил старается хоть немного приподняться на руках. Она чувствует этот мерзкий, надменный взгляд свысока. Он идеален, он совершенен. Кто она по сравнению с ним? Ничтожество. И чем больше он убеждается в своём превосходстве, тем более отвратительным становится для француженки. С таким же вызовом глядит в его безумные глаза, рука дергается, отбитые костяшки белеют. Но нельзя... Нужно подчиниться. Подстроиться под его волю. Гилберт медленно подходит. Властно берет за подбородок и скалится во все зубы: — Не думай, что все закончится. Это лишь начало... Ты поймёшь, что такое настоящая боль. От пруссака исходит тошнотворная вонь, вызывающая лишь одно желание — сбежать отсюда как можно скорее. Запах войны. Отталкивающий и омерзительный. Как и он сам. — Ненавижу тебя, — рычит сквозь зубы и с подбородка стремительно хватает Франсин за руку. Его не заботит её состояние. Ему плевать, что она не может идти и вечно спотыкается в слезных мольбах идти медленнее. Он ни разу не обернулся. Он твёрдо смотрит вперёд и не видит ничего больше. Она должна строго идти за ним и выполнять все его поручения. В один момент Гилберт резко заводит руку вперёд и толкает француженку. Достает кинжал и идёт за ней. Загоняет в давно знакомый вагон, как волк загоняет овцу. Сейчас он её сожрет. Франсин в ужасе плачет, забегая как можно быстрее. Лишь бы он прекратил. Встает за спину своей французской стороны, прикладывая руку к больному животу. Пруссак важно ступает по вагону и резко вонзает нож в лакированное дерево, встав во главе стола. Он внимательно наблюдает за процессом подписания перемирия. И каждое новое условие все сильнее радует его слух, улыбка, переходящая в оскал, на лице становится все шире. Гилберт резко вытаскивает нож и устремляется к француженке. Она отводит голову в сторону, прикрывает глаза, лишь бы не видеть эту пугающую, агрессивную морду. Понимает свое безысходное состояние и вновь смотрит пруссаку в глаза — лишь бы он не прикасался снова своими грязными руками. — От твоей общей территории я получаю шестьдесят процентов в оккупацию, — медленно обходит девушку и резко, со спины, хватает за груди, — включая Париж, разумеется... — собственнически разминает и лапает, зная, насколько Франсин противно лицезреть его лицо. Ну, теперь-то она его не видит... — Твоя армия должна разоружиться и передать тяжелое вооружение моим войскам. Флот должен быть демобилизован и помещён в порты под наблюдение оккупационных сил. Я не стану использовать его в военных целях, не переживай... — усмехается. — Ты обязана содержать и ублажать меня, пока я нахожусь на твоей территории. Сколько позора и стыда чувствовала Бонфуа. Даже пасть перед Пруссией было не настолько унизительно, сколько сейчас. Быть полностью в руках немца и параллельно выслушивать условия невыгодного для Франции перемирия. Она даже права не имела что-то ему возразить, как-то остановить и хоть что-то поставить в противовес. А были ли у нее силы для борьбы... Сломленная, разбитая, весь прежний моральный дух пал. Байльшмидт направляется к выходу, полностью довольный собой. Теперь он даже не держит Франсин за руку. Даже не оборачивается. Не смотрит, не приказывает. Он уверен в своей силе, уверен, что француженка идет прямо за ним. Уверен в своей воле, уверен в своей правоте и величии. Он знает и не сомневается, что она покорно идет за ним, так как выбора у нее нет. Пруссак с ноги открывает дверь в кабинет и разглядывает противный его глазам, нежный, утонченный и такой высокий в плане оформления интерьер. — Сядь, — грубо отрезает, пальцем указав на ближайший стул. Гилберт сходу замечает картину на стене и тут же устремляется к ней. Висит не особо высоко, что позволяет пруссаку спокойно, обхватив руками раму с двух сторон, снять и пнуть ботинком прямо в центр полотна. Топчется, вытирает собранную грязь с подошвы, мнет. И наслаждается. Наслаждается, как прекрасное портится и умирает под его ногами. — Любое искусство, которое не восхваляет меня — бесполезно и не нужно этому миру! — с такими словами немец агрессивно топтал произведение искусства под своими ногами и после перешел к новой картине. Франсин, закрыв лицо руками, дрожит и плачет под ужасные звуки трескающегося дерева, рвущейся бумаги и бьющегося стекла. Всего в несколько минут такой эстетичный и ухоженный кабинет превратился в груду мусора и испорченных вещей. Самое вкусное, самое желанное Гилберт оставляет на последний момент. Он величаво подходит к бюсту Наполеона и с презрением глядит на него, замахиваясь рукой. — Нет, пожалуйста! — воскликнула Франция, приподнявшись и выставив руку перед собой. — Остановись! Не делай этого... хотя бы этого... — Есть только один Великий... И этот Великий — я. Слезы все сильнее закрывали обзор перед собой, все сильнее трясет и лихорадит, а эти слова буквально бьют по ушам. Но не так сильно, как звук разбившейся вдребезги скульптуры. Уже не может сдерживать себя и в истерике плачет, срывая волосы на своей голове. Она чувствует тяжелые и стремительные шаги немца и пытается зарыться внутри себя, в эту стену, лишь бы не находиться здесь сейчас. Лишь бы не существовать сейчас. Но ничего... ничего не происходит. В комнате повисла резкая тишина. Франсин приоткрывает глаза и видит размытую темную фигуру, стоящую у окна. На полу растекается вода из разбитых ваз, из под подошвы немца видны раздавленные яркие бутоны. Он замахивается дрожащей рукой, но не принимает никаких дальнейших действий. Дергается, но не может ударить. Франция, протерев глаза и отведя взгляд из-за спины Гилберта, увидела красные розы на подоконнике. Пруссак не мог свалить их. — Souvenir de Paul Neyron, — дрожащим голосом произнесла девушка. — Они были выведены в 1871 году во Франции... В честь одного страстного любителя роз. Он отправился на войну и погиб. После этой новости и был выведен этот сорт роз... Гилберт внимательно слушал, все пытаясь перебороть в себе эту неведомую силу и разбить очередную вазу. Но не смог. Хмыкая, он резко разворачивается, окончательно растаптывая "низшие" цветы под своими ногами, и походит к француженке. — Теперь, сука, слушай сюда, — рычит Байльшмидт, оскалившись, — если ты не будешь подчиняться мне — я повторю подобное со всей твоей страной, ясно? И ничто меня не остановит: я имею право делать с тобой все, что только захочу. Поняла меня? — хватает за подбородок. — Ты будешь жить столько, сколько тебе прикажу я. Если я захочу — я сотру тебя с лица этой чертовой земли, и больше никто не узнает, что ты когда-либо существовала. Франсин испуганно уставилась на немца, не понимая сути его слов. Ведь все ее прежнее величие, вся ее история, культура, наследие, чему столько лет, столько мирового влияния... Как это может просто взять и исчезнуть? Как ее могут забыть со всеми открытиями? — Я начну переписывать историю, — пруссак грубо отпихивает ее от себя и отходит, начиная медленно расхаживать по комнате; любуется своей проделанной работой, ведь для него нет ничего краше, нет истинной красоты, кроме разрушения, — и всем объявлю, что твои заслуги — мои заслуги. Все открыл я, везде путешествовал я. Да, это кажется абсурдным и глупым, в это никто не будет верить, но... Пройдут года. Десятилетия. Века. И кто вспомнит, что когда-то существовала Франция? Лишь одна Пруссия. Величайшая, единая Пруссия. "ОНИ ОТДАЮТ СВОЮ КРОВЬ — ОТДАЙТЕ СВОЙ ТРУД ЗА СПАСЕНИЕ ЕВРОПЫ ОТ БОЛЬШЕВИЗМА" Франсин кривится при виде очередного пропагандистского плаката и прижимается сильнее к Гилберту, крепче беря его под руку. Новый Париж ей совершенно отвратителен: всюду висит нацистская атрибутика, немецкая техника, везде расхаживают немецкие солдаты. Мерзко находиться и вблизи с этими немцами, особенно пруссаком, который так вальяжно и властно ступает по её земле подобно завоевателю. Но параллельно что-то тянуло к нему, не позволяло даже подумать о побеге или возмущении. Она чувствовала в Гилберте свою защиту и поддержку. Она чувствовала в нем все могущество и волю, что так притягивали и внушали уверенность. Бонфуа опускает голову и смотрит себе под ноги, полностью отдаваясь и доверяя Гилберту, лишь бы не видеть этот преображенный Париж. Байльшмидт подходит к ограждению и опирается на него локтями, предварительно сняв фуражку. Он осматривает окрестности и его взор, несомненно, устремляется к Эйфелевой башне. Гилберт действительно восхищен этой неотразимой архитектурой и достопримечательностями и ощущает неописумое культурное наслаждение от пребывания здесь. Когда он ещё мог позволить себе подобное? — Рад, что ты сдала свою столицу. Вряд ли я бы решился стереть с лица земли и этот город, — спокойно произносит Гилберт, продолжая рассматривать башню. — Кажется, тебе ничего не помешало разрушить все остальное, включая мой кабинет, — скрещивает руки на груди, с такой злостью смотря на немца. — Всего лишь нестандартная форма любви, — издевательски посмеивается. — Любви? А ты все ещё способен на любовь? — делает вид, что задумалась. — А мог ли ты вообще любить раньше? — Больше не могу, — с холодом и всей серьёзностью бросает, отстраняясь от перегородки. Гилберт ровным и спокойным шагом, заводит руки за спину и ступает дальше, рассматривая архитектуру. — Любовь — самое мерзко чувство из всех, что может испытывать человек. Она ужасна по тому, что человек становится зависимым от другого. А Сверхчеловек не должен иметь никаких зависимостей от того, без чего он может обойтись. Любовь эмоционально разлагает человека, а так же отделяет его от государства, полностью растворяя в партнере. Так быть не должно. Любовь бесполезна и должна быть изъята из людских умов; при неудаче, которая имеет больше шансов, человек душевно разлагается, а порой даже способен на самоубийство, — Гилберт закатывает глаза и тяжело вздыхает. — Сколько молодых людей покончили с собой после "Вертера" Гёте? И всего лишь из-за какой-то там любви государство несёт потери. Любовь лжет, предает и разочаровывает. И только государство всегда будет рядом... У человека должна быть только одна любовь — любовь к своему государству и правительству. — А как же Луиза? За полтора века ты забыл уже её? Неужели она не научила тебя чувственности, нежности и самопожертвованию? — Луиза утратила свою популярность в Третьем Рейхе. Образ милосердной, сентиментальной и альтруистичной женщины перестал быть актуальным. Лицо национал-социализма — мужчина. Решительный и твердый мужчина. Для нас характерные черты — маскулинность и сила. Мы способны и готовы на самопожертвование, но... это не женское самопожертвование. Мужественное самопожертвование. Это не просто желание отдать себя заместо другого. Это — настоящий вызов смерти, презрение и бесстрашие по отношению к ней. Что чёрные гусары, что СС — наш символ — Адамова голова. Символ смелости и желания рваться в бой. Это и есть путь истинного война. — Ты не способен измениться, — даже с какой-то неведомой досадой произносит. Франсин особо не вслушивалась в эти слова, так как они не отвечали ее мыслям. Девушку интересовало другое. — Ты отрицаешь чувства, но только ли ради силы? Ваш девиз гласит "Моя честь зовётся верность". Не потому ли ты считаешь любовь ненужной, потому что иначе ты бы не смог спать со всеми подряд? Ведь любимым нужно хранить верность... Поэтому на оккупированных зонах ты построил столько борделей? Только ли ради здоровья солдат? Не говори мне, что ты просто так легализовал проституцию. Потому что тебе нужно удовлетворять свои физиологические потребности. Ты лицемер, Гилберт, — фыркает и морщится, считая, что она вновь доказала свое превосходство над этим немцем. Пруссак резко останавливается после этих слов, злится, не желая больше терпеть подобное. Но слабости показывать нельзя. Вновь нацепив ядовитую и мерзкую ухмылку, Гилберт оборачивается к француженке. — Мне нравится, что ты позволяешь себе дерзить и огрызаться со мной. Этакая властная покорность... Меня особенно привлекает, как ты умело чувствуешь эту тонкую грань между тем, что я могу стерпеть и за что испинал бы тебя ногами до полусмерти. О да, определенно, это вселяет большее уважение и восхищение к тебе. Франсин только нахмурилась, услышав ответ, но прекрасно понимала, что спорить и требовать чего-то от Гилберта бесполезно. Он будет все так же уходить от ответа, так же воспевать самого себя и выставлять выше за счёт демагогических приёмов. Пруссак способен заговорить настолько, что можно и забыть, о чем речь шла первоначально. С ним связываться тем более не стоит, поэтому Бонфуа лишь молчит и так же молча ступает за немцем. Она неожиданно вздрагивает и смотрит ему в затылок. — Ты ненавидишь меня? — даже не соизволил повернуться, обращаясь с вопросом. Все так же уверенно устремлен куда-то вперёд. — Я уверена: тебя даже союзники ненавидят. И ты спрашиваешь это у меня, чью страну захватил? Конечно же я тебя ненавижу. Гилберт нахально и громко смеётся в ответ, но ничего не отвечает. Всю дорогу он прошёл молча, не сказав ни слова и так же не обернувшись ни разу, так же не дожидался француженки, не позволял ей даже рядом с собой идти во время прогулки. Только сзади. Впереди может быть только он. Так же молча открывает дверь в чужой кабинет, пропуская даму вперёд, и проходит за ней. Франсин с грустью оглядывает помещение. Да, оно больше не грязное, не разрушенное, но всюду свастика, портреты Фюрера и немецкие карикатурные плакаты. Всюду пахнет мерзкой пропагандой. Она снимает с себя куртку, с чем Гилберт бережно помогает и вешает. — Присаживайся, — максимально вежливо и нежно произносит Байльшмидт, указывая на кресло. Он расстёгивает шинель и подходит к столу, по дороге снимая фуражку. Проводит рукой по макушке, прикладывая растрепанные волосы, и достает бутылку вина с одним бокалом. Хозяйничает и вообще делает все, что ему угодно. — Алкоголь? — удивленно смотрит за тем, что делает Гилберт. — Насколько я помню, ты уже давно не позволяешь себе выпить. — Это же вино. Настоящее, французское, качественное. Почему нет? — налил напиток в бокал и глотнул немного из горла; опирается на край стола и включает радио, откуда звучит классическая музыка, делает громкость выше. — Никогда бы не подумала, что варвары могут увлекаться столь высоким искусством. — Значит, ты плохо знаешь о варварах, — Гилберт усмехается. — Это Рихард Вагнер. Кажется, у меня и выбора нет, что слушать. Пускай после "Персифаля", слишком христианской, слишком полной самоотречения, мое мнение о нем ухудшилось, но Фюрер вновь привил мою любовь к этому композитору, к остальным его операм. Слишком высоко, мощно, вечно в состоянии хаоса. За это я и любил его музыку, — отталкивается от стола и отходит в центр комнаты, вновь взглянув на француженку. — К твоему сведению, это "Тристан и Изольда". Одна из моих любимых. Я не люблю оперное пение само по себе, поэтому рад слышать сейчас без слов. Ты чувствуешь? Такой мощной любовью не могут любить обыкновенные существа. Это не сентиментальная, жалкая, терпильная любовь. Здесь изображена настоящая германская любовь, насквозь пропитанная немецким духом. Духом борьбы и силы, — Гилберт медленно расхаживает по комнате, изредка маленькими глотками попивая вино. — Только прислушайся. Итальянская, или чья-либо ещё, страсть проста, быстра, доверчива и естественна. У нас, германцев, все совершенно иначе. Счастливо миновав целую вереницу внешних преград, руководится обдуманной умелостью в достижении своих целей. На первом свидании любящие друг друга прежде, чем касаться мотивов своей любви, уносятся в бесконечном витании в области душевных сложных комбинаций. Его слова настолько вписывались в играющую музыку. Подобно Вагнеру, который своими гипнотизирующими композициями не отпускал и заставлял слушать, так и Гилберт своими гипнотизирующими артистизмом, харизмой и активной жестикуляцией не отпускал от себя и заставлял слушать каждое слово. Чудесный оратор и демагог, внушающий мощь и желание верить. — Можешь ли ты увидеть этот зародыш любви в германских сердцах? Растёт он с такой мощью, что устраняет преграды роковым образом. Среда как будто мироволит этому могучему союзу... Любящая же друг друга чета сама создает себе ненужные страдания, — она губит себя, падая жертвой своих собственных ошибок! — торжественно произносит Гилберт. — Тяжеловесно, с железной консервативностью доходят они в своих объяснениях до высшего, любовного экстаза. Боже мой! Как все это выходит у Вагнера логично, цельно, крепко скованно, как бы стальными звеньями… Кровь, сталь, железо. В этом и заключается наша немецкая любовь. Под его слова закончилась и композиция. Сколько воодушевления, ярких чувств и эмоций охватывали француженку. Он был ей омерзителен своими возвышенными словами, скрывал за ними свою подлость и лицемерие. Но оторваться от него было невозможно... Хотелось верить и отдаваться каждому слову лживого и мерзкого пруссака. Он возвышает и с такой экспрессией говорит о чувстве, которое сам же презирает и ненавидит. Двуличный, противоречивый. Но как ему можно отказать в танце? Франсин, поставив бокал на стол, берет Гилберта за руку и позволяет увести себя в танец. Он старается быть элегантным и нежным, каким и должен быть вальс, но движения пруссака по-прежнему четкие, резкие и ритмичные, будто он марширует. — Ты ещё и танцевать умеешь? — смеясь, произносит Франсин. — Где ты научился так хорошо двигаться? — Проиграл спор, не более того, — усмехаясь, отвечает и в очередной раз разбавляет их танец поворотом. — Я быстро учусь. Сколько чувств, сколько эмоций. Он больше не отталкивал. Гадкий змеиный взгляд, казалось, отражал всю верность и нежность. Но за притворно любящим взглядом кроваво-красных глаз отражалась вся подлость, низость и жестокость. — В скором времени все падут к моим ногам... — шепчет немец. — Я буду править миром. Но ты... Ты с такой силой влияешь и меняешь всего меня. Ты правишь мной. Значит ли это, что ты будешь править всем миром? — остановившись, Гилберт мягко целует костяшки пальцев француженки. Кровожадный тиран вдруг превратился в благородного и честного спасителя всего человечества. Он пришёл, чтобы помочь и освободить. Она готова была полностью пойти за ним, если бы не правительство, не желавшее открыто вступать в войну. — Я люблю тебя, — тихо и со всей нежностью произносит Франсин, растворяясь в страстном поцелуе с немцем. Звериный и противный взгляд. Злобная и хищная ухмылка. Он смеётся. Подло и мерзко. Больше ничего нет, кроме боли. Боли от каждого шага и вздоха. Хотя можно ли это назвать шагом? Когда за шкирку волокут по темным коридорам. Гилберт ничего перед собой не видит: все слишком мутно из-за слёз и крови из разбитой головы. Чувствует, как подкашиваются и поворачиваются ноги, но пруссак вынужден не отставать и идти дальше. Чувствует, как его резко швыряют, вынуждая встать на колени. Он видит перед собой три великие державы. Победители. Франция, Англия, США. — Мы делаем то, о чем договаривались? — закрыв дверь, спрашивает русский. Гилберт слышит какой-то шепот, своим презрительным и озлобленным взглядом глядит на них. — Конечно. Он должен умереть, — первой начинает говорить Франсин. — Кому он нужен? Я ещё более ста лет назад говорила, что Пруссию нужно уничтожить. Он не заслуживает жизни. Хорошо, что вы хотя бы сейчас это поняли, — так просто и легко бросает слова. Для Гилберта это подобно резкому выстрелу. Именно так на нем отразились все эти слова. Он замер, со всей болью и отчаянием уставившись на Францию. — Вы не можете! — вопит сквозь слёзы. — Вы не можете просто убить меня! Просто стереть! Бьётся в истерике и кричит. Пытается подняться, но с зафиксированными за спиной наручниками руками сделать это крайне сложно, особенно с опорой на ослабшие ноги. Все расплывается. Физическая боль больше не ощущается. Всего разрывает внутри. Чувствует, как русский вновь хватает его за волосы и ударяет несколько раз лицом об колено, после чего пренебрежительно кидает на спину, пнув под ребро. Гилберт всегда молча терпел весь нанесенный дискомфорт, даже подобное избиение, не позволяя себе пищать и стонать — что-то мычал, рычал и хрипел, но только не громкие стоны и крики. Сейчас все совершенно иначе. Пруссак орал до срыва голоса, давился кровью, соплями и слезами, но не прекращал свои нескончаемые крики о боли. Вся безысходность и горечь вырывалась из него вместе со всей прежней болью. Сколько раз он должен был умереть... Но каждый раз вставал и боролся за свою жизнь. Гилберт хотел и желал жизни. Она отвернулась от него. Как и все. Франсин резко встает из-за стола и отходит в сторону, встав спиной ко всем. Закрывает уши и жмурится: смотреть на страдания пруссака казалось ей чем-то невообразимым. В один миг пробежала мысль отказаться от своих слов и вернуть все назад, снова помочь Гилберту. Но разве она могла? Уже все решено. Уже ничего не изменить. — Перед тем, как умереть, он должен ответить за все содеянное. Ещё поживет до этого момента. Немец не знал и не понимал, кто именно из оставшихся произносит эти слова. Из-за своих стонов и всхлипываний даже полностью услышать ничего не мог. Да и разве это имело какое-то значение? В его голове снова и снова проигрывались фразы. Почему так больно? Почему в один миг разрушился целый мир? Почему было бы легче, если бы сказал кто-то другой, только не она?.. Иван грубо пинает немца в бок, принуждая встать, и отвлекает от всех паршивых мыслей. Гилберт хотел просто исчезнуть и стереть из памяти все, что некогда было. Превозмогая боль, пруссак пытается подняться в сопровождении очередных и сильных ударов по отбитому и израненому телу. Кашляет, плюется, шарахается. Но поднимается снова. Теперь его уводят, и больше он здесь никогда не появится. Сколько уже лет прошло? Сколько событий произошли с того момента? Но все знают и помнят Эту войну. Все знают и помнят Гилберта, который уже давно потерял статус государства и бесцельно живёт как воплощение своих идей и наследия. Прошло уже столько лет, а Франсин все не может перестать сожалеть обо всем. В который раз она видит его вновь, но не решается подойти поближе. Так и любуется его затылком и ровной, идеальной осанкой. Прямо как и раньше. Только несколько лет назад она смотрела с болью и ненавистью, сейчас же — с горечью и сожалением. Хочется подойти, хочется прикоснуться и быть с ним рядом, быть ему поддержкой. Держать рядом с собой и вдохновлять на жизнь дальше. Но это невозможно. Франсин держит в руках цветы. Souvenir de Paul Neyron. Единственное, над чем сжалился Гилберт тогда. Просить у него извинения и что-то изменить — слишком глупо. Может, хотя бы эти розы смогут немного, но смягчить его злобу? Как знак проститься. Что все кончено и больше она никогда его не потревожит. Хочется вручить ему эти цветы, хочется посмотреть в его глаза. Но каково будет ей, увидев все презрение и ненависть? До скончания веков жить и осознавать это. Вспоминать всю животную агрессию. Нет, подходить к нему нельзя. В голове француженки вновь всплывают прежние воспоминания. Как он её избивает, пинает ногами, таскает за волосы. Как он с ней танцует, нежно кладёт руку на талию и со всей любовью, как ей казалось, целует в губы. Мировое зло и святой добродетель в одном лице. Чувства разрывали её с двух сторон. Тянущая и резкая боль. Приятные мурашки и трепет. От одних только мыслей кружилась голова. Француженка падает со стоном на землю, опираясь на руку, лишь бы цветы были целы. Сразу же закрывает рот ладонью и с испугом поднимает взгляд на Гилберта. Он не должен её слышать и знать, что она здесь. Но ведь... Он знает. Он больше не обернётся. Больше не ответит. Снова слёзы размывают тушь и каплями падают на землю. Бонфуа аккуратно кладет цветы перед собой и закрывает лицо обеими руками, лишь бы не произнести лишнего звука. — Я люблю тебя, — шепчет, смотря на немца сквозь пальцы. Гилберт ещё немного ждёт. После чего медленно оборачивается. Видит лишь один букет в обёртке кровавого цвета. Нахмурившись, подходит стремительным шагом и, приподняв ногу, желает раздавить и растоптать эти цветы своими тяжёлыми ботинками. Но почему нет? Почему не выходит? Замирает, дергается, не может иначе. Снова. Байльшмидт подбирает цветы и, вдыхая чудесный запах, смотрит вперед. Вдалеке все ещё видит её. Обнимающую себя, трясущуюся. Она дергается и хромает. — Ты действительно думала, что у меня еще остались чувства? — усмехается, говоря это самому себе. — Их нет. Гилберт резко бросает цветы на землю и со всей силой топчет бутоны, ломает стебли и листья, пинает и пытается разорвать обёртку с ленточками. — Я ненавижу тебя.