give me attention

      Феликс до ужаса надоедлив. Вечно липнет к Чанбину, да так липнет, что оторвать невозможно. Поначалу это раздражает, хочется оттолкнуть, сказать что-то колкое, чтобы отстал. Чтобы не доставал своими нежностями. Чтобы не проникал в личное пространство и не рушил тёмный мирок Чанбина, в котором ему прекрасно жилось и без Феликса. Но он не отстаёт, лишь всё больше липнет с каждым днём, наглеет, позволяя себе слишком многое. А старший ничего сделать не может, лишь взгляд счастливый под козырьком кепки прячет, чтобы слабины не показать. Чанбин запутался в том, что чувствует к младшему. Запутался и потерялся в своих эмоциях, как в бесконечном лабиринте, полном ловушек и тупиков, на которые он вечно натыкается. Странное чувство, такое непривычное, волнующее, обжигающее своим теплом изнутри, туманящее разум, мягкое, но при этом — убивающее. Сложно признаться себе в том, что этот мелкий вызывает в нём бурю, нет, ураган эмоций, что по силе будет сравним лишь с «красным глазом» Юпитера. Чанбин становится жадным на внимание. Это он заметил недавно, открыв для себя ревность и собственничество по отношению к Ликсу. Желание всегда получать внимание от Феликса, только для себя, не делить ни с кем это странное чувство; не делить ни с кем тепло, что исходит от его личного солнца. Никогда и ни с кем. И когда Феликс обнимает кого-то другого, хоть долю нежности проявляет, хочется вмешаться, забрать от чужака своего котёнка, прижать к стене и жарко прошептать, что он — только для него, чтобы больше никогда и ни с кем Чанбин его не видел. Только рядом с собой.       Но это лишь фантазии. Самое сложное — подавлять желания, не позволять вырываться наружу ревности или нежности. Чувства — слабость, а слабость стоит подавлять, так ведь? И всё было бы прекрасно и замечательно, и продолжал бы Чанбин делать вид, что ему плевать, но Феликс вновь заключает Чанбина в свои лапки, когда остаётся с ним наедине. Но не так, как всегда. Не просто липнет, звонко смеясь, а вжимает в стену, нагло, грубо и совсем-совсем не по-детски. Их тела соприкасаются и расстояние сокращается до пары сантиметров. Пухлые губы младшего скользят по чувствительной коже, нежно, осторожно, обжигая горячим чуть сбивчивым дыханием. По телу словно ток пускают, когда Феликс неуверенно, с особым трепетом, этим своим чёртовым низким голосом, с его чертовски привлекательной хрипотцой, шепчет такое сладкое и желанное «Я люблю тебя». И когда Феликс успел таким стать, думается Чанбину. Его глаза, словно янтарь, переливаются на солнце, и веснушки его, будто множество звёзд живут на по-детски пухлых щеках, губы вечно искусанные, а на коленках синяки, потому что вечерами, задрав голову, по улице ходит — звёзды считает. Но сейчас перед ним не тот мальчик, с милыми лапками, глупыми шутками и светлой улыбкой… Феликс сейчас слишком близко, слишком горячий, а его губы слишком манящие, взгляд жаждущий, и сам Ли в общем слишком-слишком.       Ураган внутри усиливается от смущающих мыслей, сердце заходится в бешеном ритме, по коже проходит колючий холод, сменяясь удушающей жарой, слова в горле застревают и всё, что в результате ощущает Чанбин, так это беспомощность. А Феликс ухмыляется, смотрит в глаза хёну, медленно взгляд переводя на тонкую линию алых губ, свои невольно облизывая. Наслаждается каждой секундой, в деталях изучая каждое микровыражение на лице старшего в ожидании реакции. Страшно быть первым. Ли неуверенно ладонью чужой щеки касается, большим пальцем чуть приоткрывая чанбиновы губы, и всем уже ясно, чего он желает.       Чего желают оба. Чанбин же не выражает и капли сопротивления, лишь навстречу движется, руками наконец обвивает в ответ, блаженно глаза прикрывая.       Губы у Феликса словно бархат, а на вкус — клубничное мороженое. В его поцелуе кроется вся вселенская нежность, страсть и, конечно же, любовь. Первый поцелуй всегда самый сладкий, думается Чанбину. И от всей абсурдности ситуации смеяться бы, но отчего-то не хочется. Хочется другого — продолжения.