***
Give me a long kiss goodnight And everything'll be alright Tell me that I won't feel a thing
Билли чутко спит, а Майк умеет вести себя тихо. Умеет бесшумно вставать с постели, отыскивать очередную огромную рубашку или растянутый свитер явно не по размерам, чтобы скрыть припухшие полоски от ногтей Армстронга на спине и те около таза, что БиДжей так любит целовать, умеет бесшумно переворачивать страницы и писать по шуршащим листам конспекта по истории, доделывая домашку просто из собственного желания, а не потому, что так нужно, бесшумно передвигаться по дому, собирая в рюкзак немногочисленные тетради, пару учебников и старую зажигалку, которую отчим отдал перед тем, как уйти из его жизни. Майк бесшумно выйдет из дома, не забыв прикрепить на холодильник записку матери с просьбой не будить Билли, на случай, если та вернётся с ночной смены, а не поедет сразу на другую работу. Он тряхнет крашеной в темный головой и потянется к небу, слыша хруст позвонков. Майк видит, как тяжёлые грозовые тучи проходят над Родео, и ему даже жаль, что дождя не будет. Уверенным шагом идет по направлению к школе мимо дома старушки Джози с её розовыми кустами и кошкой, которая любит шоколадное молоко, Майк точно знает, потому что Мэри давно облюбовала подоконник его комнаты. Он вспоминает, что обещал помочь ей с чем-то в доме, и решает не оставаться в школе до конца учебного дня, чтобы сменить пару лампочек в ее гостиной: там уже неделю не горит свет. Металлические серьги холодят разгорячённую после утренней «зарядки» в постели кожу, и парень думает об Армстронге и его предсказуемом желании бросить учёбу. В последние месяцы его отношение к продажным учителям и бесполезным занятиям дошло до точки «нахрен это, я просто хочу писать музыку», и Майк хотел бы иметь его наглость пойти против системы чуть дальше, чем появляясь в красных штанах в клетку на похоронах мэра или торгуя косяками на школьном стадионе. Парень проходит три квартала и, переходя прогулочным шагом улицу, шаркая кедами по асфальту, сворачивает налево. Ближе к океану ветер крепчает, и где-то далеко, ему кажется, чайки опять поднялись в воздух. Уже совсем рассвело. Майк не хочет светиться перед футболистами у главных дверей школы и как всегда попадает в здание через один из запасных выходов. Он пробирается через потоки учеников к своему шкафчику и надеется на спокойный день, забирает оттуда потрепанную книгу небольших размеров и любимый карандаш, чтобы подчеркивать строки и делать пометки. Майк не любит портить книги, но если это его книги и если что-то стучится в голову после прочтения, то он без зазрения совести сделает это «на благо себе и народу», как называет это Тре. Майк уже почти ретируется с широкого шумного коридора как слышит своё имя, и этот мелодичный голос ему точно знаком. Парень оборачивается к миловидной девушке в черной толстовке, что махает рукой в толпе, сразу замечая привычные глазу собранные дреды и её знаменитую среди их компании улыбку. – Привет, Майк,- произносит Эдриен, подходя ближе, - хотела тебе сегодня отдать кассеты. Хорошо, что встретились. Девушка протягивает четыре пестрые коробочки и как-то нервно поправляет шлейку рюкзака на плече. – Тебе стоило подержать их подольше, - отвечает ей голубоглазый, снова набирая пароль на замке.- Невозможно прослушать столько хорошей музыки за два вечера. – Ты льстишь своему вкусу, - смеётся та и только добавляет: - На самом деле, я всё переписала. Они направляются на занятия мимо широко раскрытых дверей кабинетов, не обращая особого внимания на разносящийся, разрывающий барабанные перепонки, звонок, говорят о последнем эссе, новой форме группы болельщиц, изрисованном гипсе на правой ноге Кула и том, что он ещё недели три не сможет нормально ходить. Ребята решают пропустить первый урок, покуривая травку в самом дальнем туалете школы и как-то подозрительно хихикая над разминкой футбольной команды. Второй урок они всё же посещают. У Эд – это химия, у Майка – литература. – Где всё-таки Билли? - интересуется девушка перед тем, как исчезнуть в массе подростков, снующих туда-сюда. – Не знаю, пишет где-то новую песню, - Причард отводит взгляд просто потому что. Явная симпатия девушки к Армстронгу вызывает печаль и немного отвращение к себе. Лгать ей – всё равно, что лгать Билли: липко и противно, только без горького привкуса вины после. Майк прощается с Эд и уповает на то, что она поймёт: Майк с Билли чуть больше, чем лучшие друзья. Два урока проходят в наблюдении за верхушками деревьев, набросках силуэтов друзей и знакомых. Чернила привычно густо ложатся на бумагу, где Майк надавливает посильнее для теней, и так же привычно удивительно тонкими штрихами на прядках волос девушки, что сидит в другом конце класса. На следующем парень буквально считает минуты, следя за стрелкой белых настенных часов, так медленно движущейся от единицы к двенадцати и заново. Он разделяет круг на сектора, и четыре по пятнадцать уже не так давят на мозги, как все шестьдесят. Майк отбивает тонкими пальцами в пластырях ритм какой-то песни между попытками понять, зачем всё-таки нужен биологический регресс и почему у учителя биологии по куску мела в обеих руках. Вскоре он слышит спасительную трель, подтверждающую его право покинуть злосчастную комнату. Причард направляется прямиком к запасному выходу на вполне себе твёрдых ногах, буквально перелетает через ограду с рюкзаком на плечах, чему сам немного удивляется. Через пятнадцать минут Майк уже стучит в дверь Джози, и та несказанно рада. Женщина живет одна, ей некому помогать кроме самого Майка и редких детей, что подрабатывают, развозя и продавая печеньки всем подряд. Ещё три-четыре года назад Майк приходил сюда за «алиби» для матери, меняя обычно его на час уборки в саду, и получал в придачу обеспокоенные взгляды женщины и кусок пирога со словами «надо же, какой худой». Этот дом был их с Армстронгом убежищем, просто сейчас они выросли. Майк зайдёт и скинет рюкзак. Откажется от чая, проследует за старушкой в кладовую, достанет коробку с лампочками. Многие из них уже давно вышли из употребления, но Джози почему-то хранит их, возможно, в память о муже, думает Майк. Лампочки не подходят по цоколю, одни не горят, другие просто треснули от постоянных переносов коробки из угла в угол. Майк пробует каждую, кроме треснутых, прежде чем находит пару с одинаковым цветом. Они светят тусклым белым при не зашторенных окнах, но Майк остаётся доволен работой, пусть и малой. Парень тепло прощается со старушкой, получив на этот раз смородиновый, кидает взгляд на новый сорт роз в её саду. Он проходит по давно знакомым изгибам улиц и переулков, между просветами домов, старыми трубами, ржавыми мусорными баками и вечным запахом карри и масла с задних дворов забегаловок. Каждой второй. И карри уже настолько въелся в их навесы и сохнущую одежду на бельевых верёвках, что, кажется, если эти забегаловки по какой-то причине закроются/съедут/перестанут существовать, то этот запах останется как напоминание о них, когда-то здесь находившихся. Майк идёт быстро, не смотря по сторонам, не встречаясь с людьми глазами. Смотря только под ноги или только вперёд. Не встречаясь с людьми вообще. Мелкие камни то и дело попадаются под ноги, и он обычно от нечего делать пинал бы их, отбрасывая подальше, но не сейчас. Сейчас парень в своей голове, что-то раздумывает, что-то ищет, до чего-то докапывается. Асфальтовая дорожка приводит к окраинам. Майк замедляет шаг, потому что небольшой окрашенный в светлый дом вот прямо здесь, стоит между такими же небольшими одноэтажными, окрашенными в светлый, в десятке метров, ждет его и его, Дёрнтовский , уставший потрёпанный внутренний мир, со всеми внутренностями, убеждениями и призрачными мечтами на следующие несколько месяцев. Майк закрывает за собой калитку, проходит мимо раскинувшей ветви рябины, что растет прямо под его окном, обходит дом в надежде увидеть припаркованную на заднем дворе машину матери, но, как всегда, получает только пустой клочок земли с двумя широкими полосами, где трава уже и не растёт. Причард поднимается по деревянным ступенькам, толкает плечом заднюю дверь, придерживая так, чтобы та открылась, не издавая много шума. В доме тихо, и через открытую в зале форточку залетает тёплый ветер, лениво шевеля выцветшие лимонные шторы. Майк проходит через кухню в тёмный коридор, к залитой полуденным светом комнате. Он тихо, осторожно пройдет по кое-где скрипящим половицам, оставит рюкзак у двери, выудив из него сборник, что забрал из шкафчика. Майк бесшумно склонится над уткнувшимся в подушку Билли, улыбнётся, и так же бесшумно сядет за письменный стол спиной к нему. Прошло уже порядка восьми часов, как он ушёл, но Армстронг всё еще спит, и парень думает позже поискать пачку снотворного на кухне между записок от матери и счетами. Майк закрывает глаза и полностью полагается на ощущения. Его окутывает уютная тишина, нарушаемая лишь далёким гулом время от времени проезжающих машин. Он глубоко дышит, и на секунду кажется, он чувствует холодный морской бриз на щеке. Причард кладёт руки ладонями на стол по бокам книги и опирается о спинку стула. Солнечное тепло бродит по телу, преследуемое тенями ветвей рябины, и парню слышится лёгкая, практически недоступная уху человека поступь дымчато-серой кошки с глазами прозрачными, как у самого Майка. Он открывает глаза. Майк не знает, прошло пять минут или пятнадцать, но Билли спит, а Мэри проводит хвостом по руке, садясь рядом, смотря выразительно и с интересом. Он чешет кошку за ухом, шёпотом зовя за собой на кухню. Всё так же бесшумно открывает холодильник, всё так же бесшумно ставит миску с молоком у задней двери с кошачьей дверцей в ней. Майк не хочет разбудить Билли, не таким способом. Он возвращается в свои четыре стены и яичное солнечное сияние. У Майка с краю стола под полками стоит зеркало, и он видит всю комнату, включая Армстронга и его обнимающую себя во сне фигуру. Так привычно стало делать домашку, курить самокрутки, пока солнце лижет спину, вызывая мурашки по участкам в тени, бегает по пожелтевшим страницам книг школьной программы, что Майк откапал в завалах чердака Билли. Так привычно при этом видеть её, скрючившуюся на постели или, наоборот, прямую и напряжённую, вытянувшуюся во весь рост, занимающую всё пространство, что только можно занять. Читая, Майк не замечает – Билли уже не спит, наблюдает за ним во всё то же зеркало, как бы через проводник, и когда взгляды встречаются, между ними только гладкая поверхность и пятьдесят два кубических метра воздуха, пронизанных лаем собак в конце улицы. – Что читаешь в этот раз? – голос Билли тягучий и хриплый после сна, но глаза привыкли к свету, и он, не отрываясь, смотрит на парня. – «Сочини что-нибудь». – Это просьба или название? – Название. Сборник Паланика, - тихо отвечает Майк, по привычке выстукивая пальцами по столешнице. Он видит, как Билли хмурится, опускает взгляд в пол, и на лбу появляется знакомая Причарду складка. – Странное, - почти шепчет Билли, снова возвращая тишину в почти уже его комнату на еще несколько минут. – Если бы ты писал обо мне, каково было бы название? – Майк чуть наклоняет голову, с интересом наблюдая за Армстронгом: тот, как кот, нежится в золоте воздуха, лениво выгибая спину, даже не отрываясь от постели. Солнечный лучик на секунду задерживается на кольце в носу и отдаёт блеском металла. – « О нервных движениях и татуировке на предплечье». Думаю так. Майк только улыбается сам себе, почему-то смущаясь, разглядывает потёртые стикеры, заполняющие дно полки, и, кажется, что-то из этого давно пора отодрать и выкинуть, но рука не поднимается тронуть такие важные мелочи. –Знаешь, я писал вчера, - у Билли взгляд куда-то между и вдаль. – Я писал, и мысли были, как ливень. Их было столько, я не успевал записывать, я мок под этим дождём, как бездомная собака. Я был на парковке у 7/11, бумага рвалась, чернила мазали руки, а дождь всё лил и лил, и я, казалось, захлёбывался им. Я думал о том, что твориться в мире, об отчиме, тревожности, и я почему-то вспомнил те жёлтые цветы у твоей калитки. Я размышлял о тебе и о том, что было таким далёким, а теперь так близко, что буквально чувствую его дыхание, и волоски на затылке встают дыбом, когда остаёшься с этим дыхание наедине. Я думал, почему то, что мы с Тре и ребятами делаем, почему то, что ты делаешь, делает меня чуточку счастливей. В какой-то момент, я обнаружил, что мысли вертятся около отца и этого маленького промежутка времени, отведённого и называемого жизнью. Всё, что волновало меня до этого, показалось таким бессмысленным: почему мы делаем что-либо, зачем пытаемся выделиться из толпы, когда в итоге всё, что получим – шесть футов под землю? Я подумал: «Вдруг моя жизнь – это те семь секунд, проносящие перед глазами алюминиевые балки и пустые пятиутренние остановки». Честно сказать, я так и не нашёл ответов на вопросы. Возможно, я просто недостаточно старался… За окнами, словно в подтверждение, легко качаются ветки дерева, двигая тени по постели и стене, становясь то больше, то меньше. Майк просто вытащит из полки второй за день презерватив, потому что да, им это сейчас нужно, и да, он собирается выбить всю эту чушь из Билли самым приятным способом. А ещё он надеется, Билли запомнит его урок, если не сможет сидеть у его двери на следующее утро или сидеть в принципе. Армстронг только усмехается, ощущая невесомый поцелуй на скуле, и подвигается ближе к краю, чтобы дать место Майку, благо постель Причарда шире обычных. Тот забирается Билли за спину, аккуратно проводит тонкими пальцами по коже запястий, перебирает завитки волос. Майк без ума от его волос. Тёмных, светлых, длинных или коротко обстриженных, зелёных, розовых, синих… Майк закапывается в них носом и улыбается себе. Всё тот же виноград от краски, и яблоко, и по утрам сигареты. Он ведёт от затылка вниз по позвоночнику, и Билли не сдерживает слабого стона. Майк знает парня, как четыре струны своей бас-гитары, и невольно сравнивает БиДжея с инструментом: абсолютно податливые струны, хоть и не нейлоновые, издают приглушённый звук. Майк аккуратно стягивает с него футболку, и на лопатках его поцелуи ощущаются, как цунами посреди пустыни. Билли точно знает, что делать, но позволяет себе не делать ровным счётом ничего: он так устал, и даже не в физическом плане. Причард одной рукой умело расстёгивает его пряжку, когда в голове Армстронга что-то щелкает. В один момент он оборачивается к Майку и нависает над ним, опираясь ладонями о его широкие плечи. – В этот раз я сверху,- пряди обрамляют лицо старшего, и глаза светятся зеленью. Майк, прислонившись спиной к стене, садит довольно улыбающегося парня к себе на колени, пока тот завязывает глаза куском тёмной материи из-под постели. Билли сидит ровно, его лицо ловит каждый луч, и он хранит на лице улыбку в умиротворении и некоем предвкушении предстоящего. Парню немного прохладно без футболки, но тёплые сильные руки Майка удерживают за поясницу, и контраст холодных губ его самого на горячих басиста так приятен, что хочется еще больше и глубже, откровенней, с постаныванием между и болезненными следами на коже после. Майк целует грубо, жадно, Майк кусает губы, и вот уже у Билли привкус железа. Руки дрожат от нарастающего желания внизу живота, а Билли только слепыми прикосновениями дразнит его, водит языком по острой линии подбородка и бормочет что-то про неспособность отсасывать с порезанным языком. Майк чувствует блуждающие руки под тонкой худи, чувствует холодные кончики пальцев, очерчивающие тонкие шрамы, и горячее дыхание на шее, рассекаемое холодом колечка в носу, когда Армстронг бесцеремонно стаскивает с него тонкий свитер. Он готов растягивать минуты патокой ради отметин на коже в цвет вселенных, но в штанах уже совсем тесно. Билли не видит, но чувствует каждой клеточкой напряжение молодого тела под ладонями, и это подталкивает его продолжать. Избавиться от стягивающей ткани, мешающей всему на свете, не так-то просто с завязанными глазами, но он вырабатывал это умение месяцами, с момента, как узнал, что так все чувства обостряются. Билли стонет под плавящими прикосновениями, и собственное тело предательски содрогается, когда Майк входит, уверенно и легко, с каждым новым толчком чётко по простате. – Сними её, сними повязку. Я хочу видеть твои глаза, - полурыком почти приказывает парень, и Билли приходится оторваться от его плеч, чтобы наконец открыть лицо приближающемуся майскому вечеру. – Ты никогда не замечал, как они светятся на солнце? У кого-то глаза тёмного шоколада, у кого-то голубиного пера. В твоих бьёт зелень каждый раз, когда ты садишь меня на подоконник в «Пите». – Тебе действительно об этом сейчас хочется поговорить? – срывающийся сиплый голос только разжигает, и Армстронг увеличивает темп до предела, царапается и закусывает губу, доходя до точки, на которую с уверенностью можно повесить табличку «эйфория». Оба кончают практически одновременно, затыкая друг друга языком: в доме тонкие стены и открыто окно, а сверхрелигиозным соседям хватит и скрипа старых пружин, чтобы перекреститься, отгоняя от себя «болезнь», под названием бисексуальность. – Закусываю губу и закрываю глаза, забери меня в рай,- напевает тихонько Билли, пока слазит с Причарда, любуясь работой. У того яркий засос на ключице и удовлетворённость в перемешку с усталостью в глазах. – Теперь у этой песни больше смысла, чем когда-либо. – Хм, возможно, она изначально и была про секс написана. – Она про лень, мастурбацию и марихуану. – Ну почти, подумаешь, - Билли закатывает глаза и тащит парня в душ, чтобы потом в одних джинсах варить кофе у плиты почти уже своей кухни почти уже своего дома и босыми ногами чувствовать наливающуюся темнотой за окном прохладу вечернего городка. Где-то трещат кузнечики, и треск эхом разносится по округе, собирая кусочки дня, как пазл, воедино, идеально вписываясь в него своим отдалённым звучанием. Билли опускается на ступени крыльца с двумя кружками. Одной синей с извечным ободком от кофе и белёсым паром над и одной белой с чаем и неаккуратной надписью маркером. Он передаст синюю Майку, а свою поставит у ног, лишь изредка делая небольшие глотки ароматной жидкости. На самом деле, Билли сейчас лучше бы выпил пива, но ромашка оттягивает чувство тревоги на еще пару часов и помогает заснуть. В воздухе сильный сладкий запах цветов и громкий смех соседских детей. Двое на крыльце будут наблюдать, как те бьют колени, кто-то только учась управляться со скейтбордом, кто-то в процессе беготни по улице, будут говорить о своём, и, кажется, этот запах отпечатается на обонятельных нервах навсегда. Майк допьёт свой кофе, что уже не действует на него, как должен, поднимется со ступень и оставит Билли Джо после себя привычный горький привкус на губах и лёгкость в голове. Майк уйдёт в дом один, надеясь утром проснутся от посапывания парня рядом, что так собственнически кладет голову ему на грудь посреди ночи.