***
Владимир всего лишь хотел изысканно послать мудака в маске, поэтому полностью охуел, когда тот потянулся руками к его штанам. И охуевал ещё на протяжении минуты, пока этот псих расстёгивал ему ремень, возился с пуговицами и молнией, сдвигал в сторону штаны, потом трусы… Член, естественно, не стоял. Он, конечно, знал пару ублюдков, которых заводили кровь, боль и ранения — собственные, чужие-то гораздо большее количество ублюдков заводят — но никогда к ним не относился. Не возбуждала его никогда боль. Злила, придавала сил, но не возбуждала. Видимо, этот, с тряпкой на морде, тоже это понял, и Владимир уже понадеялся, что вот сейчас до него дойдёт, что его послали нахуй в переносном смысле, но тут этот пидор приподнял его член пальцами и всосал головку. В натуре взял и присосался — как дешёвая шлюха к бухому клиенту. И, главное, умело так, будто не в первый раз член сосёт. Ну точно пидор. Пидоров Владимир любил ещё меньше, чем мудаков в масках. Он очень хотел отпихнуть его от себя, но все силы уходили на то, чтобы оставаться в сознании и дышать. Он бы сказал, объяснил, даже извинился бы за грубость, но этого тоже сделать не мог. Вместо объяснений изо рта вырвалось «сука, бля!» и на этом Владимир заткнулся. Все английские слова из головы как метлой вымело. Как в трубу засосало. В жаркую тесную влажную трубу. Теперь стояло так, что думать о чём-то ещё, кроме обхватывающих член упругих губ и облизывающего его языка, сделалось очень трудно. Даже боль теперь будто приглушилась, уплыла на задний план и с каждым движением рта на члене становилась всё смазаннее, всё незначительнее. «А, нахуй», — подумал Владимир и закрыл глаза, представляя на месте ебанутого чёрта Адской Кухни грудастую кубинку с последней гулянки.***
Когда русский наконец возбуждается достаточно сильно, запах крови почти перестаёт чувствоваться, перебитый стойким мужским ароматом. Член дразняще скользит между губ, и Мэтт постепенно тоже начинает возбуждаться, увлекается процессом, лишь самым краем сознания цепляясь за то, что делает это только для того, чтобы добыть информацию. Русский матерится — почему-то первое, что выучиваешь из чужого языка, это не полезная фраза «где здесь туалет», а пошлые и нецензурные слова и конструкции, — и затихает, потому что ему перестаёт хватать дыхания на слова. Стук чужого сердца ускоряется, хотя почти не усиливается, член под языком медленно увеличивается в объёме, а затем Мэтт теряется в ощущениях и пространстве, как бывает с ним всегда, когда собственный возбуждённый пульс заглушает все остальные звуки. Он близок к тому, чтобы запустить руку себе в штаны, когда член русского у него во рту начинает снова опадать, никак не реагируя ни на более мощные втягивания, ни на попытку заглотить, ни на игру с уздечкой. Мэтт отстраняется, делает несколько медленных вдохов, чтобы перестало стучать в ушах, и напряжённо вслушивается. Он слышит полицейских снаружи, людей в окружающих домах, голубей на крышах, ветер в проводах. Слышит грохот поезда, проходящего под зданием. Но здесь, в этом помещении сейчас шумит только он сам. Он слышит собственное дыхание, собственный снова ускоряющийся, почти панический пульс. Запах крови снова перекрывает аромат возбуждения. Медленно остывающей лужи крови, в которой лежит мёртвым последний доступный источник информации о Фиске.