Утешитель

Во рту — резкий привкус крови, железистый, вязкий, тягучий; Момо сглатывает — в горле першит, как при простуде, кутается в одеяло, потому что ночь, потому что в окно светит близорукая луна, и нужно спать, чтобы назавтра снова быть веселой, снова улыбаться солдатам и друзьям, оставаться сильной, как будто ничего не произошло, не умерла часть ее сердца еще тогда, когда не нависала над Обществом Душ угроза нападения врагов из тени — Момо помнит, Момо не забыла, Момо считает месяцы и дни. Момо улыбается напоказ, а все думают, что искренне, думают, что она — сильная, что она — справилась, но это ложь. Момо не справилась. Да, ее физические раны зажили, да, у нее началась новая жизнь, в которой у нее — другой капитан, настоящий, тот, что не предаст, что не проткнет мечом, но тоска по тому, прежнему, доброму, что гладил ее по голове и тренировал с ней кидо, никуда не делась, осталась выжжена на сердце кандзи «пять», на сетчатках глаз — его улыбающееся лицо, в голове — его мягкий голос. Мании всех одиночек просыпаются ночью — Момо не может спать, просто лежит на футоне без движения, смотрит в черную пустоту. Не плачет, ей хочется верить, что она уже давно не плачет, что кончились ее слезы — но ночью ее привычная мука возвращается и становится гораздо ярче, чем днем. Днем Момо может чем-то занять мысли: тренировки, построения, бумажки эти вечные — ее уже считают главным трудоголиком Готея, но так и правда легче. Ночью же Момо представляет себе пустынную вьюгу и не может отделаться от картин, что встают в ее сознании: белоснежные пески, черное небо, обломок полумесяца… Там холодно, там темно и пусто, там нет солнца — зачем он ушел туда, тот, что казался ей таким теплым, таким солнечным? Нет, не так. Ушел потому, что у него были причины. Ушел потому, что так было нужно. Вопрос в другом, совсем в другом. Почему он не взял ее с собой? Она бы пошла. Она бы постаралась быть полезной, постаралась бы, как всегда старалась для него! Кромешная обида пронзает все ее существо, разбитая надежда терзает сердце, упругая тьма окутывает комнату… Момо поджимает колени к груди: сейчас никто не видит, сейчас можно плакать, сейчас не осудят и не пожалеют. Слезы катятся по ее щекам — это неправильно; она — воин, она — солдат, нельзя ей плакать, она еще в самом начале этой сказки печали, и, если удалить ее память, то можно исправить все… Только память не может удалить даже всемогущая, казалось бы, Унохана-тайчо. Да и не хочется удалять память, только отдельные моменты, вырвать бы их, как страницы из книги, скомкать в дрожащих пальцах, сжечь в огне, что рождается на кончике ее меча… Но если вырвать страницу из книги, то испортится обложка, и со временем могут выпасть остальные страницы — вот так и с памятью. Момо все понимает, но новые и новые пасмурные всплески приходят к ней по ночам, и она не спит до утра, пока не начинает светать — под вишневыми глазами залегли тени, невыспавшаяся лейтенант неумеренно пьет кофе, иногда путает бумаги или имена рядовых, ей необходима хотя бы одна ночь нормального сна, чтобы продолжать функционировать и дальше, нести верную службу организации, которую готова была предать лишь по одному слову того, кому бесконечно верила. Момо понимает, что и этой ночью не заснет, и думает, что никто не защитит ее от ее собственной дури, от желания гробить себя, но тут в комнате становится прохладнее, возможно, всего на один градус, но Момо чувствует — чувствует эту реяцу, что пахнет морозной свежестью и апельсинами, и мельком думает, что делает здесь посреди ночи Широ-чан, но он садится рядом с ней и, сняв с плеч хаори, набрасывает его на лежащую Момо, хотя она и так накрыта одеялом — будто знает, что несет с собой холод и старается оградить ее от себя самого. Тоширо проводит ладонью по волосам Момо, говорит, не спрашивая, а констатируя факт: — Ты до сих пор так мучаешься… Он все понимает и видит, ее самый лучший на свете друг, ее вторая любовь, что колышется в сердце, пока еще не заглушив ту, старую, первую, разбитую, но увеличиваясь с каждым днем. Широ всегда рядом, не оставляет ее во мраке, защищает ее, дает ей светлые мысли, даже в аде кромешном находит и утешает… Момо тянется к Хитсугае, и он — повзрослевший — берет ее на руки, как ребенка, потому что теперь может ее поднять, она — маленькая и хрупкая, как раньше, а он стал сильным мужчиной. Прижимает ее к груди, шепчет что-то, какие-то признания в любви, какие-то добрые слова, обещания защитить и быть рядом, баюкает, пока Момо не засыпает. И Момо спит до утра, и становится более бодрой, и все замечают, что она не просто бегает по поручениям капитана, а порхает, как будто на крыльях, уже не пыльных и помятых, а настоящих, и румянец маками цветет на ее нежных щеках, когда упоминают имя Хитсугаи Тоширо, когда шутят на тему их отношений, когда Матсумото понимающе улыбается, а Хирако-тайчо в своей насмешливой манере говорит «твой ухажер». Широ приходит каждый день, но, самое главное, каждую ночь. Баюкает Момо на своих руках, и она сладко спит в его объятиях, а утром ее простыня пахнет снегом. Момо пока не знает, что чувствует к Хитсугае, не знает, сумеет ли его любовь снова соединить ее разбитое на части сердце, но Тоширо близок ей, как никогда раньше — ее лучший друг, ее главный защитник, ее исцеляющая любовь… Ее утешитель.