Одиночество на двоих

      Она потерянно стоит на пороге, и её тонкую фигуру плащом окутывает неоновая ночь. Она выглядит нелепо в этой откровенно блядской одежде, с потёкшей тушью и остатками ярко-алой помады на губах. Чёрные капли дождя стекают по влажным волосам, и запотевшие стёкла красных очков в тонкой оправе скрывают её взгляд.       — Я здесь переночую, — у Сарады голос надломленный, охрипший, она не спрашивает, констатирует факт.       У Мадары за спиной холодная пустота квартиры, и он не думает, что его стеклянный замок способен вместить ещё одно одиночество.       — Ты же понимаешь, что мне на тебя и твои проблемы похуй?       Мадаре скоро тридцать девять, и он слишком стар, чтобы играть в эти игры.       — Ну вы же мой дядюшка.       — Троюродный.       — Могли хотя бы сделать вид, что вам не всё равно. Как все делают.       Мадаре почти тридцать девять, и он живёт болезненными воспоминаниями, дорогим алкоголем и дешевыми сигаретами. Он давно перестал делать, как все.       — Ну, так пустите любимую племянницу? — в её голосе океан иронии и лишь капля надежды.       Мадара мог бы её выгнать: маленькую наглую девчонку в одежде опытной проститутки. У него на это есть "сотни причин за". И всего одна против — на улице грохочет ледяной дождь, а у неё нет зонта.       Она заходит неторопливо, переступает порог, даже не посмотрев на Мадару, а за ней тонким шлейфом тянется аромат мокрого, вечно взволнованного города. Сарада не снимает сапоги, и на дорогом деревянном полу остаются мокрые тёмные следы, но Мадаре плевать. Он провожает взглядом её тонкую спину и дрожащие плечи. Платье мокрой тряпкой облепило тело, и это выглядит вызывающе. Почти сексуально.       Сарада ещё не женщина, уже не девочка.       Мадара медлит, даже после того, как её хрупкий силуэт скрывается за поворотом коридора. Он остаётся один в привычной мёртвой тишине его маленького мира. Но из кухни слышится оглушающий скрип отодвигаемого стула, и этот звук рушит всё болезненное уединение.       На кухне не горит свет, и лишь бледный серп луны, будто нехотя, заглядывает в тёмное помещение. Белые отблески на недопитом бокале с алым вином, прозрачный сигаретный дым, сверкающие искры играющей пыли, почти волшебной, в этом замершем склепе несбывшихся надежд, похороненном где-то среди сотен таких же серых надгробий шумного города.       Сарада сидит за столом, поджав острые колени к груди, и смотрит холодно, стеклянно, опустошенно. И Мадаре неуютно от этого взгляда, даже если сам он видит его каждый день в запотевшем зеркале в ванной. Но его пустота родная, привычная, исступлённо лелеемая, взращенная заботливой рукой в собственном сердце. Прирученный хищный зверь — вот его пустота, а эта незнакомая, пугающая, отражающаяся на линзах очков яркой, бушующей болью. И этот чёрный океан бредит собственные раны, не забытые, всё ещё тянущие знакомым, тонким разочарованием.       — Где у вас алкоголь? — Сарада легко рушит эту терпкую тишину.       — Тебе разве есть восемнадцать?       — А вам не похуй?       — Справедливо, — Мадара кивает, подходя к кухонным шкафчикам и открывая знакомо скрипнувшую дверцу.       — Знаешь, в чём главная ошибка людей? Они думают, что плохой алкоголь решит все их проблемы, — холодное стекло бутылки горит в руке, но звук ударяющейся о дно бокала жидкости почти успокаивает, — плохой алкоголь ничего не решает. В отличие от хорошего.       — Я смотрю, вы умеете решать проблемы, — Сарада насмешливо оглядывает полки, заполненные неровными рядами тусклого стекла, и в этой насмешке тихо искрится жизнь.       Она закинула ногу на стол, медленно шевеля пальцами. Под чёрными колготками в сеточку на мизинце наклеен розовый пластырь. Чёрные колготки в сеточку и розовый пластырь. Безумие. По-детски невинное безумие.       Стакан опускается на поверхность стола, скользит по вишнёвому дереву, тихо шелестит сигарета в руках.       Она молчит. Делает то, что делают все в этой чёртовой семье. И Мадаре хочется заорать «не молчи», так громко, чтобы услышать самому. Потому что если бы он не молчал, возможно у Хаширамы не было бы красавицы жены и очаровательных краснощёких малышей. Тогда вероятно Мадаре не пришлось бы хрипло смеяться над горьким словом "счастье". Он ненавидит думать об истории в сослагательном наклонении, но именно этим заняты все его бесконечно одинокие ночи. И ему порой кажется, что в темноте этой квартиры за завесой густого дыма его сны могли бы стать правдой.       — Ну и что у тебя? Парень бросил? Ноготь сломала? Гулять с подружками не пустили?       Она не ответила. Лишь её чёрный взгляд продолжал тонуть на дне жёлтого бокала.       По комнате, свиваясь в причудливые фигуры, плывут серые клубы дыма. Мадара думает, что надо бы открыть окно и потушить сигарету. Делает ещё одну затяжку, но с места не встаёт, а сигарета всё так же тлеет в руках.       Она отмирает неожиданно, тянется через весь стол, почти опрокидывая стакан с виски, выхватывает у него сигарету.       — Правда, это помогает?       Она рассматривает добычу внимательно, чуть склонив голову набок, как-то совсем по-птичьи, и, не дожидаясь ответа, делает глубокую затяжку. Звук её кашля тонет в сером дыме.       — Только посадить лёгкие, — отвечает Мадара с опозданием, и ему почему-то становится смешно.       — И даже об этом врут, — она протягивает сигарету обратно. На ней остаётся яркий отпечаток алой помады, и губы у неё матово-белые, обжигающе приоткрытые.       Сарада смотрит внимательно, задумчиво, и взгляд у неё совсем не детский: тяжёлый и полный какой-то пряной горечи.       — Мой отец эгоистичный мудак, а мать тупая дура.       Эта фраза повисает в воздухе, и она гораздо тяжелее сигаретного дыма. Время течёт медленно, и каждая секунда растворяется в бездонной тишине тёмной кухни.       — Вы когда-нибудь пользовались булавками? — Мадара сидит молча, полуприкрыв глаза, это третий бокал, и Сараде совсем не нужен его ответ. — Эти штуки ни черта не работают. В смысле, в конце концов, они всё равно распускают ткань. Никакие ухищрения не помогают, всё заканчивается одинаково. Булавки ни черта не соединяют, — она на мгновение замолчала, — мои родители этого не знают. Мама думает, что я достаточная причина, чтобы сохранить их бесполезный брак, а отец… отец просто эгоист.       — Значит, ты булавка, которая не может ничего соединить? — это было бы смешно, если бы не было реальностью.       — Я булавка, которая ничего не хочет соединять, — она покачивает бокал в руках, и тёмная жидкость медленно перемещается по стенкам сосуда, — почему они подумали, что я смогу исправить то, что они идиоты, которые не любят друг друга?       — Сакура одержима Саске, — говорить почти физически тяжело, но беседа течёт слишком плавно, чтобы Мадара хотел нарушать её гармонию.       — Одержимость — не любовь. Мама влюблена не в отца, а в образ, какой бы он ни был у неё в голове, — Сарада ведёт плечами, и полоска света обнажает тонкие ключицы девушки, — она тоже эгоистка. Хочет сохранить это подобие семьи, и совсем не хочет замечать, что никому это не нужно. Возможно даже ей самой. Чёрт, да я уверена, что она его толком и не знает.       Луна скрывается за тучами, и кухня погружается в непроглядную тьму, а в ней раскатами грома звучит голос Сарады.       — И я тоже эгоистка, потому что хочу, чтобы это поскорее закончилось. Я не аргумент в решении их проблем и точно не повод остаться вместе. Я не верну назад их больные отношения, хотя мне с трудом верится в то, что они были.       — Мы все эгоисты, — и эта полуправда почти ранит, потому что он знал человека, который никогда не думал о себе.       — И вы тоже?       — А я самый большой эгоист из всех, — у Мадары першит в горле то ли от смеха, то ли от виски, — настолько эгоист, что собственными руками разрушил своё счастье, только для того, чтобы не перестать им быть.       Ему становится стыдно за свою секундную слабость. Он не любит делиться этой застарелой болью, потому что озвученная она задевает что-то слишком глубокое, то, о чём Мадара предпочёл бы забыть.       — Наверное, я слишком пьяна, не могу понять, больно вам или просто грустно, — Сарада закусывает губу, — но знаете, что… Вы одинокий эгоист, я одинокий эгоист, по-моему, это что-то да значит. Может судьба?       Мадара хмыкает, ему трудно понять ход мыслей девочки-подростка. Сарада встаёт легко, невесомо, будто не довлеет над ней тяжесть всех сказанных слов и сумбурных мыслей. Подходит к Мадаре, смотрит на него насмешливо, встряхивает головой, убирая волосы с лица и садится к нему на колени. Прижимается плоской грудью к горячему телу и дышит отрывисто, пьяно, тянется к твёрдым, тонким губам, чуть прикрыв глаза.       У Мадары перехватывает дыхание, его мир разлетается на тысячу мелких осколков, в каждом из которых отражается нахальная девочка в красных очках, у которой взгляд зеркальный, знакомый, но ему почти тридцать девять, и, к несчастью, он умеет контролировать себя.       — Хм. Я ещё не настолько пьян, — руки смыкаются на хрупкой талии, приподнимая девушку с колен, — иди проспись, тебе завтра перед родителями объясняться.       Мадара подталкивает девушку ко входу в гостиную, где кажется никто не ночевал уже целую вечность. Она недовольно морщится, обнимает себя руками и смотрит обиженно, но ничего не говорит.       Сарада уходит, вызывающе покачивая бёдрами, оборачивается, и, прежде чем скрыться в чёрном провале дверного проёма, призывно облизывает губы. Мадара провожает взглядом её тонкую фигуру, длинные ноги, и грудь разрывает от желания последовать за ней. Но он лишь ухмыляется своим безумным мыслям и думает с восхищением: "Сарада ещё не женщина, уже не девочка".