В груди колко бьётся безысходность. В голове одна пульсация, стучащая по вискам как кувалдой, и воспалённое осознание, что конец подобрался так близко и несправедливо. Кёнсу даже сквозь наполненные откровенным бредом мысли понимает, что так быть не должно.
Им обещали, что их родные вернутся с победой. Что скоро всё закончится, и посеревшие в ожидании улицы разукрасятся цветными флажками, в небе распустятся искристые цветы. Что жизнь станет замечательной вновь, и там, где сейчас переливают металл в оружие, снова будут рождаться узорчатые лилии подсвечников и канделябров.
Но что же в итоге?
Горящее изнутри тело лежит в груде смятого постельного белья, пропитавшегося токсичным потом, еле переворачивается на бок, морщась от боли в зажатой шишке, соскочившей на шее под подбородком, и тянет почти не ощущаемую руку к сгорбленной спине сидящего здесь же, на краю кровати. Сехуну достаточно услышать скрип прогибающихся пружин и хриплые выдохи, почувствовать колебания матраса, чтобы крупно вздрогнуть от пробирающего страха и уже добрые три часа не отпускающего холода. Он оборачивается, продолжая сутулиться в попытке сохранить частичку ускользающего тепла, и ловит протянутую руку в свою, оглаживает большим пальцем ладонь, старается разглядеть в спрятанных за длинными ресницами немую просьбу, но… Кёнсу, почувствовав ласковое прикосновение, гаснет, тонет в пучине беспокойных грёз, от которых в уголках совсем недавно ясных глаз скапливается влага.
И к ним никто не придёт, махнув чемоданчиком со спасительной вакциной внутри.
Сехун не отпускает горячую ладонь, вытягивая лишние градусы и заполняя мнимую пустоту своих. Он не понимает, что происходит с ними, с соседскими кошками, с их хозяевами. Однако ему довелось увидеть слёгших в том же состоянии, что и его Кёнсу, да так и не поднявшихся с пёстрого коврика перед дверью в подъезде. Если не это говорит и даже кричит, что выхода нет, то что ещё? Терять уже нечего, поэтому, ещё недолго лаская взором налившиеся румянцем катастрофы черты округлого лица, парень карабкается за узкую спину и прижимается грудью, укрывая бормочущего несвязную сказку о жизни в доме с цветником под окном До объятиями. И оба уносятся в несуществующий мир, подброшенный Морфеем вместо лекарства. Такой прекрасный, что к сгустившимся сумеркам становится легче – Кёнсу может самостоятельно выпить стакан воды, а Сехун почти не бьётся в ознобе, перейдя черту.
Им так обманчиво хорошо. Они не обращают внимания на исказившиеся улыбки, на бледнеющие краски и скомканные слова. И говорят обрывками фраз невпопад, не теряя нити завязавшегося перед сном короткого разговора. И, целуясь до сбивающегося дыхания и сводящих челюстей, засыпают на с трудом обтянутом новым бельём с морскими звёздами матрасе, сбросив на пол мешающее одеяло. И видят сны без цветных картинок и с белым шумом в головах.
Утро, которое по ошибке считают ночью, крадётся по пустынным переулкам. Ленивые солнечные лучи лижут кромки крыш, касаясь занавешенных окон и готовясь ворваться в комнаты часика через два. Низко над землёй стелется туман, пахнущий пеплом, а в небо устремляются столбы едкого дыма. Вдалеке слышится плач, с трудом добирающийся до спящих на нарисованном море, там перебирают голыми пятками по тротуару люди, сбросившие цепи дрёмы под острыми язычками пламени. Благословленного. Очищающего город от скверны под разбредающийся гул прощальной песни. Чужие солдаты, закованные в защитные костюмы, открыто идут вместе с утром, держат на взводе огнемёты и бросают выжидающие взгляды в небо. Осаждённый город, пропитавшийся смрадом до основания, сдал оборону и тонет в красно-оранжевых волнах.
Эта напасть надвигается, уверенно заполняя улицы мольбами о помощи и обез(за/об)раженными телами, плотной стеной к самому сердцу жилых массивов, недалеко от которого в квартирке, где недавно царило что-то отчаянно волшебное, жмурятся от доносящихся криков двое. Сехун возвращается к реальности первым и, видя сощуренными щёлками глаз сереющую меж ситцевыми шторками причину невыносимого покалывания в носу и горле, тормошит ничего не понимающего Кёнсу. Тому раскрасневшимися припухшими глазами не увидеть, почему на его лице оказывается влажное полотенце, а тело практически волочётся за носителем половинки его фамилии, неизвестно откуда взявшим силы на это. Они плетутся по коридорным плитам, сталкиваясь со стенами и такими же встрепенувшимися в тревоге соседями, а старушка из квартиры напротив, что вечно ворчала и сыпала оскорблениями в их адрес, по превратности судьбы сейчас вдруг оказывается за спинами и подгоняет к лестничным пролётам и выходу, заставляя До передвигаться осознаннее.
Люди толкаются, спеша навстречу спасению, и с ужасом отступают внутрь, видя, как здание напротив с магазинчиком всегда свежей выпечки, которой в последнее время стало в разы меньше, внутри разрывается в клочья под ударившим с неба снарядом. Сбивают с ног шедших позади и мечутся в тесной коробке подъезда, принимая объятия безвыходности безжалостно очевидной, лишённой всякого флёра надежды. Сехун запинается об чьи-то ноги и закашливается от поднявшейся пыли и дыма, едва не распластавшись на ступеньках вниз головой. Но его держит ослабший Кёнсу, и та самая соседка успела схватить за футболку, надрывно треснувшую от неожиданного натяжения. Маленькая победа над гравитацией старается выровнять ритм ухнувшего под чужие беспорядочные шаги сердца, и в этом совсем никакого толка: безустанный орган возмущается, когда пухлые губы в форме сплюснутого сердца и аккуратный нос выныривают из влажной ткани, чтобы той спасти дыхание О. Переубедить Кёнсу непросто, но удаётся хотя бы уговорить разделить самодельную защиту на двоих и пробираться дальше, теснее прижавшись друг к другу. В беспорядочном живом потоке теряется старушка, а парни получают несколько болезненно лёгших на вымотанные недугом тела ссадин, которые махом припекаются на разогретом воздухе улицы.
Кёнсу жмурится от рези в глазах, выпуская из пальцев мягкую ткань, и как можно крепче обнимает Сехуна, тянущего его прочь от разливающих напалм солдат, в сторону бомбоубежища, в которое их гоняли на учениях когда-то. Вера в спасение испарилась уже давно, но глупое желание умереть совсем не так – тихо в собственном мирке на двух персон с их чувствами, – движет им, не давая сдаться, как это делает Кёнсу. Последний оседает на землю на подкосившихся окончательно ногах и практически перестаёт дышать, тусклым взглядом обращаясь к окну, из которого любил смотреть на звёзды, нежась в кровати, и к двери, которую закрыли за их спинами. В памяти всплывают глупые моменты, он понимает всё, как никогда в последнюю неделю, а Сехун, нервно чертыхаясь, тормошит его, призывает подняться и уходить, но… парень мотает головой, натянуто улыбаясь отделившемуся от строя солдату, бодро шагающему к ним в уродливом защитном костюме. И все трое знают, что сейчас всё закончится. Что не будет лишней минуты осмотреть прощальным взглядом остатки дома (нет, ДОМА). Что будут тлеть они всё же не от болезни.
– Эй… – сиплым, пересохшим голосом, лившим раньше пьянящим соком, зовёт Кёнсу, чувствуя, как мутнеет в голове не от болезни, и касается щеки силящегося взвалить его на руки О.
Тот с замиранием важного органа на мгновение останавливается, вопросительно заглядывая в глаза и отказываясь принимать происходящее – ему всё ещё нужно бороться. Бороться до конца.
– Давай пообещаем… – тонкими пальцами До гладит родную щеку и слабо посмеивается, собираясь ляпнуть огромную глупость, прямо как в одном из фильмов, которые они так любили смотреть вместе, – …любить друг друга в следующей жизни?
Сехун в растерянности оседает рядом, не обращая внимания на раздавшийся щелчок предохранителя и затихшие шаги солдата. Он отсчитывает секунды, отведённые им свыше, и с не сорвавшимся с губ обещанием, которое состояло бы из всех возможных обвинений в эгоизме, наивности и прочем, в конце концов переход в согласие с усмешкой, закрывает собой Кёнсу, обнимая за плечи под струёй огня…
***
When you forget your name,
When old faces all look the same,
Meet me in the morning when you wake up.
Meet me in the morning then you'll wake up.
Сехун подскакивает в постели и слушает больно бьющее по грудной клетке сердце, обрывками вспоминая дурацкий сон о горящем городе. Стрелки на часах ещё не достигли отметки «восемь часов» – времени, когда пора вставать и, зайдя за кофе, идти в университет, – но парень не смыкает глаз, пытаясь понять, почему ночной бред о каком-то незнакомом мальчишке с круглыми глазами разбудил его так беспардонно. Тому нет никаких причин, ведь он даже не насмотрелся накануне боевиков, хотя частенько это делал. Покинув одеялковое логово с морскими звёздами, О неспешно собирается, понимая сейчас лишь одно – это шанс впервые не опоздать, как всегда разговорившись с баристой.
Утро вовсю шагает по городу, разъезжает машинами, светит блёклым на фоне неоновых вывесок солнцем, слепя тем не менее забывшего очки с тёмными стёклами студента. Лучики аккуратно заглядывают в уютно занавешенные окна кафе, где тихо и спокойно в такие часы, что и служит основной причиной для Сехуна заходить сюда, потому что не нужно стоять и мучительно ждать своей очереди. И не нужно бояться, что кто-то следующий надаёт по шее за задержку очаровательного варильщика кофе болтовнёй, случающейся каждый раз. Сегодняшнее начало дня – не исключение: зал стоит полупустой, лишь три столика заняты одиночками, склонившимися над конспектами, жуя свои завтраки. Парень поправляет сбитые весенним ветром волосы, нырнув в дверь с колокольчиком, и по заученной схеме направляется заказать американо с парой ложек сахара. Однако…
Всё же это утро особенное. Бариста просит его подождать и на некоторое время уходит, деловито унося ароматный кофе, угадывающийся как чёрный с нотками сладкой вишни, к заваленному бумагами столику, невидному с улицы. За ним сидит сосредоточенно сведший брови к переносице парень с изумительно мягкими чертами лица, какие никогда не встречались в этом районе, и Сехун возмущается, находя подобное несправедливым. И странным. Он не должен был ждать своей очереди эти десять минут, что кофевар пропадал возле приезжего, что-то подсказывая и мило кивая. Всё должно было быть, как обычно, на что, косясь в сторону копающегося в белых листах незнакомца, сетует улыбающемуся работнику, принявшемуся наконец варить кофе ему. За добрых пятнадцать минут очередного ожидания О произносит от силы слов десять, привычный разговор не клеится, но вместо него роятся мысли, одна за другой вынося парня к воспоминанию о сне, выбеляя и без того светлое лицо. Он одним кивком благодарит баристу и со стаканчиком американо спешит к тому неладному столику.
Кёнсу поднимает недоумённый взгляд на парнишку, прервавшего сбор рабочих документов в папку, и мимолётно с тоской цепляется за тёмную жидкость в чужом бумажном стаканчике: собственный кофе, к великому сожалению, уже выпит. Он совершенно не понимает, почему незнакомец решил подойти к нему – ведь кругом столько места! – и почему это идеально овальное лицо кажется знакомым, хотя никогда подобного в его жизни не встречалось. До уверен. У него до больного хорошая память.
– Ты случайно не Кёнсу? – без какого-то приветствия выдаёт Сехун и боится услышать ответ, потому что в одном случае он будет выглядеть глупо, подброшенное сознанием имя – несусветная выдумка, а в другом – всё это станет очень страшным и не менее глупым. Совпадением? Переселением душ? О нервно облизывает губы, не задумываясь, как это выглядит, и чуть не уходит, преувеличенно торопясь на учёбу, посыпая голову воображаемым пеплом за то, что поддался сомнительной идее.
– Кёнсу… – отзывается До, сгоняя тень растерянности с лица, потому что его имя где-то мелькало в общем доступе, и нет ничего удивительного в том, что кто-то его узнаёт. Однако он щурится, силясь припомнить хоть что-то об этом несомненно красивом парне, подозревая по ошарашенному виду оного неладное, но всё без толку.
В кафе повисает тишина, разбавляемая приглушённой фоновой музыкой с тёплыми отзвуками маримбы. Кёнсу, так ничего и не понимая, складывает бумаги в портфель и боится спросить, что всё это значит – ему проще уйти ни с чем и забыть, как страшный сон. А Сехун стоит в шоке, глядя, как летают над столешницей чужие руки с тонкими пальцами, и вспоминает точно такие же, касающиеся его щеки во сне. Круглые глаза делаются чуть шире от этого зрелища, будто их обладателя знают, но не могут вспомнить, потеряв частичку памяти о чём-то важном в жизни, как показывают в фильмах.
– Мне пора, возьми визитку, если захочешь связаться, – выводя О из немого ступора, торопливо говорит Кёнсу и нервозным жестом протягивает маленькую карточку, – И… как тебя зовут?
Сехун подрагивающими пальцами сжимает визитку, вчитываясь в строго отпечатанные буквы, и ошалело шевелит губами не в силах произнести ни звука, но пытаясь сложить своё имя.
– Сехун? – читает До по губам, и в голове молодого бизнесмена со скрежетом крутятся шестерёнки, выкапывая что-то из памяти, позволяя в итоге мягко улыбнуться, словно щёлкнул внутри старый патефон со вложенной давным-давно пластинкой, – Обязательно позвони мне, Сехун.
У студента эхом отдаётся в голове низкий проникновенный голос, а Кёнсу поджимает губы, пряча чересчур счастливую улыбку, и подхватывает портфель, быстро покидая кафе, но не Сехуна в нём.
Потому что знает, что тот наконец проснулся и разбудил его от многолетнего забытья. И всё станет иначе. Снова.
