Последний за сегодня (Слава - Богу)

Слава уже не стонет - скулит в подушку. Инстинкты не оставляют, продолжая удерживать в возбуждении, как в клетке с прутьями под высоким напряжением, но тело сдаёт. Натертые вначале о ковёр, затем о простынь колени горят жаром, будто просят содрать кожу, добраться прохладой до самых мышц. Болезненные спазмы скручивают внутренности желудка и головная боль уже нихера не мягко долбится в виски. Карелин не знает как, да и не видит смысла сдерживать сопли, всхлипы и судорожные рыдания, потому что это уже неприятно. Ни, блядь, единой клеточкой не приятно! И оттого ещё болезненней осознавать, что течка не отпускает, желание скребёт изнутри, прорываясь наружу, и он честно не знает, как у его члена ещё остались хоть какие-то силы стоять так крепко. От смазки свербит задница и натертые края дырки. Она раздражает каждый квадратный миллиметр его кожи и Слава бы отдал полмира и Свою свободу целиком за возможность просто окунуться сейчас в наполненную до краев ванну, чтобы отпустило и можно было ничего не чувствовать. Мирон, к счастью ли, к сожалению, не знает таких мыслей, но, наконец обращает внимание, когда омега от жуткой прорывающей все мысленные барьеры боли при новом резком проникновении почти убегает, да, на четвереньках, да голый и измученный, он соскальзывает с коротким вскриком от нового движения с члена альфы. Дурман гона и феромоны чужой течки ослабли уже достаточно, чтобы Окси наконец очнулся, и посмотрел, блять, что творится вокруг. Потому что творился пиздец. Первобытные альфы со своими сучками обращались нежнее, чем он сейчас со Славой. С жадно вдыхающим витающий в воздухе эфир секса, безудержной вязки, пота и спермы, но уже подрагивающим от ужаса, глядящим на него бездонными заплаканными и красными глазами со слипшимися ресницами кота по весне, который не знает, за что природа обошлась с ним так жестоко. Мирона пробивает до костей, выводит на холодный пот то, что он успел натворить. Он же адекватный! Внутренний критик содрогается от злобы на себя и шипит раздражённой змеёй: "нихуя". Окси выдыхает. Медленно, под следящим взглядом, наклоняется ближе, забираясь с ногами на разъебанную кровать, так же аккуратно, нежно, но, сам того не осознавая, властно, ведёт ладонью от чужой поясницы до шеи. Чуть давит в её основании - не сильно, давая выбор. Слава смотрит и верит-не верит. Боится так, что в груди щемит от того, какая он скотина, но хочет завершения и, наконец, довериться. Не пригибается послушно к покрывалу, а выгибается, подставляя загривок под прикосновения - проверяет. И Мирон идёт на это, обратно завоёвывая, не войной, но дипломатией. Гладит затылок, перебирая одной рукой мокрые пряди, массирует слегка кожу под пальцами и уже обеими руками накрывает височные доли, мягкими круговыми движениями притупляя в них боль, будто знает, сколько её там скопилось. Минуты текут патокой по пальцам, оставляя их липкими. Хозяин кота гладит, возвращая тепло вместе с уверенностью в завтрашнем дне, в то, что тебя не оставят и не перестанут заботиться. Бродячие коты людям не верят, опасаются и избегают. Бродячих котов не приручить как в поговорке про волков, что в лес всё равно смотрят. Но тут уж как посмотреть, какая ирония. Особо упорные животных постоянно с улиц забирают, если надо - форточку открывают, дают свободы. Царапины на руках мажут едко пахнущей зеленкой, за хорошее поведение щедро награждают, не скупятся на ласки и тисканья, но постоянно не лезут, и личные границы власти очерчивают. У таких хозяев бродячие коты, с оборванными хвостами, хромыми лапами и драными ушами, котятами становятся, руки лижут и мягкий уязвимый живот подставляют. Пружина внутри резво раскручивается и напряжение отпускает Карелина. Он верит. Ноги ещё выдерживают, но руки в локтях подламываются и он заваливается вперёд, выскользая на долю секунды из своего тела, мыслей, сознания, и лишь от удара о матрас возвращаясь в реальность. Секунда неприятной боли, потому что это вам не пуховые перины, а старый друг из СССР, секунда страха и паники, в попытках разлепить будто залитые "моментом" глаза, чтобы найти своего альфу, и секунда ожидания после чувства лёгких поглаживаний от лопаток до копчика. Моменты тянутся как под лёгкой наркотой; обострённой чувствительностью в мозг и оттуда в нирвану. И вдох - на грани стона. И просьбы, и мольбы, и судорожного "нужно". Мирон знает, что нужно. Всё ещё поглаживает в основании шеи, другой рукой подушки притягивает, одна за одной, подкладывает под чужой живот и всё недостаточно. Неудобно ни себе, ни ему. Оглядывается и хватается с радостью за одеяло, которое ложится так, как надо. Слава с приподнятой кверху задницей в край одеяла лицо красное кутает, и что способен ещё смущаться - это что-то невообразимое. Окси проводит руками по талии омеги, перебираясь к ягодицам и пытается по ним провести, но пальцы липнут, и уже подсыхающая жидкость явно неприятно стягивает Карелину всё что можно в самых чувствительных местах. Блядь, ему бы в ванну, но сейчас... Альфа застывает на несколько секунд, возвращая пальцы на поясницу, а затем оставляет своего омегу и спешно ретируется. Быстро, чтобы до того, как Слава успеет заволноваться, возвращается вместе с влажным полотенцем. С ткани капает на простыню, и кажется, будто эти капли - единственные чистые на ней места. Миро проводит махровой тканью от копчика до бледных бёдер и ещё аккуратнее - по ним. Не спешит и не давит, стирая белесые потеки. Следы их буйства стереть не удастся - уже наливающиеся краснотой будущие синяки можно только гладить, целовать и бесконечно извиняться. Слава не хочет извинений. Точнее, хочет, но не сейчас. Неизвестно откуда взявшийся сквозняк обдувает слегка влажные ягодицы и к ногам это отдаёт морозом. Касания Окси мимолётные, но толкают измотанного инстинктами Карелина на ещё один раз. Как он надеется, последний за сегодняшний нелегкий день. Он водит бёдрами из стороны в сторону и мычит в постельное бельё, горя от мысли, что сам себя почти предлагает и почти продаёт. Мирон замечает. Откладывает полотенце и уже с удовольствием растирает капельки влаги по мягкой коже. Целует всё-таки в копчик и плавно сползает ниже, обводя языком все отметины. Слышит короткий всхлип прежде чем нырнуть в ложбинку, где уже почти сжавшаяся до конца дырка пестрит яркими красными пятнами. Губы кривит - их здесь быть не должно. Чутко следит за реакцией, и первый раз облизывает края, готовый прерваться в любой момент, едва услышит боль в чужом голосе. Но в пространстве над кроватью - тишина. Слава, кажется, дыхание затаил и верить отказывается. Окси смелеет, заходя на второй, третий круг. Руки то по талии, то по ходящим ходуном бедрам проводят, где-то задерживаясь подольше - согреть, где-то надавливая чуть сильнее, по выпирающим косточкам проходясь. Отстраняется на миг и единым широким движением вылизывает всю промежность, слыша наконец долгожданный вымученный стон. Он немного обреченный, но гораздо больше - горячий и страстный. Сдерживаться не хочется. Слава никогда не думал, что будет наслаждаться риммингом, да не от какого-то левого чувака, а от самого Мирона Яновича, шут бы его побрал. Он делает это так, будто всю жизнь по учебнику корпел, изучая техники и главные чувствительные точки Карелина. Стоны вырываются за пределы подушки непроизвольно: когда альфа сжаливается и оборачивает одну руку вокруг его члена, и когда языком скользит дальше, преодолевая совсем легкое на сей раз сопротивление мышц. Гибкий подвижный язык внезапно может быть твёрдым и обводить натертые соитиями стенки именно так, чтобы сводить с ума течных омег. И Слава послушно сходит. Сознание плывёт и выхватывает из настоящего только то, что сильнее затягивает в бездну. Рука на члене. Тискающие головку пальцы. Жаркое дыхание в промежности. Влажный язык, ласкающий будто все нервные окончания одновременно. Всего так много, что последний оргазм девятым валом обрушивается на его голову и Славка кричит, вздрагивает всем телом и не помнит себя от удовольствия. *** По тёмной комнате плывут полоски света из незадернутых штор. Проезжающие машины фарами освещают персиковые стены, сброшенные на пол пододеяльники и простыни. Тусклого фонаря не хватает, чтобы выхватить из темноты одиноко бродящую фигуру. Мир собирает свою и Славину одежду, волглые наволочки. Глаза давно привыкли к рассеянному свету и он почти не спотыкается, пока бредёт на ощупь в ванную. Не помнит последний раз, когда он пользовался такой доисторической стиралкой, но опыт хуй проебёшь. Под мерное гудение Окси залезает в душ и стойко терпит холодные струи, неохотно и долго теплеющие на плечах. Вода оглаживает лоснящуюся кожу, и он прикидывает, как бы затащить сюда Карелина. Температуры всё ещё недостаточно и это откладывается до утра. Ободранная без белья кровать со спящим на ней омегой притягивает, но Мирон терпит, переживая заново тот дурман мешанины из запахов, и открывает настежь окно. Мартовские сквозняки неприятно холодят мокрое тело, из-под горы голых подушек раздаётся недовольное мычание и мышиная возня, зато свежий воздух наполняет лёгкие. Свет лишний. Под звук задёргивающихся занавесок комната его лишается, полностью погружаясь во тьму. Двигаться непривычно, но Окси быстро находит руками спинку кровати и продавленный матрас, скрипящий всем своим внутренним естеством. Слава под руками то тёплый и разнеженный, то холодный и в мурашках - сквозь сон не может натянуть одеяло на всё тело. Мирон тянет слабо сопротивляющегося омегу из его непрочного кокона и устраивается позади, горячей кожей к холодным голеням и ступням, руками по рёбрам и сцепить у солнечного сплетения. Карелин не двигается почти - только дышит размеренно и глубоко, но в миг напрягается, чтобы вплотную прижаться спиной к чужой груди. Окси тыкается в шейный позвонок губами и накрывает их одеялом, следя за тем, чтобы оно полностью укрыло его омегу. В спальне так темно, как бывает только перед самым восходом солнца. ***