***
Ты знаешь, где у них лагерь: Боец перед отъездом, прощаясь, говорил тебе. За то время, что они там, ты искал, ты долго его искал - своего учителя. Но никто из них, встречавшихся тебе на пути, не мог дать тебе то, что тебе нужно: ты превосходил всех их учеников ещё до начала обучения, а к его окончанию (если оно вообще случалось) превосходил и учителя. Они все, все как один твердили тебе, что это твой предел. Не по способностям - по возможностям. По рождению. Столько раз слыша это, другой бы уже смирился и согласился. Так то другой! А ты, ты на пути к лагерю учителя Дроны. Ну, не откажет ведь тебе справедливый брахман, сам, по воле какой-то силы, ставший лучшим из воинов, обучавшийся, как говорят, у самого великого Парашурамы. Ночью к твоему костру приходит Боец. - Карна! – он сейчас задушит тебя в объятиях. – Друг Карна! Как я рад, что ты не ушёл сразу же. Как же я рад. - Спать захотелось, - ты изо всех сил стараешься сделать вид, что тебе всё равно, и что ты уже не помнишь разговора с их гуру, который слышали они все. Получается, кажется, не очень убедительно. - Да ладно тебе, Карна! Он вообще такой… - брови друга хмурятся, в карих глазах зажигаются злые зелёные искры: он и сердит явно, и явно раздумывает, стоит ли говорить дурное об учителе. – Ну, прогнал он тебя. Это не самое худшее, поверь. Хочешь - расскажу, что он сделал? - Расскажешь. Только сначала расскажи, как тебе удалось из лагеря удрать и найти меня, - смеёшься ты. – Я же, действительно, мог и сразу уйти. И, это… Есть хочешь? - Ну не ушёл же, - подмигивает он. – Как удрал, это совсем неважно. А что они мне сделают, даже если обнаружат? - вздёргивает подбородок – такой знакомый жест. – А про еду - вот по запаху и нашёл. Спрашиваешь ещё! – он хлопает тебя по плечу, и ты чуть ли не приседаешь под тяжестью его ладони. - Ладно, ладно, ты полегче, друг. Всё. Разговоры – на потом. Садись к огню. Чем богат, как говорится. Пока вы наслаждаетесь мясом убитой тобой косули, ты молчишь, а из него так и сыплется про то, какие чудесные «у Дроны» Пандавы, какие талантливые да мудрые, да дисциплинированные, и какие Кауравы ленивые да бездарные. - А уж этот Арджуна, - кость хрустит в его руках, - любимчик – одно слово. Представляешь, он даже сына не обучает владению небесным оружием. Пока, по крайней мере. А этого слизняка уже начал учить. «Сделаю тебя лучшим лучником!» Тьфу! Карна, тут же такое было… Да, он, кажется, с самого начала хотел тебе что-то рассказать, и ты не прерываешь его. - Обнаружился у нас тут неподалёку шалашик. В шалашике том пацан, а напротив шалашика своего воздвиг он идола, представь – гуру нашего изваял, да так натурально! Ладно, не суть. Пацан тот был нишадец, сын царя их, что ли, и пришёл к нашему лагерю, потому что, как и ты, мечтал обучаться искусству у такого учителя. Арджуна его и нашёл: обнаружил, что кто-то соревнуется с ним – стрелы его сбивает да надвое расщепляет, а кто – понять не мог. Пошёл по следам и нашёл. Парень этот – Экалавья зовут его – стреляет, как бог, и вправду. Стрелял… - Почему стрелял, Боец? Они что, его убили? – ты чувствуешь неладное, а у Бойца сжимаются кулаки: - Потому что. Этот слизень, насмотревшись на искусство Экалавьи, потерял покой и уверенность в себе. Дрона узнал, естественно. В общем, всё выяснилось, и гуру пошёл к Экалавье сам. Я всё видел. Мальчишка поначалу тронул его, вроде бы: ну, действительно, не каждый день такой талантище увидишь, да ещё когда тебе говорят, что это ваши, мол, уроки, учитель, в ответ на вопрос «Кто тебя учил?». А дальше Арджуна начал глаза закатывать: обещали, мол, что я буду лучшим, а теперь что? Ну, и… - он запинается. – В общем, Дрона прогнал парня, сказал: «Твоё обучение закончено. Уходи к своему народу». Но прежде потребовал плату за «обучение». Знаешь, какую? Ты отрицательно мотаешь головой: откуда ж тебе знать? - Большой палец правой руки! Карна, ты понимаешь, что это для воина? Для лучника?! Ты понимаешь. - И он… отдал? - Отрезал и отдал, стоя на коленях. Тебя передёргивает. Ты шепчешь: «Ну и дрянь!» Он, впрочем, не слышит тебя: - Карна, ты теперь понимаешь, что тебя сюда бы не взяли, будь ты хоть царём? И к лучшему, что не взяли: с конечностями расставаться не придётся! Ты поднимаешься и больше не собираешься делать вида, что тебе всё равно. - Палец, говоришь, в оплату за урок?! Лучший лучник, говоришь?! – ты поднимаешь руку, сжимаешь ладонь в кулак и грозишь этим кулаком кому-то – то ли гуру Дроне, а то ли и вовсе самому Всевышнему – ты и сам не знаешь, тебя несёт. – Клянусь, я найду эту Махендру, я найду этого Парашураму и, будь он хоть трижды великим-развеликим, я стану его учеником! Вернусь и покажу им всем, как пальцы честным людям рубить! И кто лучший тоже покажу! - Карна, - за своими воплями ты и не слышал, как он подошёл к тебе, - ты чего? Ты сейчас не то что наш лагерь, всех ракшасов перепугаешь. Или ещё какую нечисть на нас навлечёшь. Он разворачивает тебя к себе лицом: - Вон глаза-то горят! Ты сам часом не ракшас? – пытается он разрядить обстановку. - Не ракшас, - ты ещё злишься, преимущественно – на себя за вопли на весь лес. Чего орать-то, если ты ещё днём всё решил? - Ну и дрянь всё, что ты мне рассказал, - качаешь ты головой и добавляешь: - Я вернусь, Боец. - Ты что, действительно пойдёшь искать Парашураму и просить его взять тебя в ученики? – его тон насторожен – того гляди спросит «А не сошёл ли ты с ума, друг Карна?». - Ты во мне сомневаешься, друг? – ты делаешь беспечный вид. – Не сомневайся. Да, пойду и найду. Повисает молчание, а вы смотрите друг на друга, словно отвечая друг другу на незаданные вопросы или давая беззвучные клятвы. Ты всё-таки повторишь: - Я вернусь, Боец. Ты вернёшься. Через двенадцать лет.***
Царь Анги! Целый раджа! Какой ты, к бхуту, раджа?.. Сколько ты уже ходишь в этих самых царях, а чувствуешь себя так, будто носишь чужие одежды. Ты никогда не привыкнешь. Да и разве царства ты искал? Кто устроил так, что только кшатрий может быть воином?! Кто-то устроил – и вот теперь ты раджа. Ни мать, ни отец не приняли это помазание, и от этого тебе горько до сих пор. Ты следуешь за Бойцом и недоумеваешь, почему именно сейчас тебя одолевают эти мысли, а они не отступают: в голове начинают звучать их голоса – исчезнувших куда-то Пандавов. Ты не веришь, что они мертвы. Чушь – не так просты, какими хотят казаться. Да и всё тот же бхут с ними! Вот только почему-то жаль царицы-матери, канувшей вместе с сыновьями. Она всегда проявляла какое-то странное внимание к тебе. Да и тебе самому хотелось сделать для неё что-то, выразить невыразимое. Почтение? Ты вспоминаешь и тут же закипаешь: ты положил лотос к её ногам - словно к ногам божества, и что? Чего ты только не наслушался от её заботливых сыновей! «Ты мне не соперник. Мне не может быть соперником тот, кто валяется в ногах у Дурьодханы». Арджуна-праведник. Надменный, самоуверенный. Всегда таким был, впрочем. Тебе немедленно вспоминается отрубленный ради будущей славы «лучшего лучника» палец. Тьфу! Ну и дрянь! «Вот-вот. И во всём похож на него: то же высокомерие и то же невежество». Бхима–дикарь. Кто бы говорил о невежестве! Только не эта гора мышц, этот обжора, исполненный жестокости, посмевший наступить своей ножищей на беспомощный нежный цветок – дань уважения его же собственной матери. «Не тебе соперничать с Арджуной, сутин сын. Твоему роду больше подобает не лук, но кнут в руках, вот его бы и взял. Царь! Какой из него царь, да, братья?!» И эти, мелочь, тоже что-то бубнили, а морды - наглые. Смелые, когда впятером, куда там. Один старший старался соблюдать хоть какие-то приличия. Что он им сказал? Или тебе?.. - Карна! – тебя вырывает из воспоминаний голос Бойца. – О чём задумался? Да и что за выражение, точно на похороны едем? Он притормаживает свою колесницу, ты, поравнявшись, виновато молчишь. Не на похороны, точно. За невестой ему вы едете. Царь Панчала объявил сваямвару своей дочки – какой-то невиданной красавицы. Ты не понимаешь, зачем Дурьодхане это надо. Точнее, понимаешь, конечно, но предчувствия у тебя самые что ни на есть нехорошие. Ты не говоришь ему об этом, а он хлопает тебя по плечу: - Прекрати грустить, друг Карна! - и в глазах знакомые зелёные искры. - Мы едем побеждать. Ты киваешь, и вы продолжаете путь.***
После ты будешь жалеть о том, что пошёл на это. Ты был готов выиграть невесту для друга – это так (и знал, что выиграешь), но они отказали вам в такой возможности: мол, боевое искусство твоего друга, наследный принц Дурьодхана – не твоё боевое искусство, у нас всё жёстко, тут вам не Хастинапур. Что тебя самого дёрнуло? Зачем тебе сдалась эта царевна? Эта пресная красота, которая забывается, как только исчезает с глаз. Да и не сдалась, и ни зачем. Гордыня взыграла? Нашёл место и время демонстрировать способности! Не хватило духу отступить и отговорить друга? Или ты наивно полагал, что Шакуни найдёт таки способ сделать её женой Бойца? Как бы там ни было, лук поддаётся легко. Поддаётся, отдаётся тебе, а тетива поёт в твоих руках, когда ты натягиваешь её. Ты прицеливаешься – ты не видишь сейчас ничего, кроме глаза этой плавающей в небе рыбы – их хитрой мишени. Ещё мгновение и… «Я не выберу себе в мужья сына колесничего!» Она вскакивает и буквально выкрикивает это, почти истерически. Чего ты так испугалась, красавица? Ты поднимаешься, не успеваешь ничего сказать, а арену заливает солнцем. Собравшиеся начинают прикрываться от слепящих лучей, все: твои друзья и соратники, приехавшие попытать счастья цари и принцы, виновница сегодняшнего действа, её отец, сестра и брат. А ты – ты поднимаешь взгляд вверх и смотришь на него: оно огромное, с неровными краями – на небе не солнце, а готовое взбеситься плавящееся нечто с чёрной каймой по контуру. Что это? Ты всё же находишь в себе силы: - Что здесь проверяют: способности или происхождение? – ты озираешь всех присутствующих, поворачиваешь голову к Друпаде: - Пусть она не хочет выходить за меня замуж, но зачем она сказала это с такой насмешкой? – ты обращаешься теперь к ней: - Почему вы остановили меня в тот момент, когда я уже прицелился? Вы имели право отказать. Кто мешал вам, раз таковы правила, сделать это раньше? Она молчит, кусает губы, а глаза бегают. Сказать нечего? Или тут иная причина? До тебя начинает доходить, и ты переводишь взгляд на него – на Кришну: лучезарно улыбается, даже не думая заслониться от продолжающего бесноваться солнца. - Моя дочь использовала своё право! – это уже дубина-Друпада – глаза налиты ненавистью. Она переглядывается с Кришной. - Да, ангарадж, - начинает ворковать она, а улыбка на красивых губах до омерзения глумливая, - способности есть много у кого. Уж не предлагаете ли вы мне выбрать жениха из якшей, ракшасов или пишачей? Среди них, я уверена, достаточно тех, кто обладает способностями. Ты сжимаешь кулаки. Это оскорбление – неприкрытое и наглое. - Это не право, - Боец встаёт со своего места, подходит к парапету. - Это высокомерие вашей дочери, махарадж! - он переводит взгляд на неё: - Так вы не ответили на вопрос ангараджа Карны, царевна: почему вы не остановили его до того, как он дотронулся до лука? Она не отвечает, но он будто и не ждал ответа, а его голос громом гремит над ареной: - Прекратите эту насмешку надо всеми, собравшимися здесь, махарадж Друпада, заберите свою надменную дочь и заприте её во дворце! Начинается свара, перепалка, как хочешь это назови. Свара, сваямвара… Одним словом, дрянь. Ты бережно кладёшь стрелу и лук на принадлежащие им места и возвращаешься на трибуну. Всё закончено, и тебе теперь всё ясно. Не совсем понятно – как, но на то он и Кришна… Он подходит неслышно – впору вздрогнуть от неожиданности, когда он кладёт руку тебе на плечо. - Я же предупреждал, Карна. Выбери верную сторону, всё изменится. Ты прямо смотришь ему в глаза – авось, не дурак, поймёт, о чём ты молчишь. - Ну, ладно, я понял, - он снимает руку с твоего плеча. – Не скрипи зубами. Всё уже позади. Просто у меня было, хм, ощущение, что ты хотел меня о чём-то спросить, вот я и подошёл. Спрашивай, Карна. Ты не спрашиваешь, ты утверждаешь: - Я не знаю, как, но ты свёл их, Кришна. Она, - ты намеренно не называешь имени этой женщины, - знала, кого она ждёт, потому и испугалась. Это сговор, Кришна. К чему тогда вы затеяли всё это представление? К чему унижали людей? - Она испугалась? - он смотрит тебе прямо в глаза и улыбается так, словно ты ему несказанно дорог. – Да, ты прав. Я показал ей Арджуну заранее. Чему после удивляться? Но она не была уверена, появится ли он здесь – тот, кто скрывался под чужой личиной, так что это не сговор, – его улыбка становится лукавой. - А ещё я сказал ей, что есть только один воин, который может победить Арджуну. И это – ты. Он думает, что льстит тебе? Нет, он наблюдал, как она занервничает, и ему было весело. А потом… - А потом я подсказал ей, что её право - отказать даже достойному. Но кто же мог предположить, что всё вот так обернётся? Женщины… - он разводит руками. Всё, как ты и думал. Это он устроил всё то, что тебе пришлось тут пережить. Ты хочешь что-то сказать, но не ложится на язык ни единого слова, а он продолжает улыбаться, уже не лукаво – практически извиняясь. - Карна! - зычный голос окликает тебя. – Где тебя носит? Мы уходим из этого балагана. Когда ты обернёшься на Кришну, там, где он стоял только что, никого нет. - Откуда ты его знаешь? – спросит Боец на обратной дороге. - Кого? Кришну? Встречались. Давно, ещё до моего обучения, - ты не хочешь продолжать этот разговор. «Ну и дрянь эта ваша сваямвара!» - думаешь ты и молчишь на протяжении всего обратного пути.***
Кто-то думал, что все эти переговоры закончатся чем-то иным? Кто-то, может, и думал, но точно не ты. Ругались, пугали друг друга, умничали, снова пугали друг друга. Тебя между делом оскорбляли (знай, мол, своё место – впрочем, как обычно, ничего нового ты не услышал). Додумались – пленить и заточить посланника. Если нужна война, мира не будет точно, а вам нужна война: иначе этих «праведников» не унять. Нужна ли? Не твоё дело – думать. Никогда твоим и не было. На то Шакуни есть да «видуры» всякие. Грозный – опять же. А ты… А что ты? Лук в руки, коней в упряжь и – на поле. Но додумались, одним словом (понятно, что не Видура с Грозным – друг твой додумался). Оно бы, может, и сработало, не будь тем посланником Кришна. Васудева, Джанардана – как хотите, но именно он. Хотя… А что бы изменилось, если б не он? Вероломство, оно и есть вероломство. А ты о чём думал, когда Боец с Шакуни план свой смаковали, будто не знал – какой он? Нет, думать – явно не твоё. Так ты и добрался до берега – раздумывая (хоть думать и не твоё): о посольстве этом и о неизбежной войне, и ещё о чём-то, что никак не пристало благородному (благородному, ха!) воину. О себе ты думал. Добрался, присел на какую-то корягу и уставился на блестящую вечернюю воду, и тебе стало так спокойно: оттого, что всё уже решено, что всё закончено и всё только начинается. И оттого, что место своё ты знаешь куда лучше всех этих умников. Как он подошёл, ты даже не услышал.***
Он красивый, то ли демонически, то ли божественно. Сколько ты знаешь его, сколько смотришь на него, так и не можешь понять, подобрать определение его красоте. А он знает, как выглядит, улыбается тебе своими идеальными губами, своей очаровательной улыбкой, влекущей и обманчивой, смотрит в глаза своими глазами-звёздами. Проникновенно так смотрит. «Ну, доверься же мне, друг Карна. Ну, полюби меня, как все любят». Как же! Доверились одни такие… Многие доверились, в общем. И полюбили – аж до потери себя самих. Что он задумал? Зачем явился к тебе, будто не знает, что никакой любви тут не было и быть не может? Смуглый красавчик тем временем делает шаг тебе навстречу. Приближается. Всё с той же улыбкой. Ты не двигаешься с места – продолжаешь сидеть там, где сидел. Он подходит и садится рядом. Запросто так, словно, действительно, зашёл в гости к старому другу. Ну, сейчас начнёт… - Если ты пришёл уговаривать меня перейти на вашу сторону, даже не пытайся, Кришна. Язык твой – враг твой. Вот зачем ты это сказал? Он пришёл о чём-то говорить с тобой, ему от тебя что-то надо – вот и дал бы ему возможность, а сам бы молчал. За умного, может, сошёл бы в кои-то веки. - Что ты, Карна? Я? Уговаривать? Тебя? – неподдельно-изумлённо. И смех у него красивый, чего уж там. - Поговорить просто пришёл. По старой памяти. Мне казалось, мы друг друга понимали когда-то. Или могли понять. Ты молчишь. Ляпнул уже всё, что думаешь, сразу. Могли, не могли – теперь какая разница? Пусть говорит. Что, собственно, нового ты от него услышишь? - Хочешь нового? Так именно за этим я здесь. Желания должны исполняться, Карна. Ты вздрагиваешь. Это что ещё за заход? - Ты никогда не задумывался, почему ты часами можешь находиться под палящим солнцем, а твоя кожа – она ведь довольно светлая, согласись – не испытывает ни малейшего не то чтобы страдания, ты ведь даже лёгкого покалывания не испытываешь. Так? Другой на твоём месте сгорел бы дотла. Ну, светлая, не такая уж и светлая, не сказать, что белая, загорелая даже скорее, «с медным оттенком», как женщины говорят… О чём ты? А он о чём? - Или: тебе не приходило в голову, что люди не могут смотреть на солнце? Вообще не могут – глазам больно. А ты даже не щуришься. А, Карна? Приходило. Задумывался. Пару раз. Или тройку. Не находил никакого смысла в этих раздумьях и тут же забывал. А потом и вовсе перестал задумываться. Да к чему он клонит? - И скажи мне, как ты думаешь, откуда у сына суты, - длинные изящные пальцы легко-легко прикасаются к уху и соскальзывают вниз, как бы невзначай проходятся по плечу и груди, - такие «украшения»? – ты не успеваешь смахнуть его руку: она уже вновь лежит на его колене. - Ты уверен, что знаешь своих родителей, Карна? Ты не говоришь ничего, только разворачиваешься к нему. Он останавливает тебя жестом, ты бы сказал, практическим властным: - Знаю, знаю… И никоим образом не пытался сейчас оскорбить твою матушку и твоего отца. Не сверкай глазами. Сиди и слушай. Улыбка с его губ исчезла, и ты подчиняешься – ну, не лезть же в драку? – только отмечаешь, как колотится сердце. И ты не уверен, что из-за желания взгреть его за грязные намёки. - Я не пытался оскорбить твоих родителей, - он ухмыляется и тут же снова становится серьёзным. – Ты считаешь себя тем, кем все тебя всегда считали, от чего ты всю жизнь страдал, даже будучи уже царём: ты же у нас честный, Карна, ты всегда помнил, все эти годы, что ты не царь по рождению, и считал это, хм, назначение несколько неуместным. Знаешь, может, оно так было бы и дальше, и я бы не стал приходить сегодня к тебе, но мы сейчас в преддверии больших перемен, и… Ты прерываешь его, грубо и коротко: - Хватит, Кришна. Короче. Вступление затянулось. - Горячий и нетерпеливый, - он издевается, что ли? – Впрочем, ты таким и должен быть. Ещё чуть-чуть и ты его ударишь. Он смеётся, поднимает обе руки вверх: - Ни к чему. Если б я хотел драки, всё было бы иначе. Ты не сын суты Адиратхи. И твоя мама – не Радха. Они твои приёмные родители. Твоя мать – царица Кунти, а отец – Лучистый Сурья. Ты – сын Солнца, Карна, и старший среди братьев-Пандавов. Теперь спрашивай. Спрашивать? Что? О чём? Тебя сейчас будто Индра своей ваджрой разразил. Ты молча поднимаешься и медленно идёшь в сторону реки. Солнце садится… Он идёт следом и продолжает говорить: - Ты, надеюсь, наслышан о том, как появились на свет дети Кунти и Мадри? Да, это правда: это чудесная мантра, которой царица (тогда ещё – царевна) была облагодетельствована мудрецом Дурвасой. Ты рождён так же. Кто надоумил её опробовать мантру в девичестве, я понятия не имею. Женское любопытство… Одним словом, явился Сурья, и я сейчас имею счастье наблюдать плод этого явления. Твои доспехи и серьги – дар и защита твоего небесного отца. Ты уже добрёл почти до самой кромки воды. В голове туман и спутанные мысли, тебе удаётся понять только одно – тебе теперь ясно, почему ты часами можешь жариться на солнце и смотреть на него, не щурясь и не испытывая ничего, кроме удовольствия. И ещё странное внимание царицы становится понятным. Дар речи возвращается к тебе, и ты хочешь закричать, но получается хрип: - За что? Почему? Ты не оборачиваешься, а он уже подошёл очень близко – ты кожей чувствуешь его дыхание. - Почему – что? Она не могла оставить тебя, предъявить миру, так сказать. Попытайся понять. Твои приёмные родители нашли украшенную лотосами сандаловую корзину с младенцем, прибитую к берегу – ту корзину, в которой она отправила тебя в это путешествие, - он делает паузу. – Она страдала из-за этого всю жизнь. Страдает и сейчас. Сейчас – особенно. «Она страдала…» Ты не желаешь этого, но на тебя накатывают все детские обиды и недетские оскорбления. Нет, плакать ты не будешь. Ещё чего! Ты сжимаешь кулаки – так гораздо лучше, так - не больно. - Успокойся, - его рука осторожно ложится на твоё плечо, - что было, то прошло. Прости слабость слабой женщине. Ты чувствуешь, как исчезает внутренняя дрожь, как гнев, не успев толком подняться, опадает и усмиряется, а плечу под его ладонью тепло, тепло… Ты встряхиваешься, мотнув головой для пущего эффекта, и его рука соскальзывает с твоего плеча. - Оставь прошлое, Карна, и подумай о другом. Ты сказал, что я пришёл «уговаривать» тебя? Нет. Я пришёл дать тебе знание и возможность подумать – о том, кто ты. Ты запутался, друг мой, но кто сможет тебя обвинить в этом? Уж точно не я. Думать тебе не хочется. Ни о чём. - Я не уговариваю тебя, я надеюсь, что ты меня услышишь. Пандавы – твои братья. Не поднимай оружие против братьев. Не нужно больше горя и страданий – пойми ты это, не будь упрямцем и дураком! – он возвышает голос. - Ты не просто кшатрий по рождению, Карна, ты - сын бога. И ты старший среди них. Идём со мной, - голос вновь становится мелодичным, как звуки его флейты, гибкая смуглая рука обвивает твой торс. – Ты же всегда знал, что достоин большего, чем это, - неопределённый взмах рукой куда-то в сторону, - и воинов, равных тебе, по пальцам перечесть можно. И то – если сильно постараться. Я сделаю так, что все они признают твоё первенство, даже наш дорогой Арджуна. Трон будет твоим, Карна. Все склонятся перед тобой и будут славить и почитать тебя. Ну, идём, - пауза. - Я не уговариваю – я прошу. Ты медленно снимаешь его руку со своей талии, медленно разворачиваешься к нему и… Тебя разбирает смех. Ты не можешь удержаться, и тебе сейчас всё равно, сочтёт ли он это оскорблением или истерикой. - Мать? Друг? Братья? – ты задыхаешься, унимая смех. – У меня одна мать – та, что вырастила меня. И друг у меня один. Один единственный, слышишь, Кришна! «Это», - ты повторяешь его жест рукой, - мой единственный дом, другого мне не надо! Трон, поклонение? Да ты потерял разум, если действительно считаешь, что осуществляешь мои мечты, покупая меня твоим знанием и «моим» троном. Если ждёшь, что я отрекусь от своей семьи! Если веришь, что я предам друга! Ты приходишь в себя, а он всё стоит, так же близко, и улыбается, так же нежно. «Полюби меня, Карна. Люби меня». Звон в ушах, шум и сумбур в голове… Его фигура расплывается, увеличивается, ты уже не видишь красивого лица – только золотое сияние, рассекающее сгущающиеся сумерки, обволакивающее тебя... «Карна», - шелестят травы. «Карна», - мягкий плеск волн о берег. «Карна», - лёгкий ветерок ласково обнимает тело и путает волосы. «Карна», - небо и звёзды присоединяются к его мелодии, услаждающей слух, заполняющей твоё сознание… «Карна, люби меня. Люби меня больше всех». Серьги становятся такими тяжёлыми, невыносимо тяжёлыми… Всё прекращается резко. Ты мысленно возносишь хвалу тому, кто дал тебе этот дар, а мысли абсолютно ясные. Кто перед тобой? Бог? Возможно, и что с того? - Ну и дрянь же ты, Кришна. Уходи. Или, клянусь, мне ничто не помешает убить тебя прямо сейчас. Пухлые губы поджимаются, глаза-звёзды сощуриваются недобро, его лицо преображается на мгновение – гневаться изволим. - Это вряд ли, - черты смягчаются. - Но я уйду. Как скажешь, Карна, - и улыбка снова всё та же. Он разворачивается и удаляется прочь своей танцующей походкой, от которой, наверное, глаз оторвать невозможно. Вот и поговорили… Ночь вступила в свои права. Ты продолжаешь стоять и тупо смотреть вдаль. Тихие, лёгкие шаги за спиной. Ты знаешь, кто это. Слёзы уже высохли, и ты знаешь, что скажешь ей.***
До рассвета остаются считанные минуты. Ты всегда любил эти мгновения – свежесть и юность утра, когда всё сущее пробуждается, встряхивается ото сна и возносит хвалы Его свету, приветствуя новый день. Ты ждёшь Его. Он всегда помогал тебе снять тяжесть с души, каково бы тебе ни было, и ты всегда удивлялся словно ребёнок – как другим может не хватать одного только взгляда на Него, мягкого блика, ласкового игривого зайчика, Его лучей, чтобы вмиг стать счастливее? Почему им нужны все эти самоистязания и блуждания во мраке, когда свет – вот он, всегда с тобой? Прежде удивлялся… Ты даже сегодня не можешь не испытывать радость от предвкушения Его появления над водной гладью. Но минуты тянутся и тянутся, и ты начинаешь нервничать – где Он? Это из-за тебя? Из-за твоего решения? Ты шепчешь: «Отец, прошу тебя, пойми… Поверь в меня, просто поверь, что я смогу сам. И не оставь меня без своей милости». - Кажется, брат Сурья недоволен тобой. Как бы тебе не лишиться его помощи, сын мой, - стоящий позади тебя произносит то, о чём ты думаешь, всё выворачивая наизнанку, но это не расстраивает тебя – злит. А он заканчивает: - Но я надеюсь, ты не возьмёшь назад данное мне слово, Карна. Ты не поворачиваешься к говорящему, продолжая смотреть на горизонт, отвечаешь: - О чём ты, сур? Ты – обманщик, царь богов, но не суди по себе, - ты делаешь паузу и всё-таки выпаливаешь: – И я тебе не сын. Над горизонтом вспыхивает, и Солнце всходит столь стремительно, будто только и ожидало этих твоих слов. Ты улыбаешься, тихо произносишь: «Благодарю тебя», - и разворачиваешься лицом к своему собеседнику: - Чего ты просишь у меня, о «благочестивый брахман» Индра? Какую милостыню тебе подать? Он стоит пред тобой в своём истинном обличье – красивый, мощный и величественный. Как бог. И жалкий. Как червь. «Ну и дрянь же ты, Индра!» Ты не говоришь этого вслух – он и так слышит, что ты думаешь. Ты смотришь ему в глаза, так похожие на глаза твоего заклятого прежде - соперника, теперь – врага: - Проси, сур! Ты достаёшь нож. Когда ты придёшь в себя, его уже не будет. Мочки ушей ещё саднит, но им так странно легко, боль стихает, а кожа такая тонкая-тонкая – ты никогда её так не чувствовал. Ты стоишь на коленях и смотришь на Солнце, ласково дотрагивающееся до свежих ран. Ты прикрываешь глаза и отдаёшься Его рукам. «Спасибо. И прости… папа».***
Перед началом битвы все вы, вожди Кауравов, собираетесь в шатре друга. Боец собран и уверен, но тебя что-то тревожит, где-то на самой периферии сознания. Ты не успеваешь понять, предчувствие ли это, опасения за друга или что-то ещё, ибо ваш главнокомандующий начинает свой доклад о положении дел и расстановке сил. Друг слушает внимательно: каковы бы ни были отношения между ними, но Грозный – непревзойдённый воин и прекрасный полководец. Внимание всех сейчас приковано к словам старого блюстителя трона Хастинапура, умело расставляющего ваши войска на поле, указывающего каждому из воевод его место в битве, дающего характеристики лучшим из лучших. Грозный заканчивает свои речи, замолкает и возвышается теперь будто неприступная скала, скрестив руки на могучей груди. Ты не ослышался? Ты не ослышался – твоё имя не прозвучало. Минутное замешательство прерывает Боец: - Верно ли я услышал, великий Бхишма? Ты не назвал лучшего из моих бойцов – раджу ангов Карну? - Ты услышал верно, принц Дурьодхана, - глубокий, низкий, раскатистый голос – вот уж поистине Грозный! – Я знал, что ты спросишь, и мне не обойти твой вопрос и его имя. Так вот, слушай. Твой друг, сын суты Карна – не более чем хвастун, претендующий на то, что не принадлежит ему ни по рождению, ни по умениям и знаниям. Не будет он первым среди бойцов на колесницах, не стать ему первым среди лучников! Арджуна не знает поражений, не сносить Карне головы, если сойдутся они на поле в единоборстве. «О чём ты сейчас? К чему это? На чьей ты стороне? Ну и дрянь же ты, Грозный…», - проносится в голове, и ты тут же слышишь другой голос: - И я присоединюсь к мнению великого Бхишмы. И добавлю, ученик мой, вот что. Полученные неправедным путём у Парашурамы знания не сделали сына суты великим воином. Может, и был он силён, но растрачены силы его на гордыню и спесь. К тому же, лишился он своего доспеха и серёг – залога своей неуязвимости. Что сделает его сильнее блистательного Арджуны? И скажу: слаб он. Гуру Дрона. Как же, куда ж без него в оценке твоих способностей! Ну и дрянь… Ты видишь, как раздуваются ноздри Бойца, как ходят желваки на скулах, ты чувствуешь его гнев, и твоя гордость взбрыкивает и встаёт на дыбы. Стоп! Перед началом битвы позволить свару и раздор меж союзниками? Ну нет, Грозный. Ты кладёшь руку на плечо Бойцу, останавливая готовые вырваться слова, заставляя его обернуться и посмотреть тебе в глаза. Ты сдержанно улыбнёшься другу, почувствуешь, что гнев его усмиряется, развернёшься лицом к собранию, вскинешь голову. Ты скажешь им всем, глядя в одни только глаза – глаза вашего командующего: - Это оскорбление, Бхишма. Но я не хочу отвечать оскорблением на оскорбление: какая в этом честь – ругаться, будто торговцы на базаре? Я отвечу иначе. Прости меня, Дурьодхана, но я не вступлю в битву. Я не буду помогать Бхишме, но он прав – в наших рядах много великих воинов, способных удержать преимущество за нами, - ты улавливаешь движение боковым зрением. - Стой, не говори ничего, Дурьодхана! Я не вступлю в битву, пока не падёт в ней твой военачальник. Как только это случится – а это случится! - я ступлю на свою колесницу, и, поверь, войскам Пандавов не поздоровится. Я обещаю тебе. Тишина длится вечность. Все взгляды прикованы к тебе. Осуждают? Тебе не привыкать. А ты чувствуешь один только взгляд - кажется, он тебя понял. Боец резко разворачивается и покидает шатёр. «Ну и дрянь получилась», - думаешь ты, выходя за ним.***
Ты не убил никого из них, как и обещал ей. Ты видел страх смерти в глазах самовлюблённого Накулы и надменного Сахадевы. Ты отпустил и того, и другого. Ты видел смятение, сменяющееся недоумением, на лице Юдхиштхиры (положа руку на сердце, тебе его даже и жаль было бы, даже и без клятвы, но только его) – «Царь Справедливости» остался раненым, тяжело, да, но живым. Даже Бхима-Волчебрюх не ушёл от тебя. Почти не ушёл… Ты сделал всё, как обещал ей – царице Кунти. Ноги они должны целовать ей – своей матери. Твоей матери… Честный. На что ты рассчитывал? Чем обернётся твоя честность для Бойца – ты подумал? Для вашего войска? Для тебя лично? Чем отольётся теперь? Теперь, когда ты встретился лицом к лицу с тем, кого обещал убить даже ей. Теперь, когда ты слышишь это, на пределе сил вытягивая собственную колесницу из земли, ставшей вдруг подобной зыбучим пескам. Ты слышишь это сквозь хрипы лошадей, сквозь шум битвы вокруг, сквозь звон – от усталости и напряжения - в собственных ушах. Ты действительно слышишь это: «Чего ты ждёшь, Арджуна? Хочешь дать ему возможность вновь взяться за оружие и сражаться на равных? Не теряй времени! Отсеки ему голову, прежде чем он вытащит колесницу!» Ну, правильно… Ты уже не удивляешься: предложивший тебе предательство и убивать будет так же – предательски. Ты слышишь это, но не выпускаешь проклятое колесо из рук. Свист стрелы - твоё знамя, твой драгоценный стяг «Слоновья подпруга», что вселял ужас в их сердца, превращается в лоскуты, падает рядом на край колесницы. Ты поднимаешь голову и смотришь на них – на воина и на его возницу. На врага и на врага. На брата и на бога. Близко, так близко - ты не успеешь. Ты обращаешь взор вверх, к небу - за серо-жёлтой пылью, за душным маревом над полем не видно Солнца. Свист стрелы… Ты ещё успеваешь подумать: «Ну и дрянь же…»***
***
Ты рывком садишься на кровати. Ещё секунду назад это было... Ещё секунду назад это было явью, но ты жив. Ты смотришь на свои руки, потом настороженно дотрагиваешься до ушей и просыпаешься окончательно. Тебе становится смешно. Тьфу! Ну и дрянь! Ты встаёшь с постели. Спать ты не будешь больше, и не потому что боишься снов – они не возвращаются той же ночью, если уж ты проснулся - а потому что и не ночь уже: светозащитной шторы не хватает, чтобы скрыть это – за окнами рассвет. Тебя осеняет - ты точно знаешь, телом ощущаешь, что тебе нужно сделать. Ты шумно сдвигаешь штору и настежь распахиваешь окно. Ты впускаешь в комнату прохладный воздух, зажмуриваешь глаза и тут же широко их открываешь. И смотришь на него, смотришь, не отрывая взгляда. Город внизу и вдали окрашен в золотисто-розовый. Город уже просыпается и начинает шуметь. Ты фоном улавливаешь звуки и краем - краски, потягиваешься, немного щуришься – не от света, от удовольствия. И ночной мрак – дрянь ночная – отступает, будто ничего и не было, а есть только оно. Он. - Сдурел? – раздаётся крайне недовольное бубнение из-за спины. - Закрой окно… Шторы… А, чтоб тебя! Башку тебе оторвать за такое… - и тут же, смягчаясь, чуть ли не заботливым тоном: - Снова дурной сон? И опять ничего не помнишь? - Да, - ты краток и правды говорить не хочешь. - Отведу ко врачу. К гипнотерапевту. Чтоб ты наконец вспомнил, что тебе снится, переварил это и перестал будить меня чем свет! - Да не о чем вспоминать. Там всё время какая-то дрянь, - ты делаешь паузу, губы сами произносят : - Эра Мрака… - Чего? По тебе плачет психиатр. Я не шучу. - Само пройдёт, - отмахиваешься ты, не отрывая взгляда от солнца. – Мне нравится на него смотреть. Жить хочется. - Солнцепоклонник хренов! Точно – ко врачу. Ты не думал, что люди не могут смотреть на солнце? Вообще не могут – глазам больно. А ты даже не щуришься. Псих ты, - тише и тише, уже не ворча, а явно проваливаясь в сон. «Не думал. Давно уже не думал», - почти машинально шепчешь ты, не отрывая глаз от сияющего диска. А он медленно, но верно поднимается всё выше, благословляя твой новый день.