Domina

***

      Её находит Кинг Брэдли — лучшее творение, когда-либо созданное алхимиком, во власти которого менять судьбы людей одним щелчком пальцев — в сыром полуразрушенном сарае, и глядя на неё, Данте хочется лишь с сожалением, более недоступным ей, вздохнуть. Эти жуткие струпья, выдернутые неаккуратной рукой неумелого творца наружу внутренности, потрескавшаяся, вся в незаживающих язвах серовато-землистая кожа вызывают у неё, прожившей сотни лет, желание вырвать, выкрутить руки у того, кто посмел притронуться к запретному, обрекая это жалкое омерзительное существо на жизнь.       Вообще-то, Данте давно уже не испытывает никакого омерзения, и складки её старомодных, пахнущих ветхой старостью платьев измазаны липкой кровью и не высыхающим никогда гноем с внутренней стороны. Она сама будто разлагается, но ещё каким-то чудом может держать надменно голову — считать себя выше, мудрее всего человечества, вместе взятого.       Данте кажется, что тление не принадлежащего ей тела — неоспоримое доказательство её непревзойденной силы, недоступной ни одному алхимику в этом мире. Никто, кроме неё одной, не сумеет достигнуть таких высот, смешивая всё, что её окружает, в однородный поток терзаемых душ.       Сухими, дряблыми от старости руками, Данте касается её, уродливой, неправильной в каждом своём проявлении и улыбается отстранёно каким-то своим мыслям. Красные камни она буквально скармливает ей, принимающей позже более очеловеченную форму, с собственных пальцев и не позволяет никому больше подходить к ней ближе, чем на метр.       Эту женщину — безмятежно размышляет Данте, давно уже не беспокоясь о прошлом — смог полюбить Хоэнхайм, и если бы Патриссия не умерла, она воспользовалась бы её телом, выпила бы до дна, касаясь изможденными старческими губами её молодых румяных щёк, узких, молочно-белых плеч, покрытых задорными веснушками, где их ласкало мягкое весеннее солнце.       Но Патриссия Элрик мертва, и единственное, что от неё осталось, омерзительно хорошенькой, слишком молодой и прекрасной, чтобы оставить её тому, кто сломал судьбу первой жены и умершего сына — холодная, похожая на сотканную из серебряных нитей куклу, жалкая тень: ни веснушек, ни подвижных глаз, цвета скошенной только что травы. Она — плохо огранённый аметист, блеклый, всё равно до омерзения притягательный так, что хочется её рассматривать, безжизненную и погружённую навеки в беспроглядное уныние.       Уныние — это лучшее имя, которое Данте, прожившая без малого четыреста лет, хочет ей дать.       Красивая, холодная, недоступная. Триша Элрик была простой, жизнерадостной беззаботно девочкой, и надменность старинных средневековых платьев совсем её не красит — даже мёртвую. Шёлк её волос заметно тяжелеет, опущенный в воду, кажется темнее, не блестит совсем на солнце — она по-прежнему заставляет Данте со скупой лаской касаться кончиками сморщенных пальцев изгиба тонкой шеи, скользить вниз, к груди, где её кожу клеймит татуировка, будто выжженная металлом на коже.       Иногда, в такие моменты, Данте чувствует раздражение и почти что человеческую похоть, желая содрать с неё зубами кожу — знает, что Слосс совсем не почувствует боли, вся состоящая из студёной дождевой воды.       Она не дышит будто — бездушная, созданная несовершенной кукла, и её кожа кажется солоноватой, если коснуться самым кончиком языка, горькой — стоит прижаться ближе. У Данте меняются тела, но ощущения всегда остаются её собственные. Притупленные в течение долгих лет, едва различимые.       Ей как никогда мало просто смотреть на самую тихую, самую неприметную среди своих слуг — она единственное, что роднит её с миром живых людей, пустая оболочка, доставшаяся ей ненужным никому призом, сотворённым руками Его детей.       Больше всего на свете Данте хочется схватить её, скучающую и неживую, долго-долго душить обеими руками, и от одной только мысли, какими глазами посмотрит на неё Хоэнхайм, когда увидит в объятьях своей первой жены, Данте становится невообразимо тепло, влажно до дрожи между бёдер — никто не замечает, и она может не беспокоиться ни о чём.       Данте давно не считает себя, прожившую не один век, человеком — ей вовсе не нужно чувствовать себя им, меняя каждый раз тела, деля свою постель с десятками мужчин и женщин, попадающих в её цепкие, но не принадлежащие ей руки.       Слосс — не человек. Ей не нужны воспоминания, приходящие навязчиво ночами, и ничего не трепещет в опускающейся ровно груди, когда оголённой мертвенно-бледной кожи касается обветренными губами её алчная до вечной жизни, безумная, жаждущая неистово Госпожа.