Я люблю тебя

      Виктор всегда, на самом деле, представлял, что идея совместных тренировок с Юрием Плисецким не может быть хорошей априори, но в своё время действовал интуитивно, а потом оказалось, что поздно менять планы, так как Юри этого просто не понял бы. О чём же Никифоров даже и не догадывался, так о том, что у Юрия-младшего появится наистраннейшая и наидурнейшая привычка, в народе именуемая — «достать Виктора в три шага».       Шаг первый: дождаться самого неподходящего момента и, желательно, чтобы никого не было рядом, подойти поближе, прислониться где-нибудь рядом или практически впритык, изогнуться.       Шаг второй: хитро и коварно ухмыльнуться краем губ, а затем, выждав момент, когда Виктор потеряет бдительность или же перебдит и психанёт, поддаться вперёд, немного вверх и запечатлеть на его губах поцелуй. Детский практически, слегка влажный, но не глубокий, однако не менее интимный.       Шаг третий: отстраниться так же неожиданно, обвести губы языком или закусить нижнюю, а затем произнести одну единственную фразу, способную довести до белого каления мгновенно только из-за тона, коим она произнесена, и, как финальный штрих, соль на рану, бензин в огонь — подмигнуть и уйти, непременно виляя бёдрами, словно его не балету учили, а крутиться на шестах тренировали во имя светлого стирптизёрского будущего, даже прозвище имелось феерастское.       Сам Виктор на неком подсознательном уровне тоже повторяет ровно три шага: один — подозрительно скосить взгляд на Юру, уже предчувствуя беду, уже зная, что будет дальше; два — вздрогнуть, не дёрнуться, а лишь едва напрячься, несмотря на предсказуемость происходящего; три — замереть, глядя немигающим взглядом на удаляющуюся фигуру, и, лишь когда та исчезнет из поля зрения, судорожно выдохнуть. В этой «безупречной» схеме имеется ещё один пункт, но скорее, как подпункт, который происходит уже после, когда Виктор и Юри приходят домой с тренировки, когда японец предлагает ему принять ванную, а сам отправляется на кухню. Именно там, под толщей воды, погружаясь с головой и задерживая дыхание, Никифоров слышит в своей голове эхо — отголосок той самой фразы, что раз за разом повергает его в оцепенение.       «Я люблю тебя»       И Виктор рывком садится в ванной, выныривая слишком резко и расплёскивая воду на «Odyssey». Ему даже не жаль: эта плитка, эта расцветка и узоры — всё раздражает после выходки Плисецкого.       Это бесит и во второй раз, на дне рождения Якова, в тот самый момент, когда Мила с Гошей заносят торт в царящий полумрак помещения и ждут пока тот загадает желание и задует свечи. Виктор в этот момент впервые на своей памяти искренне молится, потому что к бедру прижимается юное и крепкое, гибкое тело, у самого уха раздаётся приглушённый вздох, чужие губы едва задевают уголок его рта, мягко, почти неощутимо касается там же язык, а следом: «Я люблю тебя». Свечи затухают, свет включается, все весело хлопают в ладоши, Георгий присвистывает в такт, но громче всех радуется, конечно же, Юрий, мать его, Плисецкий.       До белого каления его доводит третий случай. Обычное свидание с Кацуки — прогулка по парку, в которое невесть каким боком умудряется вклиниться Юра, — порой Виктору кажется, что и живут они втроём, — а старший тёзка просто не способен отказать, чем младший нагло пользуется. Юри сдаётся мелкому манипулятору легко и даже без борьбы, отдавая тому право почивать на лаврах в удовольствие, ведётся на малейшие хитрости, как и в этот раз. Он уходит в сторону лавки с мороженным, свято уверовав в необходимость развивать свои коммуникативные навыки с русским народом и великим языком, оставляя спутников вдвоём. Витя подставы не ожидает совсем, потому краткое касание тонких пальцев у его запястья, лёгкое сжатие и давление самых кончиков туда, где бьётся пульс, взгляд немного странный, какой-то больной, не сходящая с лица кривая усмешка и торопливый краткий поцелуй — удар под дых, где нокаутирующим становится засевшее глубоко в голове признание: «Я люблю тебя». И нечего сказать в ответ, так как Кацуки слишком близко, протягивает мелкому пакостнику мороженное и выглядит невероятно наивным. Вите не хватает ни сил, ни храбрости развеять его иллюзии.       После четвёртого прецедента Никифоров задумывается о необходимости носить с собой всегда и везде пузырёк с валерьянкой. Лучше бы, безусловно, с ядом, но его и без того раз за разом отравляют три проклятых слова. Он подозревает, Юрий просто решил извести именитого фигуриста, довести до нервного срыва, убрать со своего пути раз и навсегда. Отчего же сам так реагирует на любовный посыл — старается вовсе не думать. Отпуск, море, солнце, пляж — полный набор, что ещё нужно для умиротворения? Точно не падающий на разгорячённую солнечными лучами спину мокрый и холодный после купания Юра. Совершенно точно не проникающая между его ног тонкая и острая коленка. Никак не твёрдые соски, потирающиеся о лопатки. И — боги нет! — не прижимающиеся к его скуле приоткрытые губы, скользящие выше по щеке, задевающие край века, которые потом вновь опускаются ниже, выдыхая практически в самый рот хрипло и с предыханием: «Я люблю тебя». Кацуки сбоку смеётся этой выходке, протягивает Юрию только что вынутую из мини-холодильника бутылку с водой, тот хихикает в ответ, нарочито небрежно при этом усаживаясь на поясницу Вите, отвинчивает крышечку и жадно пьёт, словно жажда мучает его с десяток лет.       Виктор благоразумно считает, что после их с Юри отъезда и возвращения в Японию, всё закончится, Плисецкий успокоится и всё произошедшее ранее будет забыто, как страшный сон. Он не ожидает увидеть бывшего подопечного через неделю у ворот обители семейства Кацуки.       Пятый. А может шестой? Или уже восьмой? Виктор сбивается со счёта. В Японии Хэллоуин — относительно молодой праздник, не достигший того же размаха, что имеет, к примеру, в Америке, тем не менее справляют его многие. Юра сходит с трапа уже в костюме. Виктор проклинает вся и всех. Юри просто смеётся, растеряв природную сдержанность. Плисецкий переодет в своего кумира и, по совместительству, объекта домогательств. Смотрится он в таком виде просто умопомрачительно, а Витя даже и не заметил, как тот вырос. Юри отправляется за припаркованной неподалёку машиной, так как его муж запрещает своему протеже показываться в таком виде на улице, более того, сняв с себя тонкий плащ, накидывает подросшему парню прямиком на голову, строго наказывая даже носа не высовывать. Юра усмехается, тянет к нему руку, перехватывает ладонь и дёргает на себя. Он сильный, гораздо сильнее, чем раньше, в разы. Слушается приказа — наружу и кончика носа не показывать, тянется чуть вверх, привстав немного на носки, и запахивает полы плаща у Виктора на макушке. Они стоят вжавшись друг в друга: тесно, жарко, дыхание смешивается, у Никифорова над губой проступает испарина, а Юра похабным жестом, выуженным несомненно из закромков самого сатаны, слизывает её, а затем целует в губы, не как раньше, по-настоящему, разделяя едва ощутимо солоноватый привкус и свой собственный — горько-сладкий. «Я люблю тебя» разбитым голосом напоследок и он успевает отстраниться буквально за мгновение до того, как из машины раздаётся гудок.       Два года бесконечных приставаний. Два года приездов на все возможные, настоящие и выдуманные, иностранные и родные праздники, по любому поводу и на любое мероприятие. Два года меняются обстоятельства и окружение, люди и события. За два года зелёные глаза тускнеют, теряют прежний блеск, смотрят устало, больше не с надеждой, а только с болью, но это — всё ещё глаза воина. За два года хитрая вызывающая улыбка преобразилась даже не в усмешку, а гримасу: горькая, отчаянная, развратная, многообещающая. За два года не изменились только три слова. «Я люблю тебя» было сказано сотни раз в сотнях мест с разными интонациями, жестами, взглядами, с обязательным поцелуем и трёхсекундной паузой у губ Виктора сразу после него, будто ожидая чего-то.       Очередной праздник, Юру Плисецкого ждут, как родного. Рождество — везде Рождество, справлять его следует с семьёй. Утром двадцать четвёртого в Хасецу раздаётся звонок. Прибыл, тут по гипермаркету прошвырнусь, ждите. Юри в предвкушении — с мелким не виделись уже три месяца и это обескураживает, учитывая, как часто он у них бывал прежде. Виктор проявляет чудеса самоконтроля, только предлагает выдвинуться навстречу дорогому гостю и помочь дотащить/довезти вещи, которых тот наверняка накупит столько, что можно целый город обеспечить на всю зиму. Выбрав вариант с пешей прогулкой они, как примерная семейная пара, в полном молчании отправляются на непростую миссию. Каждый пребывает в своих мыслях, когда вдалеке проявляются две фигуры, и чем ближе, тем отчётливее, непривычнее. Странно видеть Юру: высокого, с лукавым прищуром, загадочной полуулыбкой, с длинными светлыми волосами, выбивающимися из-под шапки, и с одним единственным рюкзаком за спиной. Ещё страннее — Отабека.       Юри поражается, что в кои-то веки не придётся таскать кучу вещей, не выдерживает, озвучивает данную мысль. Юрий прикрывает пальцами половину лица, качает головой, смеётся, надеется, что не против присутствия «его Беки», и его заверяют, что всё отлично. Виктор молчит, наблюдает исподволь, но не произносит ни слова, даже на приветствие его не хватает. Юра подхватывает Алтына под руку, прижимается к боку почти что всем телом, будто хочет слиться воедино, тянет следом, улыбается широко и открыто, ловит улыбку в ответ, расцветает, продолжая настойчиво увлекать за собой. И смотрит. Смотрит на Отабека так, как когда-то смотрел на Витю. Очень-очень давно.       Два года размышлений. Два года безудержных, горячих, наполненных страстью и лаской, даруемой бледному тонкому телу, обладающему скрытой невероятной силой, снов. Два года борьбы с самим собой, убеждения в неправильности собственных желаний, в острой необходимости стать прежним и снова принадлежать и душой и телом только одному человеку. Два года перерождения удивления и лёгкой заинтересованности в помешательство. Год глухого раздражения, непонимания и бессилия перед странным искушением. Полгода попыток спрятаться и избавиться от наваждения, метания между собственными чувствами. Три месяца отчаянной тоски. Один день ликующего предвкушения. Один час, полный дрожи и желания наконец увидеть. Одна минута, чтобы понять.       Юри не пытается его приобнять так же, как это делают Юра с Отабеком. Он идёт спокойно рядом, едва заметно улыбается чему-то своему, наблюдая за молодой парочкой, тихо мечтательно вздыхает, когда Плисецкий целует Беку в щеку, а тот, не оставаясь в долгу, возвращает ему поцелуй в кончик носа. Вообще ничего не замечает кроме крохотного мирка на двоих, разворачивающегося перед ними, и не слышит, как знакомый, ставший ему родным голос, выдыхает куда-то вперёд, чтобы ветер донёс до адресата три заветных слова.       «Я люблю тебя»