Кровавый ветер

      Страх.       Это чувство было всепоглощающим. Оно пробегало по всей поверхности тела крайней напряженностью, вонзалось острейшими иголками прямо под ногти, побуждало кричать от бессилия во весь объем жаждущих вывернуться наружу легких. Но неутолимая потребность вырвать из себя, из самого нутра, разномастную кипу ощущений и эмоций не могла заставить его остановиться.       Манфредо был мертв, она осталась абсолютно одна, он не мог, не мог, не мог опоздать!       И когда он увидел ее, окруженную стражниками, ассассин не думал. Ради нее он готов был разорвать глотку каждому, будь то громила или простой бродяга. Как цепной пес, жестокий к чужим, но лижущий руки своей любимой хозяйке.       Не успевший прийти на помощь.       На блестящем золотом платье выступали багровые пятна. Ткань, неспособная впитать столько влаги, постепенно расцветала, тянулась в стороны своими робкими лепестками, чей вид заставил сердце Эцио пропустить удар.       И когда стражников не стало, когда он подхватил бледнеющую девушку на руки, когда понес ее в ближайший двор, в голове звучало лишь одно оглушающе громкое слово — опоздал. Какие-то секунды, мгновения… И он, отчаиваясь, шепчет, что все будет хорошо, что он позовет врача, и тот все исправит, и вылечит ее, обязательно вылечит, как же иначе, что они справятся и…       И итальянец с замиранием сердца слушает ее последние слова.       Не осталось ничего. Лишь громкая пустота и боль, которая, казалось, сломает грудную клетку. Пропали крики невиновных, пропало восстание безумного монаха, пропал священный долг ассассина.       Когда ее глаза, всегда полные трепещущего на ветру огня, закрылись, пропало все.       А он не мог отпустить ее. Продолжал шепотом говорить ей, что все будет хорошо, что он позовет врача, и тот все исправит, и вылечит ее, обязательно вылечит… Обязательно…       Таким его нашел Макиавелли. Беспристрастный убийца в своих руках, словно в колыбели, держал уже давно холодное тело любимой женщины, не в силах поверить в произошедшее. Его переломало. Каждая кость отзывалась глухой болью, каждая жила дрожала, пылала синим пламенем, каждая связка ныла. Руки тряслись, зубы стучали друг о друга, горячие слезы стекали по белому полотну лица.       И когда, спустя время, его клинок поразит Савонаролу, Аудиторе хлопнет дядю по плечу, вернется на виллу, вызовет врача, и тот все исправит, и вылечит его тело от физических ран, как же иначе. Они справились с восстанием и вернули злосчастное Яблоко.       И сквозь годы он пронесет эту боль, что железным обручем будет стискивать обливающееся кровью сердце, через месяцы, сжав зубы, будет вспоминать поцелованное Смертью лицо, и каждый день будет тренироваться в два, три раза дольше, но это не поможет.       Когда-нибудь он найдет того, кто придет в его мысли и вылечит его душевные раны, и все встанет на свои места, как же иначе. Вместе они справятся со штилем и штормами, с радостями и горестями, счастьем и недугом — со всем, что только обрушится на их плечи.       Когда-нибудь он не опоздает и вовремя протянет руку помощи.       А сейчас — пой, клинок. Кричи, ассассин. Двигайся в смертельном танце кровавых ветров. Попробуй снова открыть свое сердце.       Сквозь боль.