Sleepless night

Помни. Нас прежних.

За окном, где-то там за стеной, льет дождь. Тарабанит по старым, местами сломанным черепицам и разбивается об землю. Его не видно, но слышно, даже если особо не прислушиваться. Эта вода размывает былые реалии и данность, превращая все в нечеткие мокрые пятна прошлого. Заставляет слушать и уходит, полностью исчезая вместе с испарениями. Он кажется ему ненастоящим. Не живым. Игрушечным. Напоминает куклу, которую Чон как-то в детстве нашел в песочнице. Брошенную и никому не нужную. Чонгук протягивает к нему руку и кончиками пальцев, почти невесомо касается худощавого тела. Он на ощупь прохладный, но живой. И под бледноватой кожей где-то еще спрятана душа. Темнота, окружающая их, рассеивается светом свечи. Пробки вечно вырубает во время дождя. Он щурится, моргает пару раз, но не двигается. — Сегодня ты в моей бессонной ночи? — шепчут искусанные потрескавшиеся губы. Его руки еле скользят по простыне и застывают. Он по-прежнему кажется Чонгуку ненастоящим. Придуманным кем-то. Словно Чон просто зашел в чужую плохую фантазию, только и всего. Зашел и оступился. Стекающая по ту сторону стены вода, к слову, тоже кажется искусственной, намеренно выпущенной из шланга в нескончаемом потоке. Чон подходит ближе и застывает у кровати, до него лишь руку протянуть. Но лучше этого не делать. * * * Тогда. Чон поначалу даже не верит в то, что видит. Большие глаза чуть прищурены, цвет высокоградусного коньяка в них разбавлен льдом и чем-то еще, явно не подходящим. Неаккуратно накрашенная подводка смазана, но это его совсем не портит. Портит синяк вокруг лодыжки и местами стертая в кровь щиколотка на другой ноге. Портит длинная цепь, которую, похоже, совсем недавно переместили, перековав «браслетом» с одной ноги на другую. Цепь напоминает то, чем раньше сдерживали собак у будки, только эта идет от батареи, дотягиваясь до кровати в этой небольшой комнате загородного дома. На нем смятая футболка, задранная до груди, и желто-фиолетовый синяк под сердцем. И Чон догадывается, что не только там. Губы искусаны в кровь, кажется, им самим же, в уголках рта блестит остаток искусственного блеска. Брюнет присаживается на край кровати и продолжает скользить по обессиленному телу взглядом, не торопясь дотронуться. За стеной - не за той за которой улица, а за той, что, как оказалось, совсем рядом, - стекает вода. Нет, это вовсе не дождь. Льет из открытого крана, угрожая затопить соседнюю ванную. — Как тебя зовут? — спрашивает Чон, вернувшийся из ванной, прежде прикрыв кран. — Тэхен, — взгляд странных глаз следит за огоньком свечи, — Звали… Когда-то, — голос звучит урывками и распадается на части. — Тэхен, — пробует на вкус Чонгук чужое имя, — Я помогу тебе, Тэхен. Кажется, шатен хочет привстать, но его попытки не венчаются успехом. Он чуть кривится в лице. Сил нет. Да и смысла стараться тоже. Глаза скошены куда-то в сторону, и весь его образ сейчас почти сливается с окружающим полумраком. Он искривляет губы в подобии улыбки и шепчет, чуть шипя, почти не слышно: — Помоги лучше себе. * * * Чон не знает, чем парня накачивали все это время, и сколько времени он пробыл в этом доме, тоже не представляет. Мужчина, предположительно приковавший его к батарее в комнате без окон, уже мертв. Повесился в гостиной на крючке для люстры. Что послужило причиной, не ясно. Не понятно и то, откуда тут Тэхен, а его спрашивать смысла нет. Разум чаще размытый, нежели принимающий информацию или желающий ей поделиться. Зато по многочисленным следам на парне не трудно догадаться, что с ним делали. И тяжело смотреть ему в глаза дольше пары секунд. Высокорадусный коньяк в них разбавлен, к сожалению, не только льдом. И мизинец на правой руке был сломан и давно уже сросся, не правильно. Похоже, Кима это и не тревожит. Цепь больше не натирает его кожу до крови. Чон избавляет Тэ от нее, как только находит и отходит от первого шока. Но тот не торопиться встать. Закричать. Рыдать или благодарить за спасение. И не только из-за отсутствия сил. По прошествии времени, когда Ким более-менее приходит в себя, поднимается и на трясущихся ногах доходит до ванной, он первым делом открывает кран. Чонгук спрашивает его об этой привычке, но внятного ответа не получает. Его губы иногда кровоточат, Ким снова и снова сдирает зубами слои тонкой кожицы, стоит им только начать заживать, и слизывает багровые капельки, не позволяя им скатится. Он наблюдает за язычком свечи и паникует когда впервые комнату озаряет свет лампы. Нет, он не кричит. Он плачет. Иногда. Тихо, без всхлипов. Рисует этими каплями картины на подушке, и соскальзывает на простыню. Чонгук понимает, свет режет тому глаза, и, наверное, оживляет в его голове страшные кадры, потому приносит свечи. Его худощавое тело периодически сковывают судороги, и он застывает в изломанной позе, с открытым ртом, из которого льется немой крик. Иногда чуть не откусывает себе язык в том невменяемом состоянии. Его глаза закатываются, а простыня рвется. Он просит простить его за порванную ткань, когда становится яснее, и дрожит всякий раз в ожидании прощения. Донести до него, что простыня не имеет значения, получается, увы, далеко не сразу. Коньяк, живущий в тех глазах, выцветает или искрит в обманчивой вспышке и вновь разбавляется ядом, с которого тому слезать уже просто нельзя. Не поднимая головы с простыни, он переводит взгляд на дверь, на тень под ней и даже не моргает. Так и застывает. Ким не признает подушки и почти никогда не укрывается одеялом, хотя постоянно мерзнет. Он смотрит на тень в щели между дверью и полом. Смеренно, как верный пес, почти одержимо. И шепчет. Совсем не Чонгуку, а скорее окружающим мраку и стенам, что кто-то идет. Исповедывается обрывками словосочетаний ткани под собой. Шаги все ближе. Они под дверью, сейчас она откроется и… Он замолкает. — Не уйти. Но ты помни нас прежних. Он не открывает штор и вообще днем предпочитает сидеть там, где потемнее и свету его не достать. Иногда Чон находит его самом дальнем углу, иногда на полу у батареи. Редко под кроватью. — Ты больше не скован, — осторожно напоминает Чонгук. Тэхен ломает прямую линию на губах, болезненно изогнув ее в виде крючка. Не отрывая взгляда от двери, мелко вздрагивает и дергает за невидимую цепь. — Сегодня ты в моей бессоной ночи? Чонгук сидит на кровати рядом с ним и тоже наблюдает за язычком свечи в темноте. Размышляет о чем-то своем, о чем-то далеком, что высоко, незримо. Он опасается оставлять его одного надолго, но постоянно быть рядом тоже не может. Тэхена бьет мелкая дрожь, он обхватывает себя руками, подтягивает ноги, сложившись в позе эмбриона, и ждет, переводит взгляд разбавленного коньяка на щель между дверью и полом. — Ты тоже слышишь эти шаги? — его голос совсем тихий, и шепчет он это явно не Чону. Иногда Ким меняется, когда дрожь ненадолго уходит, а слабые, не такие болезненные судороги тревожат лишь ноги, терпимо вспыхивая в икрах. Он разговаривает. Почти спокойным, не выломанным из глубин почти потерянной личности голосом. Рассказывает о звездах в ночном небе, похожем на бисеринки, которые позже обратились для него самого в испорченный блеск для губ, что приходил и наносил ему тот человек из темноты. Он говорит о какой-то собаке, которую давно усыпили, и о том, как он рыдал тогда, и как порой: — Слезы скользят из глаз и сейчас. — Ты все еще скорбишь о нем? — тихо спрашивает Чон, раз подворачивается шанс. — Нет, — Тэхен снова сдирает почти зажившую корку с губ и вдавливает обгрызанные ногти в собственные предплечья, — Жду, когда и меня усыпят. Чонгук прикусывает щеку изнутри, незаметно вздыхает и все еще старается не смотреть в те глаза дольше пары секунд. «Что это?» — порой спрашивает он сам себя, пытаясь разглядеть в окружающем намеки на ответ. Акт милосердия? Заложенная программа «помоги как можешь»? Попытка подняться в собственных глазах? Нет. Последнее так уж и вовсе какая-то чушь. Это просто желание, исходящее изнутри, искреннее, без намерения получить что-либо взамен. Чону бы и самому не помешало как-нибудь сесть и как следует в этом разобраться. А пока он старается укрывать его одеялом, чтобы не мерз. И всегда выключает кран. Тэхен даже не думает прикрыть дверь, ведущую в ту ванную, когда находится в ней сам. Однако всегда закрывает, когда выходит оттуда, слушает, как льет вода, и говорит, что дождь. Дождь опять начался. Говорит, что он никогда не закончится и что повезло тем, кого усыпили вовремя. Иногда он сидит и царапает себе кожу, раздирая ее в том месте, где раньше был скован цепью. Признается, что хоть пальцы себе ломай, отцепить ее не получится. Никак не поймет, что ее уже нет. А может, ему так проще? Чонгуку часто приходится кормить его с ложечки. Приходится смотреть на его неестественно исхудавшее, часто скорченное тело с выпирающими костями, не собирающееся набирать вес. Бывает, Тэ слышит, понимает и отвечает Чонгуку, причем вполне логично и внятно. Но чаще оказывается, что все же не слышит, зацикленный на мыслях о шагах за дверью. Скованный убежденностью, что некто вернется. Одержимый идеей, что умрет. Снова умрет, он прежний. Как на повторе: — Мне не дожить до четверга. — Почему именно четверг? — пытается понять Чон. — В четверг мы с другом поплывем на лодке с крабами ловить рыбу. Но мне не дожить до четверга. Он больше не наступит. Пока Чон переваривает информацию о лодке с крабами, Ким впервые упоминает о ком-то, кроме того человека за дверью и собаки, которую когда-то усыпили. Позже даже называет имя. — Чимин, — говорит, выводя слезами закарючки на простыни, — Я не приду. Он крупно вздрагивает и с силой зажмуривает глаза. На столе гаснет свеча. — Ты помнишь меня? Сидя в темноте на полу у батареи: — Помни меня. Того… Я не хочу, чтобы того меня забыли. Он смотрит на щель между дверью и полом. Он смотрит словно сквозь Чонгука, сидящего напротив него. — Я не забуду, — вместо незнакомого Чонгуку Чимина, отвечает он. Тэхен пытается улыбнуться, привстать, сесть прямо, а на следующий день ломает себе палец и просит призрачного некто простить его за попытки побега. Он так больше не будет. Этого не повториться. Так что... — Прости. Прости. Прости меня, пожалуйста. И вдруг, в очередной слабой попытке приподняться и сесть, почти глядя Чону в глаза: — Сегодня ты в моей бессонной ночи? Тэхен не идет на поправку. И не сможет, даже если бы захотел. Ему дают определенный срок, плюс-минус месяц, и разводят руками. Чон все еще не знает, как объяснить себе свои собственные порывы и ту решимость, с которой он забирает его к себе, когда находит. Зачем не оставляет в больнице, где, по заверениям тех самых врачей, парень и должен дожить свое время. «Дожить» звучит отвратительно и в этом течение как-то слишком много — «Зачем?». Может поэтому? Тэхен почти не спит ночью. Он ждет. Всегда ждет, но в ночи особенно настороженно, сжимая длинными пальцами ткань под собой. Отрывая корку с губ, чуть хмуря брови. Скрывая обуглившийся крик где-то внутри, не в силах его показать. Он часто пытается скрывать слезы, но не получается. Стыдится их. Не хочет, чтобы темнота его жалела. Изогнутый, поломанный, он признается, что не хочет, чтобы она его таким запомнила. Чтобы Чимин его таким видел. Чонгук пытается узнать о том его друге побольше, но Ким рассказывает о событиях из детства, связанных с ним. А как о человеке, бывает, вдруг съезжает с былой временной рамки и описывает ребенка. Сбивается, снова упоминает четверг. И что на последней фотографии они вышли так хорошо, он хотел бы снова увидеть тот снимок. Но не хотел бы, чтобы сам Чимин его таким увидел. Таким, каким он стал теперь. Никаким. Порой он сидит и бьется о батарею, Чонгук отталкивает его и пугается. Как только он дотрагивается, Тэхен словно превращается в куклу. В один из овощей, что валяются на прилавке рынка. Делай что хочешь, только… Только оставь хоть ниточку в сознании о том, кем был. Хоть что-то оставь или уничтожь раз и навсегда. А кем был? Хоть сам-то помнит? Чонгук вовсе не бесчувственный, в конце концов, он не из стали, сердце в груди бьется, и человечностью, присущей живому, не обделен, и иногда слезы собираются в уголках его глаз. Он не плачет. Нет. Он лишь позволяет им сделать себя сильнее, чтобы войти в его комнату. Чтобы кормить его, чтобы вколоть то, что нельзя отменить. То, что однажды остановит парню сердце. Чонгук не железный. Он не сплав твердых элементов, но и не мягкая медь. Просто человек, и ему тоже больно. И далеко не сразу, но Чон дает слабину. Ложится рядом с Тэхеном на кровать и приобнимает это вмиг обмякшее от прикосновения тело с пригвожденным к двери взглядом. Он гладит того по волосам и рассказывает о себе. Не допускает грустных историй и, наверное, как и сам Тэхен, большую часть говорит все это окружающим их полумраку и стенам. А также тому язычку от свечи. Иногда в такие моменты за плотно зашторенным окном идет настоящий дождь, и Тэхен чему-то бессловно кивает. — Он больше не придет, — неожиданно говорит парень в среду и поднимает взгляд на Чонгука, осмысленный, пусть и не уверенный взгляд, — Скажи ему, что в четверг я не приду. Скажи, чтобы помнил меня прежним, потому что я тоже буду помнить его тем. Скажи, что я простил его. И пусть он тоже простит меня. Простит, что не заметил другого. Простит за то, что не пришел в тот четверг и сам его спровоцировал. Простит, что сглупил и не понял, что стало слишком поздно. Чонгук просто слушает, боясь шелохнуться. Боясь издать какой-либо звук и помешать словам. Боясь вдохнуть или выдохнуть. Боясь, что так не вовремя погаснет свеча. Перед глазами встает тот день, когда нашли загородный дом. Когда в полицейский участок только поступил звонок, а на том конце рыдали и просили спасти его. Кого, не уточняли. Просили попросить прощения. Тяжело дышали, сбивались. Тогда лил дождь, настоящий дождь. А когда доехали до адреса, он уже закончился. Неподалеку от дома обнаружился пруд, сразу бросившийся всем в глаза, и небольшая деревянная лодка с изображениями крабов, криво нарисованных краской, похоже, давно какими-то детьми. Этот кадр мелькнул и в тот же миг забылся. Входная дверь была не заперта, внутри стояла почти гробовая тишина, не считая звука воды откуда-то снизу. Вроде из подвала. А в гостиной был обнаружен молодой мужчина, еще совсем парень, повесившийся на крючке для люстры. В переднем кармане у него нашли снимок. Двое детей, жаль, лица вырезаны. А в подвале, в закрытой комнате без окон, прикованный к батарее на длинной цепи, нашелся парень. Или, скорее, то, что от него осталось. Тоже еще совсем молодой, ровесник того, что повесился. Чона в тот день взяли с собой лишь потому, что оказался в участке: помогал отцу-полицейскому. Даже не стажер. Так, от нечего делать. Имя у повешенного парня было каким-то сложным, помнится. Как выяснилось позже, и вовсе было дано не родителями. Найденные документы были подделаны, точнее, новоприобретенными, лет этак пять назад, фамилией и именем. На самом деле, лет до девятнадцати парня звали Чимин. А после инициалы сменились, пришел некто другой. Позже явил себя тот, кто превратился в шаги для Тэхена. Почему же именно так? Остается загадкой. Может, таким образом он пытался оправдать свои действия перед самим же собой. Эгоистично придуманной личностью убедить, что и Ким его не узнает. Какими были истинные причины? Трудно разобраться. Может, хотел, чтобы Тэ помнил лишь образ из детства, а того, во что превратилось родное лицо в комнате, забывал. И именно потому размывал себя в его глазах, отравляя в темноте разными наркотическими веществами. И бог знает чем еще. Что случилось, как и почему парень превратился в те шаги за дверью для друга детства, Чон разгадать был не в силах, получалось лишь предпологать и надумывать все новые и новые варианты. Ответы не знали и полицейские, недолго расследовавшие это дело, что, впрочем, не удивительно. Не знал и отец, который пусть и не понимал, что руководило сыном, но в итоге все же помог с тем, чтобы Чонгук забрал Тэхена к себе. Чтобы стал его, как сказал мужчина, «сиделкой». Чонгук понятия не имел, кто такой тот Чимин, вплоть до самой среды. Даже не задумывался о страшном варианте, когда намеревался разыскать чужого друга. Чон не хотел вспоминать и держать в голове образ висящего в гостиной мучителя Тэ. Очень хотел бы, чтобы забыл его и Ким, хотя подсознательно понимал, что это вряд ли возможно. — Сегодня ты в моей бессонной ночи. — Почему ты повторяешь это? — осторожно, в очередной раз вернувшись из ванной, прежде прикрыв кран, спросил Чон. — Я сказал это, и он заплакал, — впервые сидя почти прямо и не глядя на дверь ответил Ким, — Чимин, — голос сорвался, и он мелко задрожал всем телом, — Сегодня ты в моей бессонной ночи. Чонгук вмиг заметил знак, подскочил к нему и помог принять горизонтальное положение. Парня снова скручивали судороги, бил озноб. Все начиналось резко и так же быстро отпускало, выбрасывая обратно бессильной тушей в плохо воспринимаемую реальность. Слова начинали ломаться, а дыхание становилось прерывистым. Взгляд возвращался к щели между дверью и полом. И Тэ снова ждал. Чего же на самом деле? На следующий день был четверг. Чонгук так и не нашел тот снимок, хотя бы испорченный, хоть какой-то. Отец сказал, что тот потерялся где-то в участке, дело-то было закрыто почти сразу же. Его не было совсем не долго, и шум воды из крана был слышен с самого порога. Чонгук, как всегда, первым делом зашел в его комнату и перекрыл поток. Огляделся и удивился небрежно отодвинутым шторам. — Тебе нравится шум воды? — как-то спросил он Тэхена, не особо надеясь на ответ. — Нет. Но тогда я должен был искупаться. Он пришел раньше и заплакал, а была среда. Чонгук закрывает кран, подправляет шторы и подходит к кровати. Взгляд Тэхена как и прежде прикован к двери. К той щели между полом. Он все такой же худенький, не похожий на взрослого парня, такой, каким они его и нашли. Так и не получилось заставить его набрать вес. На нем чуть задравшаяся пижама, а на оголившемся участке коже небольшой синяк, недавно он снова бился об батарею. У него шрамы на лодыжке, от цепей, на которых его держали несколько лет, там же царапины. Так и не получилось убедить его, что «кандадалов» больше нет. У него красивая форма губ, те часто сохнут, и он сдирает с них корку. У него родинка на кончике носа, которую, если честно, Чонгук как следует разглядел лишь через месяц. У него длинные ресницы, а в глазах высокоградусный замерзший коньяк, разбавленный чем только можно и нельзя. Перемешанный. Вымешенный. Передержанный. Коньяк, который сковал однажды и самого Чонгука, всего одним взглядом. Чон ложится рядом с ним, закрывая тому обзор на дверь и гладит по волосам. Чуть запутанным и немного влажным. Тэхен молчит, даже не вздрагивает, но и кукольным при живой душе сейчас не кажется. Тот просто не здесь, мыслями относительно. — Я не доживу до четверга, — шепчет он через пару минут молчания, так и не сдвинув взгляда, глядя на дверь, словно через Чонгука. — Но сегодня четверг, — Чон понимает, парень снова путается в днях, и возникшая в последние несколько дней осознанность вновь расплывается. Ким чуть дергается, сжимается, впивая ногти в кожу, и поднимает на него глаза. Тот замерзший коньяк, который Чонгуку так и не получилось увидеть сияющим хоть каплей веры. Или тем, что есть в его собственных глазах, когда он смотрит на него вот так. Тэхен переводит взгляд с его глаз на щеки и нос, и приподнимает уголки губ выше. Почти зажившая корка, вновь рвется местами и окрашивает их бисеренками красных созвездий, но Ким этого не видит, и кажется, что и не чувствует. — Сегодня ты в моей бессонной ночи, — глаза соскальзывают в былом направлении, к той щели между дверью и полом, — Чимин, — голос еле заметно вздрагивает, — Ты в моей бессонной ночи, — Чонгук сжимает губы и прикрывает глаза, убирая свою руку, — Помни меня прежним, Чимин-и. Не отпускай, если так не хочешь, но усыпи, — голос становится все тише и тише, — Обязательно потом усыпи в этой бессонной ночи. Я подожду тут, рядом, а ты не тревожься, поспи.