молитва.

             Едины.       Мы едины, думает Иоанн, и тишина впервые за долгое время кажется ему благословенной; смотрит на спину брата, молящегося своему Богу, на кривые красные линии, уродливо-прекрасным рисунком украшающие кожу, на сложенные вместе ладони и опущенную вниз голову и прислушивается: ничего. Он вдруг понимает: Иосиф не дышит и сердце у него не бьётся. Подходит чуть ближе, лезвием шагов рассекая воздух, проверяет ещё раз, вот оно у него есть, проклятое, стучит, готовое сломать рёбра, измельчить их в порошок — и застывает. Иосиф поднимает свой взгляд, также стоя на коленях, смотрит туманом голубых глаз.       Улыбается.       Иоанн наконец замечает, каким он выглядит уставшим, как низко — почти безнадёжно — опущены его плечи; замечает сложенные в молитвенном экстазе, но дрожащие руки, а на кончиках пальцев — невидимо, у ногтей — застывшую тёмную корочку крови. Не решается подойти ближе — нельзя, нельзя, нельзя. Он осознаёт, каким хрустальным сейчас должно быть время, напоминает себе, кто есть кто, молчит.       И опускает взгляд ещё ниже — бордовые полосы, соединяясь, тонкой струйкой стекают вниз, к Похоти.       Гнев.       У Иосифа дёргается нижняя губа, он жмурится, тут же открывая глаза, поднимает голову вверх, обращается к Нему — Господи, Господи, Господи — и замирает, чувствуя ледяные прикосновения к плечам. Иоанн прямо перед ним наклоняется ближе, ещё ближе, опускается на колени, равняясь, и взгляд его полон теплоты, а пальцы всё такие же холодные, но Иосиф отчего-то нисколько не против. Он улыбается брату ещё шире, и эта улыбка — ломаный изгиб — заставляет мир вокруг остановиться. Иоанн чувствует себя убитым и измученным, пока ладони, повинуясь взгляду, не соприкасаются друг с другом, а мир не оживает, донося с улицы редкие крики и свист пуль.       К Дьяволу их всех и все их бессмысленные речи.       Он думает о том, как сегодня днём — во имя Господа — расстрелял пять человек, покорно выстроившихся в ряд. Оставшийся отступник — худощавый парнишка лет двадцати — что-то мычал в повязку, всё время падая и умоляюще утыкаясь носом в ботинки, кричал, жмурясь, качая головой влево-вправо, вправо-влево, дёргаясь. Иоанн, нежно обхватив его исказившееся в страхе лицо, зацокал, успокаивая, погладил свободной рукой растрёпанные рыжие волосы, заправил непослушную прядь за ухо и снял мокрую от слёз тряпку, контролируя его взгляд, — только на себя. Тот замер, прикованный неведомыми цепями, сзади фоном слышались хрипы и стоны, всё вокруг дрожало.       — Почему ты не послушал меня? Почему пошёл наперекор Отцу? — большой палец неторопливо поглаживал грязную щеку, размазывая чужую кровь, надавливая. — И теперь из-за тебя мне пришлось сделать это, избавить их от страданий. Ты этого хотел? Да?       Парень начал плакать навзрыд, наконец увидев обездвиженные мёртвые тела своих родных, из глаз и носа потекло ещё сильнее, противно, он дёрнулся назад и вперёд, колыхаясь в руках Иоанна, как тряпичная кукла, а тот, превозмогая самого себя, переместил руки чуть ниже, сдавливая ими тонкую открытую шею. Он не любил слёз — не любил слёз страха — и сейчас, чувствуя каждым миллиметром ладоней угасающую жизнь, единственное, что он мог почувствовать, — это любовь по отношению к жертве, оплатившей бесконечное и вечное наказание. Тело перестало биться в агонии и обмякло, выпустив дух.       Любовь.       Иосиф смотрит на него, проникая в самую суть, читает все его мысли, и кончики губ, дёрнувшись, вдруг опускаются вниз. Он задыхается, Иоанн видит это, и пальцы его, разомкнувшись, вцепляются в плечи брата с невероятной силой — с такой, что кажется, будь он тонущим в самых глубоких водах несчастным, Иосиф вытащил бы его — вытащил и бросил бы на берег, руша планы Бога.       Теперь мир вокруг кажется несуществующим, а голубой туман глаз, рассеявшись, заставляет Иоанна вспомнить того маленького мальчика, который хотел подружиться со знаменитым супергероем и который так сильно плакал каждый раз, когда оставался один, чтобы никто не увидел его стыд, чтобы Старик Сид, рассвирепев, вновь не начал бить его широкой кожаной полоской ремня, оставляя на нежной детской коже тёмно-розовые, с кровавыми царапинами отпечатки. Ему кажется, что он видит наяву те заплаканные лазурные глаза, маленькие дрожащие плечики и разорванный в клочья комикс, валяющийся у его ног уже не нужной макулатурой; видит себя со стороны (как неспокойный призрак) и искренние несказанные слова утешения, витающие в вечернем воздухе.       Они расцветали в фиолетовые синяки.       Он просыпается тогда, когда пальцы брата, такие горячие, осторожным движением касаются его затылка, касаются волос, вплетаясь в них, и замирают так только для того, чтобы притянуть замершее тело к себе, обнять, склоняя голову к плечу, и услышать неконтролируемое ускорившееся биение беспокойного сердца, поддающегося к нему всё ближе и ближе. А его, застывшее, мёртвое, окаменевшее, продолжает висеть в грудной клетке тяжёлой ненужной глыбой, каждый раз роняя его вниз, всё дальше от Бога — и он ненавидит это точно так же, как ненавидит свою ненависть.       Он не понимает, что он делает не так.       — Я ниспослал ангелов на небеса как высший дар, — он всё ещё смотрит вниз, красные капли, стекающие из разодранной кровоточащей надписи, быстро впитываются в тёмную ткань жилета Иоанна, от него самого пахнет смертью и отчаянием. — Думал об их чистоте и святости, и сердце прониклось осознанием их благородства.       Иоанну кажется, что тот сейчас заплачет — по крайне мере, он слышит это в голосе, который хлёстким ударов вышибает воздух из его лёгких, — но реальность дарует ему лишь горячее дыхание и жар прикосновений, и он понимает, что не может подобрать слов, что весь сегодняшний день он прожил с одной главной мыслью и что воспоминания о Иакове, защищающем их от наказаний, становятся почти что болезненными. Он также накрывает затылок брата ладонью, чуть отодвигается, сталкиваясь с ним лбом, видит: глаза напротив него закрыты. Сердце бьётся о грудину, раздирает плоть, и, о Господи, как же Иоанн жалеет, что эта оболочка выдаёт его со всеми потрохами.       Иосиф ждёт от него чего-то, не двигается, пытаясь не думать о своей ошибке, засохшей крови на пальцах, разодранной надписи и знаке в виде плачущего вестника, но ощущение на себе взгляда — Его взгляда — всё-таки приводит к тому, что его глаза начинают слезиться.       Боже, прости меня. Они не хотели.       Иоанн не выдерживает затянувшейся паузы, чуть отстраняется, очень аккуратно, и дотрагивается до скул брата, немного приподнимая его голову вверх, — глаза напротив сразу же открываются, смотрят прямо, но уже не пытаются проникнуть взглядом до самого нутра.       — Не терзай себя, Иосиф. Он выбрал тебя и только тебя, ты знаешь. Делай всё, что в твоих силах, спаси их. Спаси их всех, — он пытается — пытается показать своими прикосновениями не больше, чем нужно.       — Мы погрязли в грехе, Иоанн. Они. Ты и я.       Крупицы спокойствия сдуло неспокойным осознанием, и в этот момент — в голове послышались всхлипы того рыжего мальчика и свист пуль, доносящийся с улицы, — ему больше всего иного захотелось разрезать острым лезвием грудь и вытащить оттуда своё быстро бьющееся сердце, отдать, пожертвовать, не забрав ничего взамен. Как высшее проявление любви. Он бы сделал это, если бы всю ситуацию не контролировал сам Иосиф, если бы не дотронулся к его рукам своими горячими пальцами, складывая ладони брата вместе. Иоанн завороженно посмотрел на него.       — Помолимся?       Я, Я Сам изглаживаю преступления твои ради Себя Самого и грехов твоих не помяну.       Иоанн еле заметно кивает, поддаётся, закрывая глаза, чувствуя на себе Его взгляд и глубоко втягивая носом привычный запах железа. Через некоторое время тишина сменяется шёпотом, тот нарастает, отдаваясь болезненным гулом в висках, становится громче, вновь медленно останавливая окружающий мир. В конце концов, он сам выбрал для себя страдание.       Сердце начинает стучать всё реже и реже, стены неприятия покрываются трещинами, осыпаются у его ног, и он вновь видит закрытыми глазами молящегося перед ним Иосифа.       А в вязкой черноте ночи, сплотившись, лежат шесть неподвижных, источающих вонь трупа, и на каждом из них кривыми тонкими линиями выцарапано слово "да".