1
На Токио стремительно падала ночь. Беззвездная, безлунная, как небо над преисподней. Над клавишами замерли тонкие, сильные, чуткие пальцы, привыкшие сплетать звуки и творить мелодии. На струны легла узкая ладонь, заставляя их замолчать — на время, до утра. — Йо, хватит. Уже поздно. — Ты можешь идти, я еще немного… — Нет. Хватит. Хидэ отложил гитару, на мгновение прикрыл ладонями глаза, тут же отнял их от лица и запустил пальцы в волосы. Взглянул на друга, строго сощурившись: — Собирайся. — Я не смогу лечь спать, пока не сыграю как надо. — Йошики почти неосознанно повторил жест Хидэ, коснулся собственных волос, собрал их в горсть на затылке — вышел тяжелый, роскошный рыжий хвост. Разжал пальцы — медные пряди снова рассыпались по плечам. — Ты не сыграешь, пока не выспишься, — фыркнул Хидэто. И тут же совсем другим тоном попросил: — Сыграй мне. Йошики удивленно вскинул брови: — А кому я только что… Не тебе, что ли? — Не мне, — качнул головой Мацумото. Рассеянно коснулся ладонью грифа гитары. — Себе. А теперь — сыграй мне… Поднялся из кресла — легкий, тонкий, почти звенящий, сам как струна. Неожиданно опустился на пол рядом с Хаяши, доверчиво откинулся затылком на колено, притих, не похожий на себя, расслабленный и открытый. — Мне темно, Йо, — произнес тихо, спокойно, чуть печально. — А когда ты играешь — не для себя, не для совершенства, просто так — становится светлее. Сыграй мне… Тонкие, сильные, чуткие пальцы легли на клавиши, дрогнули рождая первые звуки — тихие, отчетливые, как первые капли дождя, постепенно нарастающие, летящие, зовущие за собой… И из пустынной мглы под закрытыми веками, с далекого-далекого неба, прямо к Хидэ, поблескивая тонким лучиком, плавно протянулась серебряная паутинка. Замерли последние ноты, пальцы Йошики прощальным, нежным жестом коснулись клавиш — а затем, чуть помедлив, зарылись в светлые, кое-где отмеченные яркой розовой краской волосы Хидэ. Хидэ чуть заметно улыбнулся, не открывая глаз, на меняя позы. От его затылка колену было тепло. — Endless Rain… Спасибо, Йо. Хаяши наклонился к нему. Спросил тихо: — Ты не изменишь своего решения? Невидимая паутинка натянулась, задрожала и зазвенела, готовая вот-вот оборваться. Хидэто отстранился так, словно его оттолкнули. Поднялся, не опираясь на руки, выпрямился, как пружина. — Нет. Собирайся. Уже очень поздно. И… Не напоминай мне об этом больше. — Но ты и так помнишь, верно? — Помню. Но — нет.2
«Помню». Трудно забыть. Не пьяного до изумления Йошики, нет — Хидэто не в первый раз отвозил друга из бара домой, просто потому, что стоял на ногах чуть тверже и соображал чуть лучше. Но эти невозможные пальцы, на которые лучше не смотреть, когда Йо играет, и не смотреть тем более, когда они лихорадочно, жадно цепляются за твою собственную куртку, пытаются забраться под нее, сильно и больно сжимают плечи… Но короткий, горячий, отдающий алкоголем и отчаянием полувыдох-полушепот — «Хидэ…» Но рассеянные и едва ли осознанные прикосновения губ к щеке и шее, а потом короткий, болезненный укус чуть выше ключицы, саднящая отметина на коже — это трудно было забыть. Он отстранил тогда ничего не соображающего друга, мягко, но решительно сжал хрупкие, почти девичьи запястья, не позволяя коснуться. Уговаривал, успокаивал, убаюкивал словами, которых не помнил и не понимал потом, пока Йо не заснул, сразу став беззащитным и умиротворенным. Сам Хидэ остался на диване в гостиной — слишком коротком и не предназначенном для сна, поэтому наутро ныла шея и неприятно тянуло плечи. Утром он ушел раньше, чем Хаяши проснулся. И объявился потом только в студии — хмурый, похмельный, молчаливый, прячущий себя в необъятном, болтающемся на худом звонком теле свитере с высоким воротником. Несколько раз, забывшись, тер шею — след от укуса саднил и мешал сосредоточиться на музыке. Йошики заметил. Остановил у самого выхода, когда остались одни, окликнув по имени. Подошел, молча протянул руку, медленно опустил воротник свитера, открывая шею. Очертил отметину кончиками пальцев, пристально посмотрел в глаза, задавая немой вопрос. Хидэто чуть заметно качнул головой и отступил, разрывая кратковременную тактильную связь. Прошел мимо Йошики обратно вглубь студии, остановился у рояля. — Почему? Вопрос прилетел в спину, как скомканный лист бумаги — не больно, но как-то унизительно, потому что теперь надо было отвечать и подбирать слова, а этого мучительно не хотелось. Хидэ тронул клавиши. Отозвался не оборачиваясь: — Потому что твое сердце — вот. Затем поднял свою гитару, пробежался пальцами по доверчивым, послушным струнам. — А мое — вот. И ничего другого мы не можем себе позволить. Больше Йошики ни о чем не спрашивал.3
Йошики играл. До боли в запястьях, до онемевших пальцев, до совершенства, пока каждый звук не стал ясным и звонким. И потом играл тоже — чтобы слышать музыку и не слышать себя. Хидэто пил. До потери восприятия, до полного непонимания, пока звуки, лица и запахи не смешались в одну сплошную разноцветную карусель. И потом пил тоже — чтобы себя не слышать. И его не слышать тоже, и не видеть, закрывая глаза, тонких, сильных, нервных пальцев, ласкающих клавиши, сплетающих мелодию, как тончайшую серебряную паутинку. На Токио стремительно падала ночь. Беззвездная, безлунная, как небо над преисподней. Сквозь ночь тянулась звенящая паутинка, мягко оплетая, связывая, выводя из тьмы. Ныла шея, неприятно тянуло плечи, дрожали пальцы и плыл перед глазами, покачиваясь, неверный мир. И откуда-то издалека доносилась летящая, зовущая, увлекающая за собой мелодия. «Чертов Хаяши. Он же опять не спит, снова со своим роялем…» Только бы перестала болеть шея, потом можно заснуть — и хотя бы до утра не видеть, не слышать, не вспоминать. Мир качнулся и замер под закрытыми веками. Оборвалась далекая, чуть слышная мелодия, замерли над клавишами изумительно хрупкие пальцы. И только короткий обрывок паутинки продолжал висеть, поблескивая, как узкий луч, в беззвездном, безлунном небе преисподней. В раю тогда было утро.