Сыграем в игру?

Багряного соцветия жидкость, подобно находящему стихийному штурму без предварительного оповещения в балльной шкале, в один беспрепятственный миг заволокла сознание, столь отчаянно жаждущее оставаться в полном ведении и контроле всех происходящих действий настоящего и будущего сего вечера. Глаза обладательницы, державшей в чуть бледноватого цвета руках, стройных и высоких пальцев, как и сама женщина, прозрачный бокал размером с половину её головы, оттеняли нежностью, перемешавшуюся с дурманом, от одного вида на которые можно было составить чёткую внутреннюю картину сидящей возле. Каждый раз, открывая рот для последующего ответа или вопроса, который, впрочем, не особо будоражил собеседника вопреки ожиданиям Асу, она закрывала глаза, наслаждаясь звуком исходящим извне, и от этого замысловатого для неё самой действия, мужчине думалось, что та уснула, в совсем неудобной, согнувшей под себя обе ноги, позе. Пара секунд – и вновь созерцала сидящего подле неё, разбирая каждую частицу внешней оболочки залюбленного донельзя героя собственной жизни. — Ты мой лучший друг, Кемаль. Экий сахарозаменитель, где живой сахар равен трём словам, кои выточить вслух равносильно диагнозу, мешающему взаимодействию с людьми; кои проронить, понадеясь на аналогию то же, что добровольно расписаться в контракте, заверяющем о немедленном выселении к эшафоту. "Я люблю тебя, Кемаль". И слыть прокаженной страшит не так остро, как оказаться у подножия плахи; и казаться подобием, тенью не живущего, а лишь существующего человека, не так тревожит, как зависший в воздухе топор, держателем которого вырисовывался Кемаль Сойдере Улыбается, не глядя на то ли засыпавшую, то ли до края пьяную, свою единственную спутницу прошедших пяти лет. Улыбается, не смотря, а разглядывая этикетку чёрно-позолоченной бутылки сладкого вина, оказавшуюся в его новом доме по прихоти девушки, что не признаёт иных долей содержания сахара в вине и не изменяя вкусам, всегда забирает из магазина то, что исключает "полусладкое" и "сухое". — Сыграешь со мной мной в игру, — и поправляя слегка волнистую копну шоколадных волос, даёт некоторое время для осмысления отсутствия в звучавших словах вопроса. Наблюдает, лицезрея вектор вИдения Кемаля, плавно переходящий [почти до замедленной съёмки какого-нибудь драматичного кино] от стеклянной тары, покоившейся в руках, до точки невозврата – на столь же ничуть не уступавшие по глубине оттенка шоколадные, чуть ореховые, глаза. И соприкасаясь взглядом, как не возбраняется созерцать лишь в настоящем под доводом градуса, упивается не столь бродящим внутри хмелем, сколь сидящим напротив чёрным, смотрящим внутрь, взором. — Какая игра? — Пусть каждый скажет, что любит в друг друге, — в своей излюбленной детской манере торопится прояснить она; кивает, не удерживая улыбки и укладывает голову на руки, которые в свою очередь определяют место на спинке дивана. Ей приходится смотреть на Кемаля снизу вверх, дабы не разрывать той единственной точки касания, которая позволительна и которую Асу ежедневно собирает по крупицам, подобно нищему у причала, просящему милостыню. Ответ не приходится выжидать. — Я люблю твой убеждающий взгляд. Не соглашаясь, сладкими речами можешь убедить во всём, чего бы ты не захотела. Произнося это, Кемаль водит подушечками пальцев по поверхности дивана, того пространства, что имело место между ним и Асу. Теперь он то опускает взгляд, прерывая контакт, по видимому вспоминая нечто, вызванное сказанным, то отворачивает голову и вновь осматривается перед собой, улыбаясь неизвестному чему-то. Это нравится Асу. — Ты не понял игру, — поглаживая подушечками пальцев область висков, тем самым преследуя желание пробудиться, а затем вернувшись в исходное полулежачее положение, заверяет она. — Давай я скажу. И протягивает руку до плеча Кемаля, отзеркаливая его прошедшие действия по отношению к дивану. Слегка поглаживает кончиками пальцев, не быстро перебирает ими же на конце плеча, даже невольно потягивает ткань кофты в свою сторону. — Мне в тебе нравятся.. твои губы. Сто тысяч химических реакций. Одна секунда. — Асу! <...>