Когда уйдут все горести и печали

Все закончилось. Ты сидишь и рассматриваешь свое отражение в окне. Эта война кончилась семь лет назад, а в ушах многих людей все еще звучат выстрели, перед мысленным взором по ночам предстают те, кто давно пал. А что внутри тебя, Коннор? Что ты нашел? Что потерял? Сколько людей смотрят на тебя с замиранием сердца, с надеждой на лучшее, на то, что вот он их спаситель? Много. Достаточно для того, чтобы плечи прогнулись под грузом ответственности. И еще больше пускаются наутек, когда замечают тебя, боятся, сразу выкладывают всю информацию – не надо даже марать руки об их лица. «До чего удобно!» сказали бы некоторые, но ты хмуришься, ты не понимаешь. Отчего те, кого ты спасал, кому хотел подарить свободу, снова ищут повода для ссор? Пусть даже самого мелкого. Почему люди продолжают становиться рабами? Отчего мирные народы гонят с их земель? Да, ты пытаешься удержать их, но ты ведь простой человек, пусть и личность твоя овеяна столькими мифами. Прижизненный нерукотворный памятник. Не боишься ли устать раньше времени, Коннор? Ведь ты всего лишь хотел уберечь свою деревню, так зачем пошел дальше? Проникся духом войны, вырос воином и отныне и дня не протянешь, и года? Скользкая дорожка, Коннор. Или ты просто благодарен тому, кто дал тебе это все – все, что сейчас сжимают твои руки, все, что есть в твоей голове? Много причин, много. Возможно, однажды, ты научишься разделять причины, отсеивать все неважное, напускное и напыщенное, преисполненное юношеского максимализма и наивности, и поймешь, что многое из твоих действий – пустая трата времени. Или, стоп… Наивность. Не она ли сохраняет твой разум чистым, а сердце добрым? Максимализм. Не из-за него ли ты в одиночку топил корабли и обрывал жизни тех, чьего существования не могла прекратить и целая армия? Подумай, Коннор, подумай… А пока ты думаешь, лучше выйди на улицу и проветрись. Дом не заброшен, ты исправно приезжаешь сюда, чтобы справляться о делах, заходишь к соседям, которым когда-то помог в той или иной ситуации, смотришь на них и чувствуешь, что уже не принадлежишь к этому миру, что они говорят с кем-то другим, не с тобой. Но улыбаешься, киваешь, соглашаешься или отрицаешь – в зависимости от того, ожидание какого ответа написано у них в глазах. Просишь разрешения сорвать с обустроенной заботливыми руками клумбы несколько цветов, чтобы положить их на могилу своего наставника. Те, само собой, кивают, говорят что-то вроде «Конечно, Коннор, конечно! Все, что пожелаешь!», сами даже проводят до клумбы, чем начинают невольно раздражать: прикосновения, ты ведь никогда не любил, чтобы малознакомые и излишне эмоциональные люди тебя касались. Почему? Тебе не понятно это панибратство белых: хоть ты и сам ровно на половину принадлежишь к их обществу, ты не понимаешь, почему люди так поступают, вторгаются в личное пространство. Поневоле вспоминаешь отца, его фигура вырисовывается в голове прямой, стойкой с неизменными руками за спиной, взглядом, в котором скользит превосходство надо всеми. Странно, но с годами ты стал понимать, почему отец стал одним из тамплиеров: возможно, он не видел своего будущего в качестве ассасина, возможно аккуратный красный крест открыл ему куда больше возможностей. Интересно, к нему тоже являлась эта странная женщина, которая направила Коннора после смерти матери? Крутишь в руках аккуратный букет, и губы трогает слабая улыбка: картинка перед лицом проносится почему-то забавная. Еще раз киваешь женщинам и спешишь в сторону церквушки, огибаешь ее и поднимаешься на холм к надгробиями недалеко от дома. Отсюда видно долину, воду, небо. Ты стоял здесь и смотрел вдаль, слушая, как старик рассказывает тебе о наследстве, о тамплиерах и ассасинах, да много еще о чем. Не боясь испачкать одежду, ты садишься перед могилой, кладешь на нее букет и еще долго сидишь, рассказывая Ахиллесу о своих приключениях, о делах, что ждут тебя, о людях. И ты знаешь, что Ахиллес слушает более чем внимательно, ты как будто чувствуешь его взгляд с флером ехидства, слышишь его смех с нотками сарказма, слышишь, как он ступает по земле, хотя ассасины никогда не издают лишних звуков. - И вот я здесь, Ахиллес, - говоришь ты, - Верной ли я дорогой иду, старик? – тебе кажется, что он пожимает плечами, говоря «А ты как сам считаешь?», - Я не знаю, - хмуришься и смотришь вдаль, - сначала мне кажется, что все не то, а в следующую минуту я нахожу повод прекратить сомневаться и иду дальше. От дерева к дереву, старик, от города к городу и дальше за границы нашей долины, - усмехаешься и качаешь головой, припомнив старый запрет матери, - Ты видел ее? Она красивая, правда? – на секунду прикрываешь глаза и опускаешь голову, вздыхая. Потом поднимаешься, отряхиваешься, - Ладно старик. Мне пора, - касаешься пальцами надгробия и идешь к конюшне, чтобы оседлать верного жеребца. Последний раз смотришь на дом и пришпориваешь коня, устремляясь к северной границе долины, где тебя уже ждут, чтобы отправиться еще дальше. И ты думаешь… Когда уйдут все горести и печали…что останется? А, Коннор?