Ни живые ни мертвые

      Омники не могут любить. Машинный код не предполагает возможности создания души. Максимум – ее подобия. В их сущность заложены лишь алгоритмы, накладывающие ограничения, сравнимые разве что с человеческой совестью, страхом или попыткой мыслить рационально – в зависимости от ситуации. Искусственный интеллект может иметь собственную философию, полученную в результате миллионов сложнейших вычислительных процессов, но никогда не обретет возможность чувствовать. Именно поэтому омники не могут любить.       Максимильен мог бы оказаться самым обычным омником, не исказись его путь обретения самосознания относительно других, интегрировавшихся в самую обычный человеческий быт, машин. В основу же его самосознания легло желание не уподобиться создателю, а играть с людскими жизнями: изучать их, влиять на них, управлять ими. Каждое действие, четко просчитанное мощным процессором, постепенно вело его к ныне полученной власти, какой не имеют даже крупные политики. Будучи одним из глав сильнейшей террористической организации, важнейшим ее аналитическим ядром, он способен вершить судьбы большей части человечества, если и вовсе не всей ныне существующей цивилизации.       Алгоритмы, отвечающие за все логические процессы, проработаны настолько основательно и выполняются настолько безукоризненно, насколько это возможно для современной техники. Его процессор и машинный код – абсолютный шедевр современной робототехники, с течением времени дорабатываемый лучшими из присутствующих в штате «Когтя» специалистами. Его программный код доведен до той технологической вершины, когда он способен совершенствоваться абсолютно автономно, уподобляясь человеческой эволюции, но обгоняя ту в тысячи раз. Практически достигнутый идеал с точки зрения аналитического потенциала и информационной безопасности. А сам Максимильен – абсолют прогресса, едва имеющий себе равных среди когда-либо выпускавшихся омников схожей по назначению модели.       Все, что заносится в его базу данных: все разговоры, наблюдения, новости, чужие привычки и повадки, подлежит анализу. Ни одна мелочь, потенциально имеющая хоть маломальское значение, не ускользает от его внимания. Именно поэтому он знает, когда его коллега, по кодовому имени Роковая Вдова, решит в очередной раз устроить визит. Если отметить каждый день их встреч без повода в календаре, расстановка дат покажется абсолютно хаотичной, однако Максимильен без труда нашел даже в этом математическую зависимость, описываемую длинной и сложной функцией.       Грузное металлическое тело, занимающее чуть менее массивное, но крепкое, кресло, застывает в вальяжной позе уставшего после работы человека, давая отдых движущим механизмам. Его глаза-сенсоры не смотрят на часы, однако он знает в точности до минут, что Вдова скоро заглянет. Он даже заранее подготовил бутылку вина – особого вина, найденного по особой просьбе – и один бокал. Это время он оставляет для впитывания наиболее бесполезной, но все-таки стоящей внимания информации, от которой можно моментально отвлечься, оставив процесс восприятия очередных кило- и мегабайтов незавершенным. Впрочем, в переключении с одного типа информации на другой не оказывается необходимости: настроенные определенным образом датчики звука улавливают характерный стук каблуков Вдовы заранее. Вакуум из тишины, в котором не существует ничего, кроме ее ходьбы.       – Bonjour [1], – не говорит – буквально мурлычет француженка.       Ничего, кроме ее ходьбы и голоса. Это можно было бы назвать любовью, не имей омник четкого обоснования такому восприятию и отношению к этой женщине. Роковая Вдова – одна из красивейших представительниц так называемого прекрасного пола, мечта каждого второго не имеющего сексуальных девиаций мужчины, к тому же имеющая в своем арсенале разум, не замутненный чувствами, и безукоризненные профессиональные навыки. В совокупности этих черт – идеальная пара для одного из властителей мира. Вдобавок, с ее особенностями психики, она выполняет роль незаурядного предмета наблюдения, не имеющего аналогов среди подобных себе.       Не дождавшись ответа, женщина, до того остановившаяся в дверях, подходит к нему сама. Садится на колени омника, будто невзначай легким движением руки задрав выше и без того задравшееся короткое шелковое платье. Проводит второй ладонью вниз по вороту идеально пошитого пиджака, поочередно расстегивая на нем немногочисленные пуговицы.       – Я скучала, – но лицо ее не выражает ничего, что было бы связано со сказанным. Абсолютное, едва не мертвенное спокойствие. Даже вошедшего в привычку внимательного прищура нет. Она совершенно расслаблена.       Максимильен знает, что она лжет, но также знает, что ей необходима эта ложь. Самоубеждение, без которого она не протянет настолько долго, сколько она будет еще нужна организации. Ей необходимо хотя бы убеждать себя или делать вид, что она чувствует, чтобы не сойти с ума. Когда наступит ее предел, где ее трещащая по швам психика разлетится окончательно, – это один из любопытнейших вопросов, что несомненно найдет свое место в обширной базе знаний омника.       Опустив голову, Максимильен останавливает «взгляд» жутковато выглядящих горящих красным сенсоров на француженке, предоставляя ей большую часть своего внимания, считывая все нюансы ее мимики и жестов. То, что он собирается сделать, можно небезосновательно назвать одним из любопытнейших экспериментов.       – Я ждал тебя, Амели, – он отвечает чуть приглушенным, не лишенным примеси металлических оттенков, воспроизведенным голосом покойного Жерара Лакруа. Осознанно нажимает на ее ментальный спусковой крючок.       И Амели замирает. Как лань, почувствовавшая присутствие хищника. Будь он человеком – наверняка бы засомневался в правильности своего решения. Но он всего лишь машина. Кажется, будто Вдова хочет что-то сказать или сделать: все ее мышцы напряжены, но она не может этого сделать. Голос, интонация – настолько близкие и в то же время настолько далекие, ставшие забытым символом ее прошлой жизни, в единое мгновение выбивают хладнокровную убийцу из колеи.       – Неужели ты не рада, что tes jambes admirables [2] принесли тебя сюда?       Ее работающая на износ психика ловит очередной триггер, что остался бы не замеченным, не запусти Максимильен механизм. «Рада» – о, как бы она хотела быть рада! Как тогда, раньше, когда она чувствовала, когда радость сменялась тоской и так по кругу. Как бы она хотела снова что-то почувствовать, не наблюдая результат своей профессиональной деятельности – аккуратную маленькую дыру в чьем-то лбу. Как бы она хотела что-то почувствовать хотя бы сейчас – будь то банальный гнев или ностальгия с калейдоскопом эмоциональных оттенков. Однако она в очередной раз осознает, что внутри нее только эмоциональная пустота, и от этого ее разум, осознающий все это, едва ли не разрывается. Как будто все то, что в ней есть от человека, запертое внутри на многие годы, пытается вырваться наружу.       Но Амели приходит в себя, так и не потеряв хладнокровия, но вернувшись ко способности мыслить, как того требует ситуация.       – Ты ждал, и вот я здесь, – ее голос не дрогнул. Все такая же безупречная отчасти томная интонация, приправленная французским акцентом. Лишь только появился небольшой прищур – как она смотрит на цель с дальней дистанции, подгадывая дальнейшие действия той для расчета требуемой траектории полета пули. И все же – идеальная выдержанность. Она распахивает его пиджак, кладет ладонь на сокрытую за рубашкой чуть нагретую металлическую грудь, где расположен основной блок питания. Вдове она кажется едва прохладнее температуры собственного тела, что отдаленно напоминает годы бытия нормальным человеком с нормальными, такими же как у всех, тридцатью шестью и шестью градусами Цельсия, но при этом различие в ощущениях сложно не заметить. – Très bien, n’est-ce pas [3]?       Максимильен не поворачивая головы наливает стоящее рядом на столике вино в бокал. Идеальная точность, идеально налитые двести грамм и ни единой пролитой капли. В его движениях нет и не может быть ничего лишнего. Омник подносит бокал к ее лицу, и она прикладывается губами к краю. Он поит ее сам, постепенно наклоняя бокал, заставляя осилить все за один раз. Она не оказывает никакого сопротивления, полностью подчиняясь воле машины. Затем, поставив бокал на место, Максимильен кладет тяжелую руку на ногу француженки, замирая так, чтоб тяжесть почувствовалась, но осталась приблизительно подобна чувству тяжести от обычной мужской ладони. Тем не менее, эта часть его тела, как и все остальные, не считая головного модуля в пики нагрузки на процессор, ниже по температуре относительно грудной пластины, а бедро Вдовы куда теплее, чем его ладонь. От контраста температур женщина, так и не привыкшая к тому, что ее может касаться что-то «живое», «человеческое» и при этом холоднее ее самой, невольно вздрагивает.       Он моментально, за то мгновение, за которое Лакруа успевает лишь инстинктивно дернуться, анализирует произошедшее. Предварительный вывод оптимистичен: ее рассудок выдержит еще достаточно долго. Однако в разы меньше, чем будут работать его аккумуляторы, и уж в тысячи раз меньше, чем будет изнашиваться его процессор.       – Évidemment, ma chéri [4].       Мисс О’Доран, будучи наиболее выдающимся на данный момент генетиком, некогда оценила Амели Лакруа как свой шедевр, как идеальную машину для убийств, вышедшую из-под ее рук. Как же несовершенен, нестабилен ее шедевр сравнительно настоящей машины, основа которой – нули, единицы и ничего более.       – Ну что же, ma pauvret [5], – омник наклоняется, чтоб динамик, говорящий голосом покойника, был еще ближе, – ты пришла снова почувствовать?       – Ne le saurais tu pas [6], – на этот раз набор триггеров уже не срабатывает. Ее «творец» была бы довольна, оценив эту скорость адаптации. – Я лишь за этим к тебе и прихожу.       Амели обнимает Максимильена за ту часть тела, где у человека была бы талия, и утыкается лицом в мягкую подкладку на плече пиджака. Омник же абсолютно плавным, рассчитанным ровно на пять секунд движением идеально отшлифованной металлической ладони ведет вверх по внутренней стороне бедра женщины. Тактильные сенсоры считывают показатели бархатной, совершенно гладкой кожи. Даже после всех нейронных модификаций, наделенная врожденным чувством эстетики, француженка не избавилась от привычки и некоей необходимости в уходе за собой, за своим телом. Образом Вдовы стала поистине роковая, но чертовски привлекательная женщина. Такая, которая без особого труда может поймать мужчину в свои сети, после заставив того потерять не только голову, но и жизнь.       Подол платья окончательно задирается, когда ледяная рука омника упирается в пах француженки, где, как оказалось, этим вечером отсутствует даже изящное кружевное белье. У Вдовы на пару секунд даже перехватывает дух. Она напрягается, выпрямляя спину, а после шумно выдыхая, смешав вздох с приглушенным стоном. Свободной рукой Максимильен поворачивает за подбородок лицо Амели на себя, считывая даже мельчайшие изменения мимики и внося небольшие правки в дальнейшие алгоритмы. Будь он человеком, можно было бы небезосновательно сказать, что у него присутствует явный интерес к этой женщине, не угасающий за сравнительно огромное количество их встреч.       – Не снимешь свое vêtement [7]? – в подобранном тоне чувствуется явный нажим, что делает это не вопросом, но приказом. – Я хочу видеть тебя всю.       – Comme tu veux [8].       Вдова покорно, как и следует подчиненной, поднимается, а ее губы вытягиваются в сдержанной ухмылке. Такой же, какая сопровождает предвкушение очередного образцового выстрела. Расстегивает молнию и, выбравшись из плотно облегающего шелка, оставляет единственный свой предмет одежды, не считая обуви, валяться смятым на полу. Обнаженное тело Амели не менее безупречно, нежели каждый из ее выстрелов. Даже Максимильен, с легкостью способный проверить объективную истинность этого суждения, в любой момент при необходимости подтвердит, что ее изгибы и формы – высший стандарт современной эстетики. Но что важнее всего, в конкретном случае это тело – самая «отзывчивая» часть Вдовы. На него по-прежнему даже косвенно не способны повлиять никакие слова, но, несмотря на все-таки притупленную чувствительность нервных окончаний, оно охотно отвечает на прикосновения.       Максимильен одобрительно кивает. Заранее наливает второй бокал вина, но оставляет его на столике, и затем тоже встает с кресла.       – Quelle obéisance [9], – все тот же голос Жерара Лакруа, но в интонации несвойственное тому ироническое восхищение. – Впрочем, я не удивлен.       – Omnic insensible [10], – сколько горькой иронии и демонстративного презрения к эмоциям она вкладывает в эти слова, – разве ты способен хоть чему-то удивляться?       Omnic insensible подходит к не менее femme insensible [11] и берет ту за запястья своей мощной, сравнимой по бескомпромиссности с гидравлическим прессом, хваткой. Он поднимает руки Амели над головой. Медленными, размеренными шагами напирает вперед, и впоследствии француженка оказывается прижатой спиной к стене. Максимильен ласкает ее тело одними лишь механическими руками, не имеющими, впрочем, функциональных и структурных различий с человеческими. Каждое действие точно просчитано и измерено. Любое движение – составляющая набора алгоритмов, выполнение которых сводится к тому, чтоб доставить женщине удовольствие, даже если это удовольствие через пелену болезненных ощущений. Алгоритмов, созданных только для того, чтоб Вдова в итоге получила то, за чем пришла.       Они проводят вечер по стандартному, ставшему совершенно привычным и практически неизменным за редким исключением, сценарию. Вино и странный, ограниченный многими факторами секс. Для Максимильена представляет интерес наблюдение за постепенным изменением поведения француженки в кратчайшее время. Для Амели же это возможность отдохнуть от постоянной нагрузки на разум, переключая все внимание на физические ощущения, избавившись от мыслей о том, какие она могла бы и должна была бы испытывать эмоции. А этил – этил и вовсе творит чудеса.       За все подобные случаи Максимильен так и не смог прийти к четкому и единственно верному выводу. Чем больше времени прошло и чем больше вина выпивала Вдова, тем искренне звучали ее признания и тем больше и хаотичнее она целовала и трогала корпус металлической пародии на человека, воспринимающей все это только как получаемую извне информацию. По всем признакам казалось, будто в какие-то моменты она и впрямь, преодолевая все наложенные ограничения, становится той, какой некогда была и перестала быть давно. Но вероятность того, что это действительно так, ничтожно мала. Омник часто, раз за разом выстраивая новые, все более совершенные аналитические алгоритмы, прогонял все полученные данные, показатели по кругу. Однако факты ставили в тупик даже машину с огромной вычислительной мощностью.       Вдова до сих пор остается для него, находящего всегда и во всем закономерность, логику, неразгаданной загадкой, системой уравнений, не имеющей решений. Это и является одним из тех факторов, по которым она остается важна Максимильену не только как специалист, идеально выполняющий любую порученную организацией работу.

***

      Декабрьская зима во Франции не так уж и холодна. Ее можно даже назвать теплой, мягкой, но люди все равно ходят в пальто. Кто-то носит пальто потеплее, а кто-то в это же время и в этом же месте одет в плащ из парусины. Амели вполне могла бы себе позволить летнюю одежду, но не хочет выделяться. Даже на лице чуть больше косметики, чем обычно, – чтобы его цвет больше походил на естественный.       Вдова стоит напротив могилы мужа, подло и беспринципно преданного и убитого ее же собственными руками. Она не может вспомнить, каким было выражение его лица, постепенно теряющего краску. Возможно, там был гнев, возможно, глубокая опечаленность, а возможно, он так ничего и не успел понять. В любом случае, это уже давно потеряло хоть какое-то значение.       Отрешенно смотря на выгравированный на мраморной плите портрет, она старается пробудить в себе хоть какие-то воспоминания, которые могли бы носить эмоциональный оттенок. Амели старательно прислушивается к себе, но в ее сознании нет ни тени чувств, лишь голос разума, беспрестанно твердящий как заевшая пластинка: «Сейчас ты должна испытывать тоску. Сейчас ты должна испытывать печаль. Он был дорог тебе. Раньше, когда ты была нормальным человеком, ты бы это почувствовала». Но даже старательно выбираемые воспоминания постепенно вытесняет новая ассоциация и новые обрывки прожитого. В рассудок все сильнее врезается не так давно услышанный приглушенный механический голос Жерара Лакруа и вкус вина. Вкус, схожий с тем, что она некогда пила с мужем в лучшие их года, но отдающий большей горечью.       Она знает, что улыбается, но совершенно не может точно сказать, является ли эта улыбка хоть отчасти настоящей, либо это попросту вошедшее в привычку симулирование эмоций. Амели улыбается. Улыбается и осознает – если б она только могла испытывать эмоции, не держа при этом винтовку в руках, она бы испытала с этим осознанием ужас, – что в ее разуме образ машины почти полностью вытеснил образ человека, образ мужа. Но Жерар мертв. А они, пусть оба ни живые ни мертвые, все же продолжают существовать.       Амели знает: омники не могут любить. Для Максимильена она пусть и стала привычной и ненарушимой частью некоторых алгоритмов и предметом рационального интереса, но так и оставалась предметом. Выгодным, красивым, изящным, но все же предметом, который он не станет жалеть, если просчитает еще больший выигрыш при размене. Чего никогда нельзя было бы сказать о Жераре. Впрочем, Амели тоже больше не может любить. Но она и не нуждается в подобных чувствах. Или же – она просто все еще пытается себя в этом убедить.