гусь

Слава пережимает член у основания. А глаза Мирона блестят сегодня особо ярко: он видит в отражении себя тогдашнего, молодого, агрессивного и озлобленного, который подходит ближе, забирается руками под обблеванную имперскую толстовку и грубо очерчивает пальцами ребра, так, что остаются следы красные, которых не видно. А Мирон все чувствует и поддается, запрокидывая голову перед зеркалом, укладывает ее на плечо своему «я», бессовестно надавливает пальцами на свой пах и удовлетворенно мычит, облизывая обветренные в теплую ночь губы. Слава уже свою губу закусывает, старается не сорваться, держать себя в руках. Отвратительно. Мирон младший уже прикусывает мочку товарищу, крадя у того первый за ночь стон, потирается пахом о задницу и ядовито скалится, мстит за проебы десяти лет. Слава начинает двигать обслюнявленной рукой. Медленно. Не может оторвать взгляда, шипит, гонит с плеча ангела прочь, отдаваясь этому дерьму, что перед его глазами. Император стонет громче, пока паршивец вагабундовский стягивает с него белье. Неудобно, противно, мерзко и так возбуждающе, что даже закрадывается мысль о том, что кончить без рук — лучшее, что может произойти сегодня. Дерьмо. Слава хрипит себе под нос, наслаждается и ненавидит себя, запускает в волосы пятерню и с силой сжимает — сила совести. — За старую школу, — Императора нагибают, заставляют упереться руками в стену по обе стороны от зеркала, наспех растягивают. Слышатся тихие маты, агрессивное рычание, мерзкий скулеж. Опущенный, Мирон все еще пытается сохранить остатки гордости, хотя, честно, все знают, что об этом он и мечтал — быть оттраханным самим собой десятилетней давности. И Слава знал это лучше, чем кто-либо. Слава кончает в момент, когда лысина жидовки соприкасается со стеклянной поверхностью. Чудный мир тут же испаряется, патлатый мальчишка исчезает, оставляя лишь сероватую тень. — Просыпайся, гусь ебучий, заебал. Слава морщится недовольно, понимая, что чуть позорно не спустил в штаны прямо на глазах Его Величества.