Русский Христос

Он шёл в белом венчике из роз и с автоматом Калашникова в жилистых бескровных руках. Вокруг бушевала зима, которой не было конца. Метель била по глазам несчастного путника , то и дело заставляя его стонать от рези. Зрачки сузились, как у хищного зверя, ищущего очередную жертву. Непрощённый мир замерзал от тяжёлой поступи человека. Хлад преследовал громадную фигуру, бешеный ветер развевал подолы его золотых одежд. Светлая весть о втором пришествии, подхваченная неистовой погодой, насмерть прикрепилась к спине обезображенного злобой и болью гиганта. Она смеялась надрывно, стараясь перекричать окружившую их бурю. Земля с хрустом проламывалась под тяжестью ступавшего по ней. Почерневшие стопы продолжали маршировать для пустоты, и, казалось, ничто не могло остановить этого грозного гула. Безымянные спали в цинковых гробах , и сквозь кошмар они бредили какой-то весной. И на полночный бред увенчанный иссохшими, обледеневшими цветами исполин либо отвечал звучной песней автоматной очереди, либо наступал на разбросанные тела своими грязными пальцами, под которыми металл трещал и проламывался и, как из лопнувшей от давления банки с густым соусом, струилась кровь. Снежинки, походившие больше на маленькие иголки, вонзались в кожу и не таяли. Он остыл к неспасённому миру. Он слишком много увидел. Ему рассказали. Роскошные одежды были порваны на груди, и в этой дыре виднелась бездна , в которой не нашлось места сердцу. Двадцать первый век явил до той поры невиданного зверя, спрятанного в Сибирской мерзлоте. Это случилось в две тысячи четырнадцатом году, когда слово стало синонимом обмана и когда таяли запретные льды. В вечной зиме поверх скользких камней Соловецких островов лежало тело, которое пробудилось от криков толпы не ангелов. Оно ожило, попробовало вдохнуть колючий воздух, отчего закашляло, и его огненные слёзы потекли по коже, покрытой трупными пятнами. Кандалы времени натянулись, как поводья, и лопнули, звеня и громыхая, и он встал во весь рост перед бывшим лагерем. Грозная тень накрыла заставшие в снегу руины и забытые кости, бушующее море и скалистый берег, с которого когда-то прыгали Икары без крыльев. Их толкали к обрыву конвоиры, желая того или нет, и заключенные прыгали к солнцу и, обжигаясь впервые в жизни в ледяной пустыне, падали в лоно водной колыбели, как подстреленные голуби. И стоял среди них один судья, который мыл руки в поставленной перед ним бадье, наполненной жертвенным гноем. И всё молчало. И не было ничего необычного в этой сцене. Эта пьеса гастролировала по всей стране и имела страшный успех. Шатаясь на пронзённых гвоздями ногах, тело двигалось в известном только ему направлении. Его ослепшие глаза, подёрнутые серой дымкой, искали света. По синим губам текла субстанция цвета спелой вишни. По золотым мантиям она также растекалась неровными кругами, струясь из самых недр его растерзанной ненавидящей плоти. Поступи великана, несомненно, испугались бы животные и в панике разбежались, но здесь никого не было, кроме старых призраков. Дома и те стояли брошенными. Фигура жалобно, по-звериному взвыла. И неожиданно сквозь заколоченные окна заструилась жизнь: загудело сломанное радио, заскрипели половицы, очнулись чайники, засвистели и включились разбитые лампочки. Души сжалились над покинутым и приоткрыли двери в свои жилища, и лютый холод покарал их. Он подхватил обрывки фраз, чьи-то дневники, блёклые фотографии — всё то, что могло воскресить памятные образы, и понесло в бездонную глотку колосса. Старушка в комнатке отчаянно сражалась с ветром и не хотела отдавать единственную телогрейку, сшитую ей из кусочков писем. Кто бы мог подумать, что эта пожилая женщина была самой богиней правосудия, однако сейчас не могла защитить себя покушения. Она знала, кто находился на улице и чей крик разнёсся по покинутым землям, и липкое чувство страха сковало её. Мощная рука сломала крышу игрушечного домика и одним неловким движением пришибла, как назойливую муху, несчастную. Не вырвалось даже стона. Только где-то очень далеко зашумели деревья. Существо снова взвыло, но на этот раз ещё печальней, чем прежде. Оно заглотило внутрь себя какого-то паразита, который сразу же преступил к делу. Червь точил исполина изнутри, ища выход из его чрева, и бросался из угла в угол, как заблудившийся человек. Плоть была податлива, легко распалась от движений неизвестного организма. Человек понимал, что этого врага нельзя было застрелить, и смирился со своей участью. В последний раз он лёг на землю и стал смотреть в стальное небо. Что он чувствовал? О чем он думал? Спасал ли он своей смертью мир от беды, или обрекал на смерть? Никто не знал ответов. И нечто внутри него продолжало свою работу.