Вместо тепла зелень стекла, Вместо огня дым. Из сетки календаря выхвачен день.
Ветер приносит мягкими волнами ночную прохладу, высота корчится в нелепых потугах бессовестно вскружить голову, пока он подошвой ступает по краю вышки, отражающей бесчисленными зеркалами каждого этажа огни и блики суетливого муравейника, ютящегося в сердцах нью-йоркцев особой живностью: бесконечным шумом наземного транспорта и несмолкаемого эха людских голосов с перебоями сирен, лая и щебетания. Сегодня Стефан с двойным усилием вдыхает спертый воздух — непривычная духота тяготит в легких возникшим из ниоткуда чадом вперемешку с городской пылью, приевшейся в течении многих лет технической революции безвкусной дешевой жвачкой. Бархатный друг плавно скользит по невидимым волнам, подобно знамени, и тревожно, каждой алой нитью, впитывает настроение хозяина. — Ты тоже чувствуешь эти колебания? — Стрэндж отмахивается от воротника, который счел нужным незамедлительно провести бархатом — материнской нежной рукой — по щеке с едва ощутимой щетиной. Он редко выбирается из Санкторума, предпочитая, подобно старому лису, прятаться в уютной норе и выходить только, когда однообразие достигает точки кипения раздраженного чайника, капризным ребенком требующим незамедлительно снять его с чертового огня. Круг развлечений узок, но не приносит скуки, давая черепной коробке с каждым днем заполняться и находить все больше места для магических и метафизических знаний, расставляя их алфавитом на библиотечных полках чертога. Стефан отныне принадлежит к тому кругу людей, для которых жизнь в тягость, чтобы растрачивать её на нелепые земные радости: такие как желание дольше нежиться в ванне из-за неумения экономить и следить за счетчиком воды да за тратой электричества, противясь соседству с тревогой, когда вгоняешься в наполненную неизвестностями темноту в каком-нибудь жилом районе Куинса, Манхэттена или Бруклина; разве что, учиться никогда не поздно. Порою он на веру принимает, что ничем не отличим от мрачного циничного паука, навечно устроившимся на методично сплетеной паутине в темном запыленном углу библиотеки храма в нудном терпеливом ожидании охоты на тревожащих мироздание паразитов и в опасении хищника по-крупнее. Кошмары терновым венцом пережимают гортань, повторяя события минувших дней, откуда из каждого уголка мрака на него взирают глаза демона, израненная реальность копьями зеркальными насквозь пронизывает грудь, и то, что названо Временем, раз за разом течет вспять. Он в предрассветных сумерках просыпается от того, что из легких ковровое покрытие выбивает воздух, а одеялу не хватает сил удержать на ложе запутанное в плену сатиновых складок мокрое от пота тело. Мантия, которая пуще родной матери холит и лелеет, беззащитным ягненком переносит в постель и обволакивает тканью, сотканной из самых приятных и легких на ощупь материалов. Стефан с терпением бесконечным проваливается в эти бессонные ночи, предпочитая избегать участи пленника морфеева царства, поэтому круглые сутки бодрствует, давая отдых лишь оболочке астрального тела. В тягость узримое когда-либо им, но всё рано или поздно забудется бывалым сном. Временами гложет потерянность, которую утаивать от себя и Вонга будет недостаточно. Он ненароком видит притаившиеся тени сомнений и страхов в зеркалах, напоминающих: сколько раз он близок со смертью — не один и не два. Он не священник или какой-нибудь мученик, коему нужно искать упокоения его беспокойного духа, блаженно, до кровавой кашицы и костяных осколков биться лбом о лестничный мрамор у иконы богоматери или распятого сына божьего, кто, по его мнению, является отпетым засранцем, а сама религия — бич современного общества. Есть только два нерушимых, не подвергающихся никаким сомнениям факта: смерть и страх следующего дня в изгибе шершавых пальцев, в складках и линиях мозолистых ладоней. Подобно тому, как вода камень точит, Стрэнджа морские волны хромых воспоминаний из темного измерения назло делают острее и презрительней к жизни, которая когда-то таяла у него на языке сахарной ватой, только моменты мнимого унижения после разрушенной карьеры и потери стойкости-ловкости рук вперемешку с угасающей надеждой перед захлопывающимися облезлыми дверьми Камартаджа в наказание-назидание за бахвальство и самодурство отдаются в груди щемящим фантомным сожалением. Стрэндж наглухо запирает все ментальные двери, чтобы смутные воспоминания ни на миллиметр не сдвинулись дальше своего положенного, принося за собой потоки меланхолии, гуталином обмазывающей ясность разума, вызывая порывы рефлексии, сетующей о том, что он все ещё человек. Он подавляет дрожь в кулаке с уродливыми мазками шрамов и запрокидывает безошибочно голову. В склерах отражается побитая железная птица, объятая пламенем и теряющая по пути свои металлические перья. За хвост на прозрачной нити трепыхается из стороны в сторону силуэт, и Стефан невольно удивлению дает всплыть на отчужденном лице: как та самая нить еще не дает слабину под резким натяжением? Холодные и мрачные небеса одеялом облаков не скрывают катастрофу, стремящуюся метеоритом обрушиться на песчаном берегу Кони-Айленд. Наземные угрозы не входят в распорядок дня нынешнего Старейшины, давшего обет защищать мир от катаклизма извне. Он на секунду другую погружает сознание в черное озеро, где беспокойными рыбешками плещутся мысли разного сорта, начиная от разницы чешуи, заканчивая наличием определенного типа зубов. Мантия раньше мысли, близившейся к закату, рвется вперед, пронося по потоку горячего воздуха хозяина, пока ночной ветер бьет по щекам.Красное солнце сгорает дотла, День догорает с ним. На пылающий город падает тень.
Питера миражом окружают песчаные дюны, а над ним надменным обидчиком, придавливающим грудную клетку позолоченным сапогом к земле, палящее белое солнце пустыни. Глаза слезятся, поблекшая картинка мельтешит на изнанке век. Разобрать нельзя даже разодранные кончики пальцев — фокусировка требует к себе неприлично много сил. Желание спать превалирует над желанием жить. Не подчиниться инстинктам самосохранения прямо сейчас — глупо. Пребывать в сознании тяжелее, но необходимее — смерть не входит в планы подростка на вероятное будущее. Пелена рассеивается в мрачное беззвёздное небо с отплясывающими свой языческий танец искрами пламени. Гарь разъедает слизистую носа, трахеи, глазных яблок; череп изнутри дробит по костным осколкам, безжалостно впивающимся в мягкую мозговую ткань. Помимо слез и дыма едкого, душит накатившим цунами после разлома земной коры океанского дна смех с икотой истерики напополам, руки заламывает и лицо в землю ногами прячет. Черт подери юношеский альтруизм, если травма головы и подаренная приближающейся старушкой с косой безнадега не стоили жизни отца Лиз. Под затылком теплая кровь затапливает песчаные берега и густой лес каштановых волос. Он умирает, находится во всех точках вселенной, подобно кораблю из одноимённого произведения, раскраивается на миллионы кристаллов. Всё вокруг сияет, переливается перламутровой скорлупой на пасхальных яйцах; чёрно-белая картинка скрадывает цвета из здорового полушария, расплывается акварельными кляксами перед взором. Питер мнит себя легкомысленным наивным мотыльком с опаленными крыльями, неумолимо стремящимся с непреклонной верой в самое пекло, сулящее лишь смерть вместо желанного тепла и света. Рот обессилено-бессмысленное «помогите» в буквы вяжет, под носом сукровица поблескивает и затекает в трещинки разбитых губ. Существует ли после смерти новое начало, Питер при всей полыхающей наивностью детской фантазии не ответит на этот вопрос, но, наверное, там, наверху будет лучше намного; там безнадега не пробирается когтями под эпителий, брюшину не вспарывает в попытках добраться до самого центра механизма, до хруста ломая позвоночник, ухватывая клыками за загривок — в зубных промежутках слипшиеся кровью клоки волос. Мэй утверждает, что рай давно спустился с небес (или выбрался из подземного царства), он уже на Земле. Питер взял с неё обещание тогда: коль покроется он льдом, пускай она заберет его с собой вдаль. Даль, где просторные коридоры не складываются в лабиринт, где безумию покой, сомнения не тревожат сон, как и все упущенное; там еще все в белых одеждах ходят, струны лиры переливаются с журчанием ручья и мелодией вечной весны в шелесте листьев оливковых ветвей, да гуляющих в танце красноречивых песен славных героев Элизиума, что в памяти людской не окропим водой забвенья. Много кто в это место не верит, стремясь по течению Сизифа дальше вглубь земли, к ядру, в наполненный бесконечными стенаниями Тартар. — Парень, ты меня слышишь? Слышит голос — барахлящее радио и смотрит сквозь. Над ним сплошная чернильная клякса без сияющих белых крапинок, в висках приятное покалывание от заскорузлых чужих пальцев, накатившая истома затапливает грудь горячим молоком с десертной ложкой мёда. — Я держу тебя, малыш. Оставайся со мной. Он словно опять маленький мальчик: качель предательским рывком из-под него вылетает, лоб расшибается без особых усилий; голос Бена Паркера, расплывчатый по вине неустойчивого сознания, заставшим в последний раз образ в неосознанном трехлетнем возрасте, волшебной праной течет по накалившимся нервам, и Питер сквозь детские грезы возвращается домой. В глазах оттенка последней стадии кипения жженого сахара зеркальной гладью отражается чье-то марево с порфирой на широких плечах. — Говори со мной. Как тебя зовут? Организм, однажды мутировавший под натиском паучьего укуса, теряется в своей нелепости хоть что-то вытянуть связное из горла с обессилившими связками, но слова формулирующиеся внутри черепной коробки диссонируют с другими и выходит что-то нелепое и едва ли похожее на человеческое имя, скорее на скулеж почивающего животного. Иронично, человек из царства животных. — Пит… пит… эр… — Питер? — явственную улыбку незнакомца запечатывает в своей коробочке из моментов простого и глупого счастья на периферии сознания. — Здравствуй, Питер. Ты можешь мне доверять, я — доктор. Волнение летает фантомной крошечной колибри совсем рядом, но найти свитое гнездо поблизости отчаивается. У Питера жжение от высохшей соли на щеках да в уголках глаз утихает, а сам клянется, что сквозь полуприкрытые веки видит за незнакомцем россыпь диких созвездий в космических пурпурных облаках и в жемчужных морях млечного пути плескающиеся дельфинами кометы, задравшие пышные хвосты. Тянутся из ниоткуда метаморфозы скоплений и туманности, космогенез рождает за спиной мираж крыльев с вкраплениями очей смотрящих. Мельтешит мысль: может, Доктор и не человек вовсе? Возможно, до завтра он успеет вернуться на школьную дискотеку, залатать свои раны и закружиться в водовороте тел, горящих страстью и своей сутью в телодвижениях разного сорта; успеет с пастеризованным молоком в ладони на пороге Мэй криво улыбнуться, показав мимические морщинки и одну ямочку на правой щеке, пригревшей ярко распустившимся бутоном фиолетового пиона гематому; успеет до завтра с рыбами в залив Гудрона уплыть, без задней мысли и хрипящей в муках совести на песке забыть свои проблемы; успеет увязнуть в теплом омуте — в поддёрнутых дрожью ладонях человека, в чьих склерах лентами извиваются языки пламени на нефритовой неоновой радужке, тонущей в нефти зрачка. С большой вероятностью, завтра он никому не нужен будет со своими дрожащими извинениями, разодранными руками и увядшими цветочками, а за дурацкие комплименты Лиз и вовсе на смех поднимет. Именно такие они: первая растасканная по углам незакрытого разума любовь, потрескавшееся юношеское сердце и раскроившиеся мечты? — Теперь все будет хорошо. После своеобразной анестезии для Питера как-то мимо проходит облегчение, затекающее бусинами жидкой соли в уши. Он улыбается, закрывая двери и окна сознания в изводящую до бессилия реальность, и в этот момент — для Стефана — совсем на ребенка, уснувшего в колыбели, похож.Мы не можем похвастаться мудростью глаз И умелыми жестами рук, Нам не нужно все это, чтоб друг друга понять.
Свет, просачивающийся сквозь мягкую шаль, патокой растекается по девственно-чистому холсту кожи, темнота на внутренней стенке век приобретает персиковые оттенки. Питер щурится и тыльной стороной ладони потирает глаза, непослушные травинки волос падают на лоб и ехидничают, вызывая щекотливые ощущения, в нос забирается специфический запах зачерствевших страниц с выветривающимися чернилами и пестрых трав. Чужая спальня, у кой больше общего с библиотекой, как в стереотипно старинных поместьях из авторских фильмов с горсткой книг на полках-столиках-половицах и панно на свободных участках стены, лишь пробуждает любопытство, сменяющееся банальной тревогой из-за стоящей пыльной тишины, перебиваемой шелестом одеяла и противным скрипом. Оглядывается, отмечая скудную обстановку антикварной мебели и за элегантным деревянным изголовьем в стиле рокко по бокам багровый балдахин, останавливает изучаюзий взор на книжной полке, пригревшей под утренними бликами серебрянный магнитофон с вытянутой антенной. — Постарайся успокоиться. Ты чуть не умер, — Стефан деликатным взглядом касается содрогнувшегося тела юноши и налегает руками на край кровати, проминая матрас и подаваясь вперед. — Хочешь чаю? У Питера на языке ворох вопросов, но слетает воробьем только один. — Как вы здесь очутились? — Я с самого начала тут: это моя спальня. Ты просто не заметил. — Что я делаю в вашей спальне? — в ответ получает ироничный изгиб густой черной брови. — Ох, вы же… Вы же спасли мне жизнь! А где… — С тем человеком все в порядке, если ты об этом. Уверен, этой аварией и им самим уже занимаются другие. Так, может, чаю? Чашка с легкой дымкой левитирует с подноса, оставленном на прикроватной тумбе с книжной стопкой облезлых корешков и пожелтевших оборванных страницами явно не художественно-литературного содержания. Ошеломление петлей шею Питера стягивает, пресекая на вдохе вырывающийся возглас, пока чашка терпеливо реет в воздухе, дожидаясь своего предназначения. — Если бы я хотел убить тебя, оставил бы на песке истекать кровью с открытым сотрясением, а не забрал к себе домой, чтобы отравить чаем, — Стефан не отказывает в искушении блеснуть остроумием, шаловливо выстрелив прищуром в робеющего мальчика, дрожащими пальцами принимающего своеобразный дар. — Так это были не галлюцинации… — шепчет, рассматривая себя в зеркальной глади горячей жидкости, прежде чем коснуться губами фарфоровой кромки. — Какой вкусный чай! Чему удивляться больше — не ясно, Питер сбрасывает все восхищение на незамысловатую вещицу — обычный чай. Хотя для Питера это необычный чай. Идеальная температура напитка обволакивает горло живительной праной и легонько кислит кончик языка. — Там что-то плавает… — Кубики яблока. Стефан скрывает за непроницаемой маской предыдущие минуты усердного перфекционизма — кромсания сорта гренни лезвием ножа на идеальные геометрические фигуры. Питер видит в голове эту картину, до одури впитывая в себя кислый привкус, язык пощипывает. На самом деле он отдает предпочтение всему кислому: цвету, вкусу и выражению лица Доктора. Запечатывает в памяти изменения: как маска отчужденности трещит по швам от мальчишеской улыбки с ямочками на щеках. — Как ты себя чувствуешь? Голова не болит, не кружится? Зрение в норме? Нет тошноты? — Нет, все в порядке. Спасибо, что спасли меня. Вы, значит, тоже супергерой? — приникает к чашке и отпивает еще, словив яблочный кусочек. — Не близко. Доктор Стефан Стрэндж, Верховный чародей Земли, или Чародей с Бликер-стрит, — незамысловатое движение рукой и на гордо расправленные плечи с легким дуновением ложится та самая порфира кумачовая. — Ох, она живая! — рот принимает удивленное «о», зрачок хвостиком следует за каждой суетящейся складочкой. — Технически. Мантия Левитации, — Стефан со скептицизмом наблюдает, как бархатный товарищ подплывает к мальчишке и пытается погладить щечки-яблочки. — А у нее есть имя? — после мимолетного смеха из-за нежной шалости живого предмета гардероба он мается от желания узнать подробности. Детское воображение все еще полагает, что все что дышит или движется живое, имеет свое личностное «я». — Не задумывался об этом, — смотрит на взаимодействие двух «невиданных созданий» и складывает руки на груди. — Удивительно, она по обыкновению к чужакам неблагосклонна. Взор Питера случайно падает на знакомую маску, красующейся на верхушке стопки красно-голубой грязной одежды. Чай остается на прикроватной тумбе, легкая эйфория сменяется беспокойством, удавкой обтянутой меж ребер.Сигареты в руках, чай на столе, Так замыкается круг. Вдруг нам становится страшно что-то менять.
— Вы узнали мою личность… — Пока к жизни возвращал, то видел много чего у тебя в голове. Там такой… бардак, — Стрэндж, присаживаясь на край матраса, бросает откровение так, словно вовсе не замечает мальчишеского расстройства, отвлекающего от осторожной заминки в речи. — Вы не имели права! — за вторжение в личное поджимает тонкие губы, глупо в те секунды сравнивая, что у Доктора они пухлые и контур идеально очерчен. — Выбор в тот момент у меня был невелик. Поверь, чтение мыслей подростка — не моё хобби. Если тебя это утешит, я сотру тебе и себе память об этой встрече, когда ты вернешься домой к тёте. Она и вовсе твоего отсутствия не заметила благодаря моему вмешательству. Но долго это продолжаться не может, потому что у тебя ещё школа по расписанию. Слова набатом звучат в вакууме черепной коробки, в ушах эхо бушующей крови капилляров и участившийся пульс. Питер успеет истязать себя за истерики и нервный срыв любимой тети, и как в очередной раз умудрился забыть о ней. Сейчас его ждет забвение нового открывшегося мира, в котором он только-только успел стать для себя первопроходцем, точно совершил первый шаг на пыльную поверхность Луны. — А что если я не хочу? — Что именно? — Забывать вас, — без тени сомнения с каплей робости сипло шепчет в коленки, подтянутые к оголенной груди, где еще несколько часов назад цвели пурпурные гематомы. Всплывают на поверхность краткие образы Тони Старка. Стефан не собирается скрывать раздражение, заложенное в фундаменте лица. — Это понятно. Ведь твой проводник не смог усмирить свое раздутое эго. Вскидывает голову, смиряет озадаченностью мага-собеседника. Того же эти искрящиеся глаза выворачивают наизнанку, пробуждая ото сна давно упрятанные под черной пленкой семейные узы с младшим представителем усопшей семьи. «Питер — не Виктор, хватит сравнивать». — Поверь, из твоих воспоминаний у меня достаточно аргументов, чтобы поставить Тони Старку печать «худший наставник года». Ворвался в жизнь пятнадцатилетнего подростка, привел его в новый для него мир супергероев, ввязал в личный конфликт, обманув его тетю, не говоря уж о том, что у него не было никакого разрешения или приказа свыше на содействие несовершеннолетнего, и почему-то в тот момент его меньше всего волновало: погибни ты в этом конфликте — виноват был бы он. Этого мало? Дал высокотехнологичный костюм, которым не научил пользоваться, отвез на другой континент, позволил быть Мстителем в течении пятнадцати минут, а затем отбросил обратно домой, приставив человека, недовольного ролью приравненной к «няньке», и отвязался нелепым: «Мы тебе позвоним». Губы поджимаются в такт сведению бровей к переносице. Оправдание Старка пылью оседает в трещинках губ, когда взгляд Доктора приковывает к кровати, сводит на «нет» протесты и выжимает обиду, собирающуюся жидкой солью в уголках глаз. — Любую просьбу дать альтернативное задание — проявить себя — игнорирует и отмахивается, отдыхая где-то в Индии, пытаясь направить на правильный путь лишь на словах, будто вовсе незаинтересован, отчего ты сам ищешь пути признания, едва не лишившие тебя жизни; в ответ тебя отчитывают за попытку реально помочь и едва ли не смеются над самой идеей об устранении проблемы в лице главного контрабандиста инопланетным оружием. Замечу, сам Старк виноват в том, что этот человек избрал такой путь. Кульминация всего: обвиняет тебя в чуть не случившейся смертельной катастрофе и отбирает костюм, прямым текстом заявляя, что ты не достоин быть Человеком-пауком. С каждым словом Питеру трудно игнорировать вставший поперек горла ком, сотканный из отрицания, несправедливости, негодования и печали. Нет сил его заглотить, нет желания что-то противопоставить в ответ, нет воли унять тремор, только инстинкт свернуться в защитную позу — подтянутые к груди острые коленки в кольце теплых рук. Стрэндж добивает уверенностью своих суждений и не останавливается. — Возможно, я что-то упустил, но разве всего этого нельзя было избежать одним звонком тому же импульсивному подростку? Старк мог показать, что вправду слушал, что ты вправду полезен. Вместо того, чтобы успокоить и сказать, что все под контролем, даже не делает вид, что слушает, и считает выше своего личного времени и достоинства сообщить какому-то мальчишке, что он занялся этим контрабандистом и вызвал ФБР. Только мне интересно, что агенты с земным оружием могли противопоставить инопланетному в руках преступника? Старк точно тебя слушал? Выглядит так, будто он раздражен, что из-за тебя попал в скудную ситуацию, на фоне которой на самом деле виноват он. Может, он прав в своем высказывании, что если ты ничего из себя не представляешь, то тебе и костюм не поможет, только вот какое вообще он имел право отнимать у тебя путь Человека-паука, которым ты стал до того, как он нагло заявился на порог твоего дома? Старк — единственный, кто верил в тебя? Что-то незаметно. Питер отворачивается, сглатывая ком с порывом забраться с головой под одеяло и спрятать перекошенное горем лицо в подушку. В самом деле, ему уже не пять лет. Пару глубоких вдохов, горечь на языке рассасывается, тыл ладони стирает влагу с век. Сквозь нависшее облаком гнетущее ощущение предательства, сотканное из бескомпромиссной критики Доктора и безжалостных упреков Старка, пробивается запоздалая мысль, рассеивающая мрак над головой мальчика, что новый знакомый, будучи взрослым, никоим образом не высказывает недовольство в сторону его выбора; ни упрека о пренебрежении безопасностью, ни нотаций о слишком юном возрасте для героизма. Питер будто впервые видит человека перед собой, а в его взгляде за шитыми белыми нитями раздражения мельтешит на изнанке тень уважения, точно они на равных, жизненный опыт не причем, а возрастные цифры всего лишь фикция.Перемен требуют наши сердца, Перемен требуют наши глаза…
— Так, если ты волшебник, значит, ты заберешь меня в Хогвартс? — смена темы и легкая шутка не вызывает и тени улыбки на лице Доктора, напоминающего утомленного от всего на свете старика в далеко не дряхлом теле, несмотря на мазки седины у висков темного холста волос. Тот направляется к выходу из спальни и замирает в проеме, будто у него на затылке третье око вовремя ловит взором вскинутую в порыве мальчишескую руку. Меньше всего Питер ожидает остаться один, его жест — сиюминутная хватка за малейший шанс человеческого присутствия. — Одевайся, тебе пора домой. — Не знаю, хочу ли я домой, — признание никем, кроме самого Питера и Мантии, левитирующей над тумбой с одеждой, не услышано. Эхо шагов за приоткрытой дверью постепенно стихает. Сначала он заостряет внимание на стопах, невесомо коснувшихся цветастого коврового покрытия на скрипящих половицах, отрезая каждую секунду до того, как будет вынужден покинуть обитель мага, только потом жадно вбирает каждую деталь интерьера, натягивая очищенный от крови и грязи первый самодельный костюм, не в силах унять липкое ощущение в животе, что все это окропится водой забвения, несмотря на его мольбы. Похлопывание ткани, точно когда закрепленная на леске прищепками простынь колышется ветром, ни о чем не говорит Питеру, пока толстовку резко не дергают вниз, освобождая взъерошенную голову из спертого плена, окрашенного в алые тона. — Спасибо! — Мантия на вряд ли видит, но с точной вероятностью улавливает восторженную улыбку напротив. — Ты как друг, которого можно всегда носить с собой! Прям как моя Карен. На последних словах голос надламывается, фантомный женский голос мгновением разносится и отскакивает от стен внутри черепной коробки. Воротник вмиг приподнимается, Питер рассматривает этот жест как неозвученный вопрос: «Кто такая — Карен?» — Она что-то вроде моего помощника и спутника во время патрулирования. Искусственный интеллект. Сейчас она у мистера Старка. Питер пропускает ободряющее касание к своей ладони, настолько оно мягкое и невесомое. — Такая мягкая. Как насчет того, если я буду звать тебя Софи или просто Соф? Тебе нравится? Можно принять за согласие решение артефакта лечь на дюжие и вместе с тем точеные плечи и аккуратно направить в сторону выхода, но юношеские ноги будто вросли в пол, уходя корнями куда-то в глубь. Новый друг касается бархатом побледневшей скулы: «Ничего не бойся». В нос ударяет шлейф одеколона, вобравшего в глубокую дымную композию эфирное масло драгоценного уда (агарового дерева) в окружении древесных оттенков и пряных восточных специй, и лосьона после бритья. Даже если настигнет забвение о минувшей смертельной ночи и полном ирреальных открытий и встреч утре, Питер готов божиться, что в памяти навсегда отпечатается запах хозяина Мантии. Коридоры странного дома приветсвуют из окон светом утреннего солнца, стелящимся под ногами на пестрой мраморной плитке, приветливыми отблесками янтарной пыли, замершей в воздушном пространстве, и сонным молчанием декоративно-лиственных растений, расставленных в уютном беспорядке в вазонах и жардиньерках. Питер отсчитывает каждый шаг, оглядываясь на все подряд, словно котенок в новом пристанище, вбирая и откладывая в долгую память запах ветхости и нечто, искрящееся на кончике носа и щекочущее обонятельные рецепторы. Так для него в представлении пахнет волшебство, коль это убежище мага, несмотря на стеклянные музейные витрины, наполненное притягивающими артефактами и завораживающим оружием, открывшимся за очередным поворотом и подъемом по лестнице навстречу ослепляющему мистической белизной свету с перебоями тени четырех спуских линий. Удивительно, как подростка, чьи пальцы застывают в миллиметре от секиры на стене, завлекает всего лишь картина гудящей улицы в отражении спирали окна, окаймленного неизвестным символом, что запечатывается на блестящих склерах, перекрывая радужку. Внутри меж ребер вьется змеей дежавю, но подобное состояние остается за завесой бельмесости.В нашем смехе и в наших слезах, И в пульсации вен…
Позади по лестнице Стрэндж чеканит шаг с каждой ступеней, сообщая о неотлучном присутствии, даже если гостя назойливо охватит приевшееся одиночество. Питеру чудится, как грудь наполняет бесконечный космос, когда незримый дух чародея озаряет комнату, будто ограждая от бед. — На окне Печать Вишанти — также «Окно миров» или «Аномалия» — защищает храм от угрозы извне и создает магический щит на поверхности Земли, — мужчина останавливается рядом с обомлевшим, их плечи едва соприкасаются. — Она оберегает не для того, чтобы кого-то поражать, а потому что по-другому и не может. Стефан оглядывается на Мантию, вернувшуюся на плечи хозяина, и напарывается экзотическим насекомым из энтомологической коллекции на булавку испытывающего взгляда, сравнимым по расцветке с черным — иль красным в китайском языке — чаем с янтарным отливом. Губы Питера поджимаются в тонкую линию, пока суетливый разум нашептывает, что не просто так что-то ведают, потому вынуждает убедиться в нелепых надеждах. — Мы еще встретимся? Внезапно робеет под снисходительством в легком наклоне головы к правому плечу и взоре из-под ресниц, застывает загнанным в угол животным, когда на макушку опускается ладонь, окутанная золотом перчаток. Пальцы зарываются в вихрастую шевелюру, мимолетно отыскивая среди паутинок волос примостившиеся песчинки и легонько массируя подушечками у корней покров, отгоняя нелепые страхи и заманивая в туманную негу, из которой откровенно мало рвения выбраться. — Очень может быть. Отпечаток на коже головы все еще горит фантомным клеймом, пока Питер заглатывает собственный восторг, наблюдая, как та самая рука, иследовавшая скомканные и сальные от пыли, песка и спекшейся крови локоны, очерчивает в воздухе идеальный круг, ей в такт искры рыссыпаются в стороны, и спираль портала зазывает в собственную комнату с беспорядком, оставленным Мэй неделей на совести племянника с неизменной просьбой устранить. Стрэндж оглядывает румяное от радости лицо с едва заметными впадинами вместо детской пухлости щек, и отчего-то спустя долгое время удушливого самокопания, неразличимых слившихся воедино дней и бесконечной усталости от повторяющихся кошмаров панцирь отчужденности крошит глубокая трещина — легкая беззлобная усмешка в ответ на преданный щенячий взор. — Тогда до встречи? — Иди уже. Питер юркает в свою комнату и суетливо оборачивается, тревога на мгновение проникает под кожу. Его встречают привычные поблекшие бирюзовые обои, а он с тоской невольно подмечает, что глаза Доктора к ним подходят, разве что вместо отталкивающей блеклости в радужках ютится зазывающий неоновый блеск. Недавнее полное бодрости-свежести пробуждение от волшебного исцеления сменяется после переодевания для конспирации в пижаму тяжестью в теле, без сопротивления утянутое душевным раскисанием в незаправленную кровать. Запах Doritos, недавно отдающийся веселым хрустом в компании Неда, оказывается чуждым, ладонь раздраженно смахивает крошки с простыни на пол и чешет фалангой указательного под носом, растирая носогубную сгладку и колумеллу. Он прокручивает в голове недавние события, точно фильм пересмотренный до ряби на изнанке век, и все же оставляет место теплящейся надежде, накрывшей его желанным воображаемым бархатом Мантии, и Мэй, заглянувшая без стука с пожеланием «доброго утра», ловит сонную, как ей кажется, улыбку. Раз в воспоминаниях все еще искрятся глаза, рецепторы щекочет шлейф одеколона, и висках сохраняется приятное покалывание от пальцев Доктора, то все, наверное, хорошо.Перемен! Мы ждем перемен.