Включена ПБ
Клаус никогда не любил излишней сентиментальности. Возможно, именно это его качество позволило ему покинуть Новый Орлеан без сожалений, съедавших его мертвые внутренности изнутри. По крайней мере, частично. Тысячелетний гибрид никогда бы не посмел себе признаться, что он скучал — даже после сеансов терапии с блондинкой-барменшей и того, что слово «люблю» в его устах перестало звучать как угроза. Первые два года своей разлуки с семьей, с дочерью, большую часть жизни которой он и так пропустил, он еще предпринимал попытки с ней связаться. Она — маленькое счастливое создание, что отвечало ему на звонки и пыталось перекричать гул других детей в коридоре — со временем стала казаться ему слишком чистой и невинной для того, чтобы иметь такого отца. Слишком непохожая. Слишком не-Майклсон. Слишком Маршалл. Набирать ее номер на телефоне, предварительно стирая кровь со своих рук об одежду убитых им вампиров, становилось для него редкостным извращением, в котором больше не хотелось принимать участие. Он не позволял себе скучать по прошлой жизни, потому что знал, что не сдержится. Семья была под запретом. Пятеро из нее, по крайней мере, не считая Хейли. Он тем более не позволял себе вспоминать о своенравной волчице, матери Хоуп. Единственная женщина, которая действительно могла похвастаться, что знала каждый узелок нервной ткани гибрида-Майклсона, от которой еще давно остались какие-то ошметки и ничего больше. И знала она не потому, что его гнев обычно пламенной волной рушился именно ей на голову, а потому, что она этот поток обычно и сдерживала. Он не сознавался себе, что скучает по ней, да и вряд ли даже понимал это до конца. Тоска была самым губительным чувством из всех, что могло преследовать бессмертного. За тысячу лет его покинуло огромное количество людей, которое напоминало по цифрам население всего Нового Орлеана. Хейли могла стать королевой этого Орлеана, раз уж он так и не смог возвести ей на голову настоящую корону. Хейли, кажется, было невдомек на маленький призрачный город в душе гибрида. Она, вообще-то, плевать на него хотела. По крайней мере, волчица себя в этом убеждала. В реальности забыть о нем никогда не получалось. Она думала, что скучает по Хоуп, которую видела не так часто, как следовало ответственной матери, что скучает по Элайдже, узнику королевства амнезии. Но что-то подсказывало, что то место, которое раньше предназначалось старшему Майклсону, который для нее навеки остался за той красной дверью, теперь было занято его братцем-гибридом, канувшим в неизвестность и заодно в роуминг еще год назад. Все это время она усердно гипнотизировала значок его контакта, уже благополучно расположившийся во вкладке «избранное». Гипнотизировала, гипнотизировала, не понимая, что ее внушение не действовало не только на самого Майклсона, но и на его фото на контакте тоже. А потом сорвалась. Когда она впервые позвонила, Клаус молча сидел в мрачной комнате старого, как он сам, отеля. Гибрид молчаливо взглянул на экран телефона, взглядом обводя очертания букв, вместе составлявших ее имя. Он ждал, пока вызов прекратится, и только потом взял телефон в руки. В его голове промелькнул один довольно важный вопрос: зачем он ей понадобился? Неужто скучно стало? Он закинул ногу на ногу, вальяжно разваливаясь в кресле, будто сейчас перед ним была толпа зрителей, которую он должен был убедить в своем безразличии. По правде говоря, убедить он пытался больше себя, потому что говорить с ней ему не следовало. «Говорить» приравнивалось к «захотеть увидеть». После этой стадии «Хейли» приравнивалось к «Хоуп», что уже грозило его дочери опасностью. Но, если откровенно, слова «следовало бы» не вызывали у Клауса ничего, кроме раздражения и злости, поэтому он все же оставил телефон лежать в его руке. Экран с мгновение молчал, как вдруг вновь включился. Зеленый значок, опять же с именем «Хейли» в нем, послужил ответом на немой вопрос Клауса касательно целей неуемной альфы полумесяца. «Знаю же, что ты сейчас просто уставился на экран и не хочешь отвечать». Майклсон ухмыльнулся. Действительно знает о нем все. На этом значение слов «следовало бы» утратило даже роль раздражителя. Услышав ее голос впервые за долгое время, Клаус понял, что Хейли тщательно делала вид, будто немного перебрала со спиртным. Он-то знал, что гибриды не могут напиться, но вслух ничего высказывать ей не стал. «Неумелая ложь, Маршалл», — подумал он, но тут же мысленно поправил себя. Не Маршалл и не Лабонэир. Майклсон. Она вывалила на него проблемы со своим новым мальчишкой, Декланом, и сказала, что ей осточертела каменная твердыня Первородных прямо в центре Нового Орлеана, в которой сейчас из Майклсонов одна Фрея и осталась. А под конец выдала нечто такое, от чего Клаус усомнился в факте, что у оборотней не бывает шизофрении: — Я по тебе скучаю, Клаус, — сказала она, да еще и не очень тихо. Так, что сомнений в услышанном у него уже не осталось, да и вряд ли могло остаться. Он помолчал немного, смакуя вкус этих слов, слетевших с губ Хейли. Она еще никогда не говорила ему подобного — даже после того, как он вернулся из заточения, в котором его держал Марсель, спустя чертовых пять лет. Что сейчас изменилось? Она решила променять одного Майклсона на другого? «Плохая схема», подумал он. В вопросах, касавшихся упертой волчицы, братья обычно шли в комплекте. — Ты говоришь это, потому что до Элайджи уже не дозвониться? — Нет, — она причмокнула губами, и в ее голосе послышалась улыбка. Он даже знал, что сейчас она не врала ему. — До Элайджи было не дозвониться задолго до этого. Вообще-то, Хейли ему никогда и не врала. Он немного опешил с непривычки, быстро пожелал ей спокойной ночи и сбросил, полный смятения от ее слов, но не признававший за собой этого чувства. Он незаметно для самого себя отключился в том же бархатном потрепанном кресле, в котором сидел весь вечер, так и не выпустив телефон из рук. А на следующий день перезвонил сам.***
Это было странно, противоестественно даже — разлука и тоска свела их, и теперь в ответ на «я скучаю» Хейли звучало спокойное и уверенное «я тоже» Клауса. Даже несмотря на то, что между ними оставались тысячи миль, она все равно была рядом. Так близко, как не бывало даже тогда, когда они месяцами жили в одном доме. Он знал, что волчица не могла часто покидать Орлеан теперь, когда оставалась единственным представителем интересов волков полумесяца. Тем не менее, каждый месяц, пока Хоуп была на учебе, она срывалась к нему, в Европу. Волчица была его якорем, который удерживал от необдуманных и жестоких поступков. Своим присутствием она отсрочивала его план, по которому должны были умереть все враги Майклсонов, а возможно даже уничтожала его. Хейли спасала Клауса, а Клаус спасал Хейли. Он ведь знал, что Элайджа был не только его болью, но и ее тоже. Один раз они даже зашли в тот бар, в котором старший Майклсон играл на фортепиано каждый вечер. Гибрид и сам часто, насколько это было возможно, бывал там, наблюдая за своим братом, пока шампанское в бокалах людей не краснело и не приобретало привкус крови. В этот раз Хейли была с ним, а с Элайджей была не знакомая Клаусу девушка. Должно быть, вампирша. Хейли же стояла рядом, положив руку на спину первородному, будто в поддержке нуждался он, а не она. Это был первый раз за шесть лет, когда она увидела его. Увидела таким человечным и не обремененным проблемами его бессмертной семейки. — Тяжело, правда? — Клаус вопросительно взглянул на волчицу, неосознанно жавшуюся к его боку и с тоской в глазах глядевшую на человека, которому раньше клялась в любви. Которого сейчас не было. — Становится легче, когда понимаешь, что здесь он счастлив, — она с теплотой глядела на Элайджу и на симпатичную брюнетку рядом с ним, вместе с которой они играли на музыкальном инструменте. Во взглядах обоих было такое взаимопонимание и доверие, что становилось понятно, насколько серьезны были их отношения. Это не приносило Хейли никакого беспокойства. Никакой ревности. Только лишь радость за то, что он был счастлив. Клаус слегка улыбнулся, понимая, что значили ее слова. Она уже попрощалась с ним. Возможно, не с воспоминаниями, но с любовью к Элайдже точно. Хейли могла подойти к нему и поговорить, будто они были незнакомцами, а ей просто было необходимо излить ему душу, как это проворачивал сам Клаус, да и другие Первородные, возможно, тоже. Это было бы правильно, и гибрид ничего не сказал бы ей. Она заслуживала разговора с ним точно так же, как и другие члены семьи. Но она лишь развернулась, так и не покинув дверного проема, слегка сжимая пальцы Клауса и уходя из бара с легкостью человека, оставившего за своей спиной годы душевных терзаний. В тот раз она уехала спустя всего несколько недель, оставив за собой терпкое послевкусие, будто была одним из самых лучших вин, что Клаусу доводилось пробовать. Вместе с легким опьянением остался и вопрос: как они, зная друг друга уже около семнадцати лет, так и не додумались, что между ними нет и не могло быть простых партнёрских отношений? Слово «дружба» перестало подходить еще тогда, когда примерно шесть лет назад она взяла за привычку разгуливать поутру в одной его черной рубашке, накинутой на голое тело, педантично собирая разбросанные ими предыдущим вечером вещи. Даже твердолобая Хейли, боявшаяся известных трех слов как лесного пожара, все равно оставляла ему ясные послания — в метках от ее ногтей на его теле, которое регенерировало слишком быстро, чтобы подольше сохранить это приятное напоминание, в ее одежде в его шкафу и в той небольшой квартирке в центре Парижа, которую она все же заставила его купить. Когда она прошептала тихое «люблю» в его губы, в очередной раз прощаясь на неопределённый срок из-за их дочери, что-то натворившей в Академии, он уже и так это знал. Но отвечать сразу, как и на тот первый телефонный звонок, не стал. Она тогда лишь улыбнулась ему своей всезнающей игривой улыбкой, уже разворачиваясь и уходя регистрироваться на рейс до Нового Орлеана. Он решился ответить ей лишь на следующий день, набрав на телефоне вызубренный до каждой цифры номер, который из «Хейли» уже давно превратился в «Волчонка». Долгое молчание. Спустя минуту — ответ. Вместо до боли под ребрами знакомого «привет» Хейли звучит неуверенное «да?» их дочери, которую он не видел уже семь лет. На вопрос, где ее мама, она издает лишь шаткое «не знаем, не можем найти» и все в этом духе. Клаус рвано выдыхает воздух тысячелетними лёгкими и перед тем, как сбросить, говорит лишь короткое, но уверенное «уже еду». И в тот момент он осознает себя многовековым дураком, так и не понявшим, что признаваться в любви надо только лично.