Большая маленькая любовь

*** Он не знал, когда впервые увидел ее: ему казалось, однажды он просто открыл глаза, а она была рядом. Зато ее он знал лучше, чем собственные руки, помнил лучше, чем собственное прошлое. Если бы он тогда читал Данте (книгу которого она подарила ему много позже), то мог бы, вслед за Алигьери, сказать: «В тот момент, когда я увидел ее, и началась для меня Vita Nuova (Новая жизнь)». Они прожили рядом несколько лет. (Он не силен был в заучивании календарей: жизнь текла неторопливо сквозь пальцы, как тяжелая атласная лента, которую она однажды кинула ему на колени, роясь в одной из своих бездонных шкатулок для рукоделия.) Иногда за окном падал снег, и тогда они надевали куртки потеплее и длинные уютные шарфы и шли гулять, взявшись за руки, точно дети. Впрочем, детей он не любил. Они вызывали у него смутное чувство ужаса своими громкими воплями, чересчур порывистыми движениями и ледяными снежками, летящими со снайперской меткостью прямо ему в лицо. Каждый раз казалось, что именно сейчас его нос разобьется вдребезги, глаза выпадут из орбит, а лицо покроется сеткой ужасающих шрамов. Не то чтобы он сильно дорожил своей внешностью, но некоторые потери в этом плане казались ему невосполнимыми. К тому же всякий раз ее душераздирающий вопль долго-долго звенел у него в ушах пожарной сиреной. И слезы… Слезы он не мог переносить вовсе. Они текли по ее лицу, делая его старым и некрасивым, смывая макияж… (О! Он знал, что значит качественный мейк для настоящей женщины!) А она, оплакивая его боль, вовсе не обращала внимания на подобные пустяки. И ему ничего больше не оставалось в такие минуты, как сцеловывать ее слезинки своими холодными губами и шептать: «Не плачь, моя хорошая, не плачь!» Иногда она его слышала, но чаще – нет. Еще он помнил, что, когда один из ледяных комочков случайно прилетел в лицо ей самой, она не плакала вовсе. Только вытерла заснеженной варежкой капающую из носа кровь, улыбнулась и сказала: «Слава богу!» А потом долго-долго смотрела в небо, прижимая его к груди, как будто он был величайшим сокровищем мира. Вот тогда-то он впервые пожалел, что мужчины не плачут и не сворачивают шеи невинным детям, играющим в снежки. Никогда раньше он не испытывал такого жгучего чувства стыда и беспомощности от того, что не смог уберечь от боли ее. И он, черт подери, вовсе не чувствовал себя бесценным сокровищем! Он чувствовал себя бездарным подонком, оставившим свою женщину проливать за него алую кровь на белый снег. А она деловито свернула в комок заляпанную кровью варежку, сунула ее в бездонный карман куртки и сказала, пристально глядя ему в глаза: «Ну что ты, мой маленький! Не грусти! Пойдем в другой двор, там дивная рябина в снегу». И он понял, что сейчас наплюет на то, что мужчины-чего-то-там-не, и заскулит, словно щенок, от боли и обиды. Да, у него, определенно, имелась собственная ахиллесова пята: слишком маленький рост и слишком юный возраст. Он до зубовного скрежета не выносил, когда его называли «маленьким». Тем более она. Хотя она при этом вовсе не имела в виду ничего плохого и не собиралась его обижать: он был младше ее на целую вечность – и ниже на… Он предпочитал не озвучивать эту цифру. Хотя каждый чертов сантиметр проклятой разницы в росте оказался вбит в его память раскаленным гвоздем. «У тебя в голове – ветер!» — иногда смеялась она. И он в ответ саркастически усмехался уголком рта, потому что знал: в голове у него – раскаленные добела гвозди, по одному – на каждый проклятый сантиметр. Их было слишком много – этих гвоздей. Впрочем, в те редкие моменты, когда она зарывалась лицом в его волосы, или он, присев на краешек стола, касался кончиками пальцев ее лица (и глаза у них при этом были почти на одном уровне), ему какое-то мгновение казалось, что все неважно, если два человека вот так: глаза в глаза. И были тихие вечера, когда они сидели рядом на диване и смотрели фильм (все равно какой, но чаще, конечно, дурацкие мелодрамы про любовь). А потом она притягивала его на колени, прижимала к себе и шептала отчаянно и как-то абсолютно безнадежно: «Мой маленький… мой хороший… как же так… я же тебя…» И почему-то в этом не было ничего обидного, ничего от раскаленных гвоздей под черепом, а только нежность, пронзительная, сияющая нежность. И он пытался сказать ей об этом, едва шевеля непослушными губами: «Я здесь, с тобой! Не плачь, моя родная! Я тебя тоже… очень-очень…» И только одно-единственное слово так ни разу не сорвалось ни с его, ни с ее губ. Как будто они боялись, что если слово прозвучит, то пути назад уже не будет. А мир крутился своим чередом, и время шло, как ходики на кухне, изредка прерываемое истеричным кукованием шальной кукушки. Он сидел дома, читал книги и смотрел в окно. (А что он еще мог делать?) Она ходила на работу, возвращалась под вечер уставшая, «точно чертова лошадь, на которой весь день возили всякую дрянь…» (Так она говорила.) Они вместе пили на кухне золотисто-янтарный чай, потому что кофе ей категорически запретили доктора. Потом она раскладывала на своем большом рабочем столе какие-то бумажки и ныряла в них с головой, приборматывая: «Работа… работа… даже здесь – чертова работа!» Он сидел в кресле и не мешал. Вообще, в их маленьком мире было много гармонии: гармония тихих вечеров, гармония солнечных утр, гармония пасмурных дней. И даже гармония бессонных ночей, когда она, измаявшись своей вечной бессонницей, снимала с полки первый попавшийся томик стихов и, завернувшись в потертый плед, читала ему вслух. И он засыпал под ее голос, опустив голову на их общую подушку. А еще были совместные вылазки на природу с веселыми пикниками и фотосессиями, иногда даже в компании немного сумасшедших теток и их спутников. Гармонии в жизни хватало. Но иногда… Иногда он начинал понимать странные фразы из книг. Например, про то, что не хватает сил жить, так как в груди кончился завод. Или про «несравненное право самому выбирать свою смерть». Потому что очень отчетливо не хватало этих самых сил. Или этого права. А он-то всегда считал себя несгибаемым мачо! Это происходило в те дни, когда к ней в гости приходили мужчины. Они приходили редко: на его памяти всего четыре-пять раз. Но ему мало не показалось. С самого утра накануне визита она начинала суетливо метаться по квартире в своем нелепом шелковом халатике, пытаясь одновременно делать сразу несколько дел: мыть полы, печь пирог, мазать лицо какой-то зеленой дрянью, накручивать на бигуди свои чудесные пушистые волосы, гладить единственное выходное платье, накрывать на стол. На него она при этом старательно не смотрела. Он отлично знал, что будет потом: потом она вздохнет, на миг прижмется своим холодным носом к его не менее холодному носу, скажет виновато: «Прости меня, ладно?» И перетащит его вещи в крохотную комнатушку без окон, которая во все остальное время служит кладовкой пополам с гардеробной. И он будет весь вечер и всю ночь маяться за закрытой дверью на своем жестком лежаке, пытаться читать книгу и прислушиваться к тому, что происходит там, снаружи. И ничего не услышит, одновременно благословляя и проклиная про себя роскошную звукоизоляцию старых домов. А утром она станет привычно бродить по квартире неприкаянным призраком, натыкаться на все мыслимые углы, курить, забывая включить вытяжку, пить литрами запрещенный врачами кофе. (Как будто непрерывное курение входит в список разрешенных ими пороков!) Поминутно проверять: не пропустила ли звонок или смс-ку. (Словно безумные вопли ее мобильника можно каким-нибудь образом не услышать!) Но телефон станет молчать. К вечеру она скажет ему: «Вот такая я дура!» И он даже согласится, правда, молча, совсем молча, не глядя в глаза. Настоящие мужчины не добивают любимых женщин в минуту отчаяния. Даже если ужасно хочется это сделать. Потом жизнь снова входила в свою колею, наполнялась солнечными зайчиками, стихами, смехом, просмотрами дурацких фильмов про любовь, тихими касаниями, мимолетными поцелуями в затылок, шутками, понятными только им двоим. А однажды она просто не проснулась утром. Потом появились незнакомые люди, которых вызвала ее «забежавшая на огонек» сестра. С сестрой отношения были не очень, но иногда они изо всех сил пытались «налаживать родственные связи». И потому у сестры имелся ключ. И это, определенно, стало невероятным везением, как сказала толстая врачиха в немилосердно накрахмаленном халате, подписывавшая какие-то бумаги, пристроившись рядом с его диваном. «Ведь страшно подумать, сколько бы эта одинокая бедняжка пролежала здесь, пока…» Он хотел сказать, что она никогда не была одинока. Но его голос не услышали – как всегда. И да, конечно, он не смог бы вызвать врачей. «Всего тридцать восемь», — вздохнула накрахмаленная докторша, когда два здоровенных амбала, матерясь, вытащили, наконец, из квартиры неудобные носилки, покрытые какой-то простыней. «Инфаркт молодеет», — поддакнула стоящая рядом преклонных лет медсестра. И тогда он понял, что именно лежало на тех носилках. Когда все ушли, рыдающие родственники заперли дверь внезапно опустевшей квартиры, и он остался совсем один. Он не кричал, не плакал, не бился в истерике, не ломал руки. Он не мог даже напиться. Куклы ведь не могут кричать, плакать, биться в истерике… и все такое. И, конечно, они не могут напиться. А еще они не могут перестать жить, если даже жить больше нет сил. А еще у них нет этого самого «несравненного права». Он не спас единственного человека, которого любил. Он даже не сможет лечь рядом с ней в землю. Потому что кто же в наши дни хоронит с умершими материальные ценности? Он даже не сможет уйти следом за ней. Потому что он – всего-навсего бесчувственный и бессловесный кусок полиуретана. И тогда он сделал то, чего никогда не мог сделать ни один кусок полиуретана. Он встал со своего дивана (медленно, мучительно-медленно, как будто каждую проклятущую молекулу его тела приходилось пинать тяжеленными коваными сапогами). А потом сделал всего один шаг – к краю. Его роскошный бархатный диван стоял на потертой крышке высокого антикварного комода, с которого было так удобно сделать еще один шаг – вниз. Когда через несколько дней ее скорбящие родственники пришли разбирать оставшиеся от покойной вещи, посреди комнаты валялись осколки разбитой вдребезги куклы. — Жаль, — сказали родственники, — вроде бы кукла была дорогая. Хотя и страшная. * * * Они стояли, взявшись за руки, точно дети, внезапно нашедшие друг друга в густом жутковатом тумане. Им почему-то казалось, что они должны знать друг друга, но откуда – не имели ни малейшего понятия. Вокруг валялись какие-то чертежи, куски глины, гипсовые отливки, силиконовые формы. С висевших по стенам рисунков улыбались, грустили, скалили зубы совершенно волшебные существа: не то люди, не то куклы. Но двое пришельцев не смотрели по сторонам. Они смотрели на того, кто в удобном, весьма эргономичном кресле восседал за огромным чертежным столом. — Ну что, дорогие мои, — улыбнулся, кивая абсолютно седой головой и пощипывая длинный старомодный ус, Великий Кукольник, — вот вы и здесь. Это не было вопросом, и они промолчали. Великий Кукольник продолжал улыбаться своей загадочной восточной улыбкой, по которой никогда ничего не прочтешь. — Вы – молодцы, вам удалось удивить даже меня. Они молчали. Вдруг он задал настоящий, конкретный вопрос: — Хотите обратно? Первым поднял голову мужчина: — А можно? Второй откликнулась женщина: — В совсем обратно? Как было? Кукольник снова улыбнулся: — Абсолютно новая жизнь. С чистого листа. Они хором ответили: — Да. А потом, переглянувшись, почти шепотом спросили (как будто перед этим долго тренировались говорить в унисон): — А мы встретимся там, снова? И Великий Кукольник сказал честно и искренно: — Конечно, дети мои. — Прямо сейчас? – удивились они, вновь переглядываясь. — А чего тянуть? – он довольно потер друг о друга свои сухие старческие ладони. – Последний вопрос, прежде чем я отпущу вас: кем вы хотите быть в этой новой жизни? Они опять ответили одновременно, не сговариваясь, на этот раз даже не глядя друг на друга. — Человеком, — почти неслышно шепнул мужчина и улыбнулся. — Куклой, — тихо, но решительно произнесла женщина. * * * Курьер международной службы доставки был зол. Он был не просто зол: он был в ярости. За сегодняшний день его исхитрились достать все – и не по разу. Любимая девушка, усиленно намекавшая с утра, что ее сотовый – отстой. Дебил-начальник, который два часа трахал всей команде мозги на предмет повышенной ответственности в их нелегком труде. Диспетчер, что несколько раз исхитрился неправильно указать адреса доставки. Вечно недовольные клиенты. Продавец бургеров из автокафе, недодавший сдачу. Пробки. Пробки. ПРОБКИ!!! К последнему адресу он подъехал в половине двенадцатого ночи и мстительно подумал: «Если эти уроды спят, я их разбужу!» То, что в огромном многоквартирном доме где-то на окраине города проживают именно уроды, сомнений, ясное дело, не вызывало. Уроды не спали. Более того — курьеру даже показалось, будто его караулили под дверью: у мужика, опрометью выскочившего прямо на улицу из подъезда, едва отзвучал гудок домофона, ощутимо дрожали руки. Курьер подозрительно покосился на груз, за который расписывался заказчик: похожая на гроб, странного вида довольно увесистая коробка. Явно не цветы. Может, наркотики? Вроде, мужик был не слишком похож на наркомана, но кто их, нынешних, разберет! Вон еще не старый, вроде, а нервы – ни к черту. Правда, когда клиент, расписавшись везде, где положено, дал щедрые чаевые, курьер сразу успокоился. День закончился не так уж и плохо. Пожалуй, он купит этой сисястой дуре новый мобильник. Странный человек между тем вошел в дом, неся заветную коробку на руках аккуратно, как носят ребенка. Нетерпеливо закрыл ногой входную дверь своей небольшой квартиры. Поставил коробку на стол. Взял приготовленный заранее макетный нож. Руки действительно дрожали просто неприлично. — Черт! – выдохнул он, сквозь сжатые зубы. – Не могу ждать. Аккуратно вскрыл упаковку и достал из нее еще одну коробку: благородного сиреневого цвета с тисненым серебром логотипом фирмы. Руки тряслись все сильнее, словно какой-то дурацкий моторчик внутри пришел в полный раздрай с самим собой. Впрочем, вторая коробка поддалась распечатыванию значительно легче. Он на мгновение прикрыл глаза. Потом, задержав дыхание, открыл их. Там, внутри, укутанная в белоснежный атлас, обложенная, со всеми возможными предосторожностями, мелко нарезанными кусочками поролона, лежала кукла. И даже не так. Там лежала Она: непревзойденная лимитка одного из величайших кукольников мира, выпущенная в единственном экземпляре. Та самая, которую мировое бжд-сообщество тут же окрестило «самым дорогим провалом в истории», ибо ушла она с аукциона за совершенно невменяемую сумму денег, несмотря на то, что ничего более уродливого, по мнению знатоков, Маэстро еще не создавал. Мужчина вынул куклу из коробки, очень аккуратно снял с ее лица, расписанного лично самим мастером, прозрачную маску. И не смог сдержать абсолютно счастливой улыбки: это была она. — Ну, здравствуй, маленькая моя, — шепнул он, не замечая, что одновременно делает две совершенно противоположные вещи: смеется и плачет. Она коснулась своей полиуретановой рукой его щеки, по которой текли слезы. — Ничего, моя хорошая, — сказал он. – Ничего. Мы попробуем еще раз. — Конечно, — шепнула она, — конечно! 1.03.14 P.S. ПЕСЕНКА ДЛЯ ГРЕЯ Ветер взметнет волны…. Нежно шепну: «Солнце!» В синих глазах холодных Рыжий огонь зажжется. Дрогнут едва губы… (Что ни скажи – мало!) И запоют трубы В шелесте крыл алых. Скрипки, альты… Даже Дрогнет душа-стерва - Девочкою на пляже Тихой и злой Каперны.